Kitabı oxu: «Тела»

Şrift:

ISBN 978-5-4498-9210-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тела

«Выход за пределы анклава запрещен для его граждан. Пребывание на неуставной территории карается ликвидацией в бессудебном порядке»
Государственный Устав: Статья 2.

Желудок подступал к горлу от невыносимого бега. Паника гнала меня вверх по лестнице заброшенного здания. На четырнадцатом этаже я остановилась, просто потому что не смогла идти дальше. Дрожащие ноги повели меня вглубь широкого коридора. Я прошла в первую открытую дверь и больно шлепнулась на пыльный пол. Удар отозвался шумом в ушах, закружилась голова. Я закрыла глаза и постаралась успокоиться. Кажется, вокруг было тихо, если не считать моего собственного шуршания. Я открыла глаза и осмотрелась. Рядом на полу лежал перевернутый деревянный стол и несколько разбросанных бумаг. В углу валялась пара стульев. Своим вторжением в эту заброшенную комнату я подняла пыль, которая теперь медленно кружилась в воздухе и поблескивала белесой дымкой в свете огромного, во всю стену окна. За стеклом было видно наш анклав и гигантский купол фабрики, возвышавшийся над жилыми блоками, как величественный храм. Люди из здравкомитета, наверняка, уже пустили за мной бригаду. Прижав раненую руку к груди, я заползла в угол подальше от окна. Всего несколько часов назад по собственной глупости я попала в беду и теперь не знала, что с этим делать.

Тот день начинался обычно. Сирена разбила сон на мелкие кусочки. В комнате настойчиво зажглись лампы дневного освещения, призывая подниматься с кровати. Я с усилием открыла глаза и зажмурилась от яркого света. Нужно было вставать. За стеной тоже завозились люди. Единый сигнал поднимал всех на работу.

Поправив майку и одернув к низу обе штанины, я набросила на плечи серую мужскую рубаху в клетку и взяла с тумбочки зубную щетку, картридж с дезинфекционным раствором и полотенце. В коридоре уже выстроилась очередь к санитарному отсеку. Я замешкалась на пороге своей комнаты. Очень не хотелось подходить к этим людям. Последней стояла женщина лет сорока, с синюшными пятнами на лице. Ее лысая голова была обмотана длинным грязно-синим шарфом. Несмотря на весь свой неприятный вид, она явно пыталась хоть немного приукрасить себя – в ушах безвольно болтались тяжелые узорчатые серьги медного цвета. Женщина улыбнулась мне голыми деснами с остатками зубов.

– Доброе утро! Как спалось?

Ее дыхание вырывалось из груди и врывалось в нее с шумным свистом. Женщине явно было тяжело стоять на ногах.

Я сдержанно улыбнулась ей и все-таки встала в конец очереди.

– Доброе утро. – ответила я. – Как говорит наш Филипп на тренингах, сегодня лучше, чем вчера. Как ваше самочувствие?

Женщина, ее звали Надежда Кан, пожала плечами.

– Смотря с кем меня сравнивать, – она грустно улыбнулась, – Войнича, например, вчера ближе к ночи уже кремировали. А я, думаю, еще немного продержусь, ведь сегодня обещали дать аванс.

– Войнич был совсем плох… – Сказала я, хотя уже и не могла вспомнить внешность мужчины. – Он уже и не ел, и с постели не вставал. Вы выглядите намного лучше. Что возьмете на аванс?

Надежда никак не отреагировала на дежурный «комплимент».

– Врач рекомендует попробовать «Экстермию» из первой серии, говорит, она должна подойти мне по составу, да и цена приятная. Но сама я думаю взять «Морфиум» и успокоиться.

Надежда грустно улыбнулась, и ее измученная, но смиренна улыбка, заставила меня опустить взгляд в пол. До сих пор не могу привыкнуть и спокойно воспринимать больных. Поборов неловкость, я твердо ответила:

– Ну это вы зря. Сегодня мы начинаем запуск третьей серии «Экстермии». Попросите врача, чтобы выписал рецепт. Через меня она будет стоить на 10% дешевле. Всем работникам нашего сектора недавно повысили размер скидки.

– Спасибо. Только мне кажется, что, действительно, лучше взять «Морфиум»…

– Сколько курсов химии у вас уже было? Первая «Экстермия» не рекомендуется, вроде как, после восьми, я уже не помню, если честно. А новая разрешена даже после десяти курсов. По крайней мере, именно так написано на упаковке.

Женщина задумалась. В это время пришел ее черед идти в санитарное отсек, и она вежливо ответила:

– Знаешь, Элина, после десяти химий, уже надо смириться и просто запастись обезболивающими, – она снова обнажила осколки раскрошившихся от болезни зубов и медленно пошла умываться.

– Возможно, вы и правы, – я проводила ее грустным взглядом и осталась наедине со своими мыслями. Сзади меня подпирала очередь из сонных мужчин и женщин, которые, как и я торопились на работу. Я очень старалась не оглядываться назад. Надежда была, пожалуй, единственной соседкой, с которой я время от времени общалась.

Через полчаса мне и еще нескольким сотням жителей анклава под коротким номером Л11 предстояло отправиться по своим секторам на одну из крупнейших в нашем Союзе фабрик по производству медикаментов.

По последним сводкам СМИ, здоровое население материков составляет около тридцати процентов от общей массы жителей. И эти проценты стремительно убывают день ото дня. Однажды, чуть меньше века назад, на наш мир обрушился странный и страшный недуг. Люди без всяких на то причин стали умирать от многочисленных опухолей и внутренних кровотечений. Без возрастных, гендерных и расовых исключений. Из-за сильного сходства новой болезни с онкологией тот период вписан в историю как «раковая пандемия», пик которой длился всего около двух лет. Причину глобальной пандемии искали долго, но так и не нашли. Массовая истерия и миграция стерли границы между странами. Люди пытались сбежать из зараженных мест, хотя болезнь не передавалась ни воздушно-капельным, ни иным путем. Она странным образом возникала внутри организма. И мы ничего не могли с этим сделать. За несколько десятилетий болезни нас на планете осталось чуть меньше миллиарда

Сейчас май 2109 года, который я встречаю там, где родилась и выросла – в одном из малочисленных анклавов нашего вымирающего Государства.

Как и все прочие, каждое утро я собираюсь на фабрику, чтобы провести большую часть дня в труде на благо нашей нации.

Перед выходом из комнаты я замерла перед зеркалом, чтобы завязать не очень длинные светлые волосы в хвост. Серый цвет лица, худоба и впавшие глаза давали мне надежду на то, что все-таки болезнь настигла и меня. Совсем скоро я об этом узнаю совершенно точно – сегодня день моей диспансеризации. Если я окажусь права, меня наконец избавят от необходимости посещать наши чертовски занудные коллективные тренинги каждый день.

Спустя пару минут я уже шла по улице мимо однообразных жилых блоков к центру анклава, где возвышалось в своем величии громадное белое здание фабрики. Ее купол было видно отовсюду. Люди, как муравьи, сбегались к ней изо всех щелей бетонных узких переулков. Я встала в очередь на КПП, изо всех сил стараясь ни до кого не дотрагиваться. Каждый раз это получалось с большим трудом. Люди липли, как насекомые, терлись плечами, тыкались в спину, дышали в лицо, а я в это время задыхалась от омерзения. Столько разных удушающих запахов, столько липких влажных ладоней, столько падающих на меня со всех сторон чужих волос… А чуть в стороне от фабрики продолжал исправно выпускать в небо черный дым наш главный крематорий. Медленно двигаясь к КПП, я смотрела, как в высь уносится темный столб пепла и ни о чем не думала. В голове была приятная пустота.

И вот настал мой черед шагнуть через металлическую рамку пропускного пункта. В левой руке, под кожей, отозвался сигналом чип, и я оказалась внутри фабрики.

Каждый из нас чипирован. Этот обязательный порядок ввели чуть больше двадцати лет назад, я только появилась на свет. В левую руку вшивали гибкий чип, который собирал информацию о перемещении субъекта, о его приходе на рабочее место и отправлении домой, а также о том, жив он еще или уже нет. Родители рассказывали, что в первый год чипирования на большом электронном табло, расположенном на центральной площади, отображались цифры рождаемости и смертности на территории Государства. Это должно было воодушевить всех бороться за свое существование и, главное, лучше работать, перевыполнять план. Но эффект получился обратный, люди смирились с неизбежным и стали впадать в еще более беспросветное уныние. Табло убрали, и подобная информация впредь озвучивалась только на ежегодном выступлении главы здравоохранного комитета Правительства. Такие выступления мы обычно смотрели с общих экранов, расположенных на главной площади анклава. Это не было необходимостью, просто такая традиция, хотя в каждой комнате любого жилого блока есть небольшой личный экран для просмотра новостей, который включается по определенному расписанию вне зависимости от желания жильца. Других программ, кроме новостных, нам не показывают.

Оказавшись в широком коридоре, я прошла к первому фабричному кольцу и по привычке посмотрела на указатели, хотя и так знала, куда мне надо идти. До сектора Q во втором фабричном кольце я дошла за семь минут. Наша фабрика разделена на сектора для удобства формирования единого конвейера. Каждая конвейерная линия осуществляет свою операцию. Что мы производим? Препараты для химиотерапии. Сегодня запускается новая серия наиболее популярного продукта – «Экстермия 3». Это третья версия нашего бестселлера. Если верить сводкам новостей, именно наше Государство является мировым лидером по производству препаратов для устранения и профилактики раковой пандемии. И я даже немного горжусь, что вношу вклад в столь важное дело.

Моей задачей является обслуживание упаковочной линии. Я работаю на этом месте восемь лет. Да, мы очень рано начинаем работать, с двенадцати. Потому что нас становится все меньше, а производство, наоборот, увеличивает темпы. В фабричном гимне поется о ценности и силе двух рабочих рук, которые несут оздоровление миру. В награду эти руки получают лекарства, чтобы хоть немного продержаться в живых, или персональные баллы на чип, за которые можно приобрести, например, электронную подписку на ведущий фармацевтический журнал или еще какую мелочь. Мы почти не ходим в магазины, да их и не осталось. В нашем анклаве, к примеру, последний магазин хозтоваров закрылся недели три назад. Продуктовые магазины запрещены вовсе. Все что нам нужно, дает фабрика. Одежду. Еду. Общение. За преданность и ответственный труд фабрика кормит нас три раза в день синтетической едой. Из-за глобальной экопрограммы, принятой еще во времена пика «раковой пандемии», жаренное мясо запрещено, и поэтому я видела его только в старой кулинарной книге.

Ох, об этой книге я могу говорить часами. Если бы было с кем разговаривать, конечно. Мы с родителями часто рассматривали ее и представляли, каким вкусом могла бы обладать изображенная на многочисленных иллюстрациях еда. Баранина под мятным соусом, люля-кебаб со свежими овощами, борщ с пампушками – все эти слова до сих пор кажутся мне немного таинственными, волнующими и очень аппетитными. Хотя я и не знаю, что такое настоящий аппетит и возбуждение, вызванное запахом чего-то вкусного. Синтетика, заменяющая нам еду растительного и животного происхождения, выполняет одну единственную функцию – насыщать и тонизировать – только и всего. Никакой эстетики.

Кстати, о моих родителях. Их уже нет со мной. Сначала ушла мама – онкология, метастазы и еще куча скучных слов. За мамой, через пару лет, последовал отец – всего лишь воспаление легких. Соседи еще долго сокрушались, как нелепо выглядела его смерть на фоне всех остальных. В общем, когда я осталась одна, мне было четырнадцать. Все что у меня осталось от родителей – комната в жилом блоке и цветная книга про варварскую еду. С этой книгой под подушкой я засыпала и с ней же просыпалась. Я знаю наизусть все рецепты, а их ни много ни мало, а целых пятьсот штук. Иногда, когда мне становится страшно или грустно, я шепчу рецепты десертов. Мой любимый – брауни. Это слово можно смаковать во рту целый день, такое оно нежное и сочное…

Запустился конвейер, и я, как по щелчку тумблера, отключилась. В рабочие моменты мой воображаемый автопилот делал все за меня, в то время, как я думала совершенно о других вещах. Я снова думала о том, что сегодня по графику у меня должен состояться плановый осмотр в медблоке.

Каждый житель любого анклава, если не стоит на учете в центральной больнице по какому-либо заболеванию, должен раз в полгода проходить диспансеризацию на рабочем месте. Это один из пунктов в социальных гарантиях сотрудникам. А еще способ раннего выявления так называемого донатора, то есть человека, в крови которого есть антитела к онкоклеткам. Раньше считалось, что это врожденная мутация. Сейчас антитела могут появится у здорового человека и после тридцати, и после пятидесяти лет. Механизм образования антител только изучается.

Донаторов при обнаружении сразу изымают из общества. По официальной версии их отправляют в главный здравкомитет Государства для исследования. Пока это приоритетное направление в поиске противоракового лекарства. Именно мутировавшая кровь донатора может помочь в этом нелегком деле. На моей памяти в новостях транслировали об обнаружении шести таких человек. Каждого нового из них представляли, как государственного героя. Белозубые женщины в новостных блоках вещали, что последующее исследование продвигается намного лучше предыдущего. Сам донатор иногда говорил на камеру какие-то дежурные фразы о жертвенности и национальной миссии. А потом он просто исчезал, и о нем переставали говорить. Но мы все равно помним их всех. Каждое лицо, каждое имя. Именно они до сих пор дарят нам надежду на исцеление.

Что действительно делают с донаторами, никто не знает. Различные догадки по этому поводу слепились друг с другом в большой комок и переросли в таинственные, окутанные медицинским мраком и привкусом лекарств мифы. Кто-то мечтает стать донатором, потому что считает, что они живут в неизведанных землях долго и счастливо, а кто-то невыносимо боится каждого медосмотра, потому что уверен, что донаторов истребляют после проведенных опытов.

Все эти слухи не добавляют мне уверенности в завтрашнем дне. Перед каждым обследованием, начиная с двенадцати лет, я испытывала практически настоящие панические атаки. По началу я боялась, что меня могли разлучить с папой, если бы антитела все-таки нашлись во мне. Позже меня пугала банальная неизвестность. Теперь я даже не знаю, чего боюсь больше – положительного онкомаркера или наличия спасительных антител.

Сегодня осмотр был назначен на вторую половину дня, и мне ничего не оставалось, кроме как очень постараться, сфокусироваться на работе и отвлечься от страшных мыслей, чтобы снова не вызвать в себе истерию. Я вперилась глазами в конвейерную линию и стала представлять бетонную стену нашего пограничного забора, которая охраняла анклав от пустыни, расположенной вокруг него.

Однажды во время прогулки мой взгляд наткнулся на узенькую дырочку в одной из горизонтальных трещин этой стены. Сквозь нее было видно настолько мало, что воображение мое разыгралось буйно и радостно. Там виднелось высокое темное здание, а вокруг – пустота, сотканная из разросшейся травы и упавших конструкции линии электропередач. Несколько выходных дней подряд я смотрела в нее часами. Меня никто не мог видеть, ведь та часть стены находилась рядом с пустыми жилыми блоками, а значит, и камеры в этом квадрате были отключены. Как-то раз я задумалась и пошла вслед за бегущей трещиной. С каждым шагом она становилась шире и глубже пока не закончилась небольшим обвалом стены. Рядом стояла полуразрушенная невысокая постройка, похожая на технический сарай. Видимо, именно она при падении и разрушила часть бетонного монолита. Я взобралась по куче из обломков и перепрыгнула на ту сторону. Немного потоптавшись на пороге заброшенной части мира, я забралась обратно. У меня не было причины уходить. Там, снаружи, нет еды. Просто было приятно знать, что где-то у меня есть вход в иную реальность.

На конвейерной ленте появились первые пакеты с новой жидкостью. Я внимательно следила за процессом маркирования, быстро поправляла застрявшие пакеты, следила за тем, чтобы заготовки внешней бумажной упаковки не помялись при подаче с лотка.

Так прошло три часа рабочего времени. Сигнал объявил о начале перерыва. Мы толпой отправились на очередной тренинг. Нас заставляли ходить на тренинги. Их проводили специалисты из здравкомитета во главе с фабричным менеджером. С онкозараженными людьми дополнительно работали в больницах, с остальными – только на территории фабрики. У нас даже открыли релаксационный зал, где мы все вместе под медленную музыку «набирались сил для новых трудовых свершений». Только там с нами иногда и общался главный управляющий фабрики по имени Филипп Венц. Ласковым голосом он рассказывал о том, как складывался его идеальный трудовой путь.

– Я попал на эту фабрику в двенадцать лет, как многие из вас, – улыбаясь, говорил этот уже седой красивый мужчина и смотрел в преданные глаза подростков, сидевших среди основной массы работников. – В шестнадцать у меня диагностировали рак легкого, но я выжил. Я решил работать вдвое больше, чтобы успеть всеми силами помочь тем, кому нужна наша продукция. Каждый день в две смены на протяжении нескольких месяцев. Я отвлекся только на три дня: мне вырезали очаг болезни, провели химиотерапию и дали набраться сил. Мне казалось, что после этого я стал работать еще лучше. Иммуномодуляторы помогали не чувствовать усталости. За доблестный и старательный труд меня отправили в санаторную зону. И я могу честно признаться, что эти дни до сих пор остаются лучшими в моей жизни. Болезнь больше не возвращалась. От всей души желаю вам здоровья. Верьте в свои силы, друзья…

Мне нравились его рассказы. В них не было никакой полезной информации, но тембр голоса и добрые глаза делали свое благое дело. Филипп часто подходил к сотрудникам на конвейерной линии и общался с ними лично. Интересовался о здоровье, работе, семье. За восемь лет моей трудовой деятельности он ни разу не подошел ко мне. Сотрудников и без меня огромное количество. Да я бы и не смогла ему ничего рассказать. Семьи не было, болезни не было, на общественные лекции, посвященные современной фармацевтике, я не ходила.

Сегодняшний тренинг, как и все прежние, проводился в большом голубом зале. Мы уселись на мягкие маты, сплошь покрывавшие пол. В центре нас уже ждала женщина средних лет в белом брючном костюме – Маргарита Лаванзон. Она победно улыбалась.

– Друзья, начнем с гимна! – возвестила она, и в зал полилась густая музыка, расплескиваясь по стенам нестройным хором голосов.

Я пела вместе со всеми заученные слова и думала, чем заняться вечером. На лекции идти не хотелось, меня уже сильно раздражали лекторы, рассказывающие про историю становления Государства и великую миссию правительства в наше нелегкое время. Клубы по интересам я тоже перестала посещать. Вязание, плетение из бумажных трубочек, литературный кружок – все выглядело фальшиво и натужно. Да и посещали эти собрания сплошь пресные и безвольные персонажи. Оставалось опять бродить по улицам.

Гимн закончился, Маргарита затянула речь:

– Сегодня мы поговорим о расслаблении. Умете ли вы расслабляться, так как умею это делать я? – игриво спросила женщина, и зал дружно засмеялся.

Я посмотрела на нее с интересом. О чем она будет рассказывать?

– Итак, для начала давайте ляжем на спину…

Зал стал расползаться по круглому полу, занимая все свободное пространство. Я легла так, чтобы никто не мог меня коснуться.

– Возьмите ладонь ближайших к вам людей, – командовала Маргарита.

Я съежилась от неудовольствия. Опять. Ненавижу тренинги, на которых заставляют трогать других людей. Благо это происходит не очень часто, поэтому надо чуточку потерпеть. Я даже не посмотрела по сторонам, просто схватила две тянущиеся ко мне с разных сторон ладони. Одна была маленькой и теплой, видимо, принадлежала ребенку. А вторая прохладной и чуть влажной. Мозг мой сразу устремился к личной тумбочке рядом с конвейерной линии и стоящему в ней пузырьку с дезинфекционным средством…

Маргарита стала что-то рассказывать про мысленные образы, золотое свечение, биополе. Я заснула. Информация оказалась не такой интересной, как показалось мне изначально.

Странно, но в такое сложное время люди перестали тянуться друг другу. Казалось бы, общая беда должна была нас сплотить. А нам хотелось быть наедине в своих одиночных комнатах жилого блока. Конечно, были различные клубы, о которых я уже говорила, например, любителей игры на музыкальных инструментах, объединения неумелых, но отчаянно пытающихся техников, ковыряющих старые смартфоны в попытках создать что-то новое. Но они были очень малочисленны.

У меня уже год как отпали все увлечения. В свободные минуты я ходила по анклаву и заглядывала в окна жилых блоков. Мне было любопытно, как живут другие. К сожалению, окон, в которых каждый вечер горит свет становится все меньше, и оттого меня все чаще тянет к моей трещине в бетонной стене.

После тренинга мы вернулись на рабочие места. Сигнал старта линии опередил голос оповещения: «Просьба пройти в медицинский блок сотрудников под следующими номерами…». В списке значился и мой табельный номер – 1501. Я включила кнопку оповещения об отсутствии на линии сотрудника, чтобы за ней немного последили с камер наблюдения, и направилась в медблок.

Пока я шла по территории конвейера на больших экранах в разных частях фабрики появилось улыбающееся лицо управляющего. Он благодарил нас за труд и обещал по итогам полугодия отправить в санаторную зону, или как еще называли это место – оздоровительный лагерь, тех, кто работает в две смены. Многие из нас мечтали попасть туда. Особенно люди с заболеваниями. Они, пожалуй, больше всех старались наработать себе этот прекрасный отпуск. Говорили, что в санаторной зоне много деревьев, там можно гулять, любоваться цветами, есть более вкусную еду, нежели синтетическое мясо и генномодифицированные овощи. Там на протяжении всего времени здравперсонал окружал тебя повышенным вниманием и проводил полезные процедуры, там есть своя библиотека с интересными книгами и каждый вечер звучит живая музыка. Я хотела бы побывать там. Но здоровой, а не больной. И не в качестве донатора, конечно.

В медблок я пришла последней. Люди заходили по очереди и достаточно быстро выходили обратно. У каждого там было немного дел: пройти полное сканирование организма, которое занимало секунд пятнадцать, и сдать информацию о крови с чипа на наличие онко- или антионкомаркеров. В первом случае человека в этот же день отправляли встать на учет в больницу без вычета оплаты за рабочую смену. В этом отношении руководство отлично о нас заботилось.

Когда я зашла в медблок, здравофицер первой категории, миловидная брюнетка, кивнула мне в знак приветствия и попросила пройти сквозь сканирующую рамку. На экране высветился мой организм с отражением цветных значков на различных органах.

– Все в порядке, – коротко прокомментировала здравофицер и попросила сесть на стул для снятия показаний с чипа.

Сердце у меня заколотилось. До сих пор за много лет я не могла справится с этим страхом. Мысленно я говорила себе, что все будет, как обычно, и нечего волноваться. Здравофицер дала команду и кивнула в сторону небольшого металлического кольца, подключенного к компьютеру. Я закатала рукав рабочего халата и засунула в него левую руку, чтобы чип, чуть выпирающий под кожей, оказался в кружке зеленого света. Здравофицер нажала кнопку на дисплее и минисканер считал информацию о состоянии моей крови.

– Вытаскивайте руку.

Обработка данных длилась минуты полторы. В моей голове мелькали мысли о заболевании, о том, что сейчас мне объявят смертельный приговор и впишут в мою медкарту роковой диагноз. Чтобы успокоиться, я стала рассматривать комнату. Она была стерильно белой, почти как и все остальные помещения фабрики. В углу под низким потолком виднелся глазок наблюдения. Боковым зрением я увидела, что экран непривычно замигал зеленым.

– Что это? – голос у меня засипел, дыхание перехватило.

Здравофицер удивленно смотрела на экран. Наконец, она неуверенно ответила:

– Антитела к онкоклеткам…

Лицо у меня вспыхнуло.

– Нет, не может быть.

Это был даже хуже рокового диагноза. Это был просто апогей моих страхов!

Женщина попыталась изобразить радостную улыбку. Получилось у нее довольно мерзко.

– Поздравляю! Впервые за полгода именно наша фабрика подарит миру нового донатора.

Этот текст звучал очень фальшиво.

– Я прошу проверить меня еще раз.

Здравофицер явно не ожидала такой просьбы.

– Зачем? Сканер еще никогда не ошибался, тем более, что ваши данные уже получены центральным комитетом. Скоро они вышлют за вами бригаду. Мы их совсем немного подождем.

Здравофицер снова как-то гаденько улыбнулась и похлопала меня по руке.

– Так, ваши данные у них уже есть… – она смотрела на дисплей и вспоминала, что нужно сделать. – Через какое-то время они вышлют приказ нашей службе охраны… Подождите пару минут, я открою инструкцию, пункт 10.0.1. У меня же это впервые! – на последней фразе она задорно хохотнула. Это было похоже на короткий лай.

А меня в это время колотило дрожью во всем теле. Я смотрела, как здравофицер открывает на прозрачном мониторе раздел инструкции по работе с донаторами, и бросала короткие взгляды на камеру наблюдения.

– Можно я выйду? – мой вопрос звучал настолько резко, что здравофицер чуть вздрогнула от неожиданности.

– Куда? – спросила она и строго посмотрела на меня. Я попыталась изобразить самое послушное выражение лица и восторг от всего происходящего.

– В санблок, мне нужно облегчиться… – я изобразила глупейшую улыбку. – Знаете, я так разволновалась… Можно мне привести себя в порядок перед поездкой в здравкомитет. Иначе я просто описаюсь от радости.

Плотно сжатые губы здравофицера растянулись в длинную прямую линию.

– Конечно, дорогая. Только никому ни слова о нашей радости! Управляющий сам должен об этом объявить. Мы все счастливы за тебя.

– Ох, и я очень счастлива! – горячо воскликнула я и заулыбалась, как никогда в жизни. Даже щеки заболели.

Под радостным взглядом здравофицера я медленно вышла из медблока. По дороге в санитарный блок мне стало плохо, и закружилась голова. Меня стошнило на белую плитку рядом с унитазом. В помещении никого не было, в это время дня все послушно стояли на конвейере. Санблок тоже был без окон. Мне хотелось сбежать. Я очень старалась успокоиться и представить, что мое героическое лицо показывают на всех экранах анклава, меня поздравляет фабрика, лично Филипп, а потом забирают люди из здравкомитета и везут… а куда везут? Ни одного донатора в итоге, после всех многочисленных телепередач мы так и не увидели вживую. Что с ними делают? Момент размышлений был не очень долгим. Я вспомнила своих родителей, как они мучились от болезней, вспомнила соседку по этажу и то, как она рыдала, когда умер ее сын, в общем оживила в памяти все самые печальные моменты… и решила сбежать. С первого взгляда, нелогично. Но подумайте сами, ведь ничего не изменится, когда меня объявят донатором. Никто благодаря мне не вылечиться, нацию не спасут. А я просто исчезну, как все остальные до меня.

Холодная вода помогла прийти в чувства. Промокнув рабочим халатом мокрое лицо, я вышла из санблока и, стараясь держать себя расслабленно, направилась к своему рабочему месту. Никаких объявлений по громкоговорящей связи не было, значит, меня пока не искали. Я встала на линию и спокойно, хотя внутри все тряслось, стала искать инструменты в ремонтном ящичке. Наконец, в мою руку попал маленький лазер, необходимый для того, чтобы дистанционно отделять друг от друга слипшиеся или неразделенные автоножом пакеты с препаратом. В аптечке я достала органический пластырь, анестетик и дезинфекционный спрей. Все манипуляции нужно было сделать как можно более незаметно. Камеры наблюдения установлены повсюду. Я уронила на пол банку с мелкими деталями из ремонтного ящика и опустилась под конвейерную линию. Анестетиком я обработала руку и сразу же включила лазер на полную мощность. Зеленый луч с шипением впивался в мою кожу. То ли анестетик не успел подействовать, то ли его количества не хватило, но от боли меня бросило в сильный жар. Только спустя пару минут пытки я смогла вытащить из неглубокого разреза чип. Он был очень тонким и круглым, как маленькая кнопка на одежде. Окровавленной рукой я спрятала его в карман халата, локтем смахнула пот со лба, обработала рану спреем и стала вытирать руки влажными салфетками. Мне впервые пригодился органический пластырь. Эта штука выглядела как прямоугольный кусок кожи. Пластырь прилипал к пораженному участку и за сутки стимулировал регенерацию покровных тканей. Обычно даже рубцов не оставалось. Но пластырь из моей аптечки не был рассчитан на такой сильный порез, и потому довольно быстро из его мельчайших пор проступила кровь. Пришлось приложить к руке несколько одноразовых сеточек для волос и пониже опустить рукав халата.

Я вылезла из-под линии и быстро пошла в сторону выхода из сектора. Сердце стучало, в голове нарастала паника. Она кричала о том, что здравкомитет поймает меня на пороге, или сами работники внутренней безопасности не дадут мне выйти. Вдруг прозвучал сигнал. Сердце упало вниз, но шаги не замедлились. Только через некоторое время я поняла, что просто объявлен второй перерыв смены. Вокруг меня нарастала толпа. Многие из числа больных уже заканчивали рабочий день, здоровые шли на полдник. Вместе с другими людьми я свободно прошла сквозь рамку выхода. Я не могла пройти через нее без чипа, рамка бы среагировала на его отсутствие. Поэтому чип я держала рукой в кармане. Рамка считала чип и отметила время моего ухода с территории. Шагая вместе с толпой все дальше от фабрики, я не верила своей радости. Чип я выкинула. Очень надеюсь, что кто-то наступил на него и раздавил. Через несколько сотен метров, когда все разошлись по сторонам, я нырнула в безлюдный переулок и изо всех сил побежала на край анклава, к бетонной стене. Возможно, меня зафиксировали какие-то камеры. Но без чипа они не сразу меня определят.

Я забралась по обломкам разрушенного сарая, перепрыгнула через стену и остановилась. Там не было ни еды, ни тепла. Рука отчаянно болела, кровь пропитала тряпки и рукав. После небольшого облегчения, вызванного побегом, меня снова окутал страх. Они же все равно меня найдут. Но было уже поздно возвращаться. И я резко бросилась вперед, к заброшенным высотным домам.