Kitabı oxu: «Наши лучшие дни»

Привет, дорогие читатели!

Вы держите в руках книгу редакции Trendbooks. Наша команда создает книги, в которых сочетаются чистые эмоции, захватывающие сюжеты и высокое литературное качество. Вам понравилась книга? Нам интересно ваше мнение! Оставьте отзыв о прочитанном, мы любим читать ваши отзывы!

Copyright © 2019 by Claire Lombardo

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025

Иллюстрация на обложке © Вероника Чернышева

Книги – наш хлѣбъ

Наша миссия: «Мы создаём мир идей для счастья взрослых и детей»

* * *

Отпрыск

15 апреля 2000 г.

Шестнадцать лет назад

Люди всегда ее утомляли. Пожалуй, странно для женщины, которая пусть без первоначального намерения, зато с истовой покорностью подарила этому миру целых четыре человеческих существа. И тем не менее факт: столпотворение доводило Мэрилин чуть ли не до истерики – главным образом потому, что все эти тела, нарушавшие личное пространство, были ей неподконтрольны, непонятны и неприятны. Чтоб им провалиться, этим гостям, думала Мэрилин, прячась за старым деревом гинкго. Разумеется, при необходимости она могла «включить аниматора»; это она умела, дар ей такой достался. Вот только годы, долгие годы применения этого дара ее опустошили: сначала любезничать приходилось с состоятельными отцовскими клиентами, затем с мрачноватыми коллегами мужа. Позднее она фестивалила с приятелями своих детей, которым в силу возраста вечно то не так и это не этак. И никто не отменял соседей: только к одним притрешься – глядь, уже новые. Наличествовали также ее покупатели с аналогичным утомительным свойством. А сегодня она терпит в собственном саду сотню с лишним чужаков – мельтешащих, разодетых в пух и прах и уже здорово навеселе. Всё по случаю бракосочетания ее старшенькой, Венди. И она несет ответственность за их приподнятое настроение, будто мало у нее забот. Даже аппетит улетучился, хотя на трех экстрадлинных столах сплошь фермерские суперпродукты, деликатесы. Что ей до угощения, когда мысли исключительно о дочерях? Вон они, в летних платьях пастельных тонов – световые пятнышки на лужайке, плоды чрева ея, зачатые в блаженстве, на которое столь щедр ее муж. Кстати, где его носит? Она погрузилась в материнство, как в море, и вот результат: четыре дочери, четыре оттенка волос, четыре степени тревоги. Она, Мэрилин Соренсон, урожденная Коннолли, гуттаперчевое дитя капитала и трагедии, продукт сомнительного социально-эмоционального союза ирландцев-католиков. Но теперь, после всего, что было, вполне себе адекватная и работоспособная – «функциональная», как нынче принято говорить. Впечатляющая пышность русых волос (цвет собственный) и необходимый минимум знаний о литературной критике и о том, чем живут ее дочери. Она одета в платье-футляр оттенка еловой хвои, не скрывающее того факта, что икры еще упруги, а скульптурные плечи по-девичьи испещрены веснушками. Сегодня она – «мать невесты». Есть в этом выражении нечто театральное – ну и пусть. Она не выйдет из роли, она покажет, уж постарается, что не зациклена исключительно на благополучии своих девочек, ни одна из которых благополучной в этот июньский вечер не выглядит.

Допустимо ли сказать о нормальности «пощадила»? Как, например, об облысении – пощадило, дескать, облысение целый выводок? Взять Вайолет, вторую по старшинству, красавицу брюнетку в шелковом шифоне, – с самого завтрака у нее чудовищная, а главное, нехарактерная отрыжка. Чем-то спиртным, притом крепким. Венди, старшая, всегда вызывала беспокойство, и если сегодня меньше, чем обычно, похожа на солдатика в осажденной крепости, то определенно лишь потому, что несколько часов назад вышла за человека с банковскими счетами на Каймановых островах и что человек этот, по собственному выражению Венди, является любовью всей ее жизни. Взять Грейс и Лизу – разница в возрасте девять лет, но обе напрочь лишены способности адаптироваться к окружающей обстановке. Грейс – застенчивая, даже зажатая первоклашка, Лиза завершает второй год обучения в старшей школе. Друзей – ноль. Вот как это возможно – вырастить человечков в собственном теле, из собственной плоти – и потом в них же себя не узнавать? А собственно, что вообще такое нормальность с точки зрения социологии?

Грейси отыскала мать под деревом гинкго. Младшенькой было почти семь. Несносный возраст. С одной стороны, оглянуться не успеешь, как Грейси покинет родительский дом, а в собственном представлении она – дитя, со всеми вытекающими. Не далее как нынешней ночью это дитя попыталось забраться в постель к родителям. Собственно, пустяк, если бы родители в это время не были абсолютно голыми. От вечной тревожности Мэрилин тянуло к мужу – он давал ей успокоение на животном уровне.

– Солнышко, почему бы тебе не… – Мэрилин осеклась. Ровесников Грейс на свадьбе не было – только карапузы-малыши. И незачем поощрять нездоровую асоциальную любовь Грейс к собакам, незачем советовать девочке пойти поиграть с Гете. Однако Мэрилин остро нуждалась в уединении, хотя бы минутном, – такая сласть этот предвечерний воздух! – Ступай к папе, милая, – сказала Мэрилин.

– Папы нету нигде, – отвечала Грейс, по-детски плаксиво проглатывая гласные.

– А ты поищи его. – Мэрилин поцеловала дочь в темечко. – Потерпи без мамы минутку, Гусенок.

* * *

Грейс побрела прочь. Какое настроение у Венди, она уже проверяла. С Лизой на качелях уже качалась – пока Лиза не отвлеклась на парня, который с официальным костюмом напялил кроссовки. Четыре глотка шампанского – да, прямо из тонкого и звонкого высокого бокала – у Вайолет уже выклянчила. Иными словами, люди у Грейс все закончились.

Грейс чудно́ было, что нынче – в выходной! – родители не принадлежат ей безраздельно. И что дома все три сестры разом – со своими секретами и требованиями. «Единственное в мире единственное дитя, имеющее трех сестер» – вот как иногда называл ее отец. Грейс немного досадовала на Венди, Вайолет и Лизу, оккупировавших ее личную территорию. Успокоилась она, как обычно, рядом с Гете. Присела под кустом, усыпанным лиловыми цветами, прислонилась к собачьему боку, стала гладить заднюю лапу, где шерсть жесткая и кучерявая, как завивка-перманент.

Лизе было не по себе – младшая сестренка утешается обществом собаки, в то время как она, Лиза, только что познала, каковы на вкус десны и язык незнакомого парня, шафера. В дыхании его странно смешались запахи виски и руколы, а пальцами он вытворял с ее бедром, с нежной внутренней частью, нечто, заставившее Лизу отвернуться – то есть кинуть Грейс. Определенно же Грейс большая девочка и сама себя займет, а подобные уроки усваивать никому не рано.

– Расскажи о себе, – прошептал шафер, костяшками пощипывая кружевце стрингов, надетых Лизой в надежде как раз на такое развитие событий.

– Конкретнее можешь выразиться? – спросила Лиза. Вышло чуточку враждебно. Сколько она ни тренируется по части флирта, результаты – никакие.

– Вас в семье четыре сестры, – пояснил шафер. – На что это похоже?

– На преисподнюю, где вулканы извергаются гормонами. На нестабильность в режиме нон-стоп и выставку примочек для волос, – пояснила Лиза.

Шафер улыбнулся, озадаченный, а она повисла на нем и принялась отчаянно целовать.

* * *

Никогда еще Вайолет не была настолько пьяна. Сгорбившись, сидела в одиночестве у стола (наверно, всех гостей распугала своим видом). Минувшая ночь являлась Вайолет какими-то кусками, точнее вспышками: бар (бывший боулинг), синеглазый ее кавалер (неестественная пластичность локтевых суставов, тугие тиски бедер). «Универсал» его мамаши, заднее сиденье и звуки, которые стараниями парня исторгало горло Вайолет. Она сама их не сразу опознала как свои – так урчат порноактрисы или кроманьонцы какие-нибудь. Парень кончил первым – позднее, уже когда они перелезли на переднее сиденье, Вайолет все чувствовала характерную сырость между ног. Но он и Вайолет довел – профессионально, с дьявольским вниманием к деталям – до первого в ее жизни оргазма. Вайолет попросила высадить ее в квартале от дома – на случай, если Венди еще не спит.

Вайолет косилась на Венди. Вон она, сестрица, – в платье «Гуччи» (без бретелей, декольте в форме сердца), танцует со своим дипломированным миллионером в энном поколении под композицию «Не торопи любовь»¹. Впервые Венди обскакала Вайолет. Блистательная, словно порхающая над лужайкой, как она контрастирует с похмельной младшей сестрой! Вайолет завладела целой фокаччей, щиплет ее с краешку, вон уже весь подол себе оливковым маслом закапала. И все же Вайолет ловила себя на улыбке. Да, она чуть улыбалась, видя, как Венди, в кои-то веки потеряв бдительность, волочит по траве атласный шлейф. Воображала – вот бы подойти к сестре и шепнуть ей на ушко: «Умрешь, если узнаешь, где я ночь провела».

Майлз, виновато улыбнувшись невесте, поддался на уговоры своего кузенчика (во время церемонии малыш был у них кольценосцем), проследовал с ним к столу, где красовался свадебный торт. Венди наблюдала за этими двумя издалека, со стороны.

– Кое-кто с отличием проходит курс молодого отца, – проворковали у Венди над ухом.

Чьи-то пальцы взяли ее за локоть – гостья со стороны жениха. Выглядит как личный брокер по недвижимости. Не женщина, а силиконовый гоблин. Вообще доходы этих на лужайке собравшихся в совокупности наверняка превышают ВВП средненького государства.

– Хорошо, что вы совсем молоденькая. У вас полно времени, чтобы облечь плотью семейное древо.

По ряду причин реплика вопиюще глупая и бестактная. Ну так Венди сейчас ответит так уж ответит.

– А кто вам сказал, будто у меня в планах – дележ наследства с целым выводком?

Брокерша изменилась в своем силиконовом лице. Ну и пусть. Венди с Майлзом постоянно так шутят, право имеют на подобные шутки. Венди считают охотницей за богатенькими? Плевать; им обоим плевать, и Венди, и Майлзу. Главное – и они оба это знают, – что с такой неистовой силой Венди не любила никогда и никого. И тот факт, что Майлз Эйзенберг полюбил ее в ответ, представляется чудом поистине космического масштаба. Ну а теперь она сама – Эйзенберг, она в тридцатке самых состоятельных семейств Чикаго. И может грубить кому захочет.

– У меня в планах – пережить всех и до скончания дней своих погрязать в непозволительной роскоши, – добавила Венди. Поднялась, пересекла лужайку, чтобы поправить галстук своему новоиспеченному супругу.

Дэвид отдельно отметил: листья на деревьях пошли в рост именно в тот день, разлапистые тени заплясали на драгоценной их лужайке. Целый месяц он и Мэрилин над этой лужайкой тряслись, собаку туда не пускали. Раньше как? С утра дверь откроют – беги резвись. А перед свадьбой Венди приходилось подрываться ни свет ни заря. Плащ прямо на пижаму – и вперед, Гете выгуливать по улице. Тем больнее Дэвиду смотреть, как в эту первозданную зелень вклиниваются ножки-нуазетки арендованных столов и стульев, как летят из-под них кругляшики удобренной почвы. Гете носится по лужайке, словно срок в камере-одиночке отмотал; снова завоевывает территорию, запретную для него по милости садовода, одержимого собственническими инстинктами. Дэвид вдохнул поглубже: воздух сыроват, не соберется ли дождь? Тогда бы гости пораньше откланялись. Подумать, сколько их уместилось в саду, и почти каждого он, Дэвид, видит впервые. Вспомнилось детство Венди, айовский дом. Венди карабкается на крыльцо, забирается на расшатанные кедровые качели, где устроились Дэвид и Мэрилин, втискивается между ними, а он обнимает дочурку, придерживает под мышки, шепчет, почти впадая обратно в сон: «Никаких друзей мне не надо, кроме вас, мои девочки». От этого видения голова закружилась. Дэвид, стоя возле дома, на который имел теперь все права, чувствовал себя столь же неуместным, как четверть века назад, еще до женитьбы, в промозглый декабрьский вечер, когда Мэрилин уложила его под деревом гинкго, а сама распростерлась у него на груди. Он стряхнул наваждение. Не сразу выцепил в море пастельных весенних тонов хвойно-зеленое платье жены. Вот, даже оттенок – заземляющий, уравновешивающий. Мэрилин полуспряталась в тени того самого гинкго. Дэвид отделился от забора, стал красться. Приблизился. Рука привычно скользнула на талию Мэрилин, и Мэрилин столь же привычно изогнулась, подалась навстречу.

– Идем, – сказал Дэвид и повлек жену за дерево, крепко обнял и зарылся лицом в ее волосы.

– Милый, – сразу заволновалась Мэрилин, – что-то произошло?

Он уткнулся ей в ключицу, вдохнул знакомый теплый запах (сирень и мыло «Ирландская весна»), шепнул:

– Просто соскучился.

– Любовь моя!

Мэрилин плотнее сомкнула объятие. Взяла Дэвида за подбородок, повернула лицом так, чтобы их глаза встретились. Он приступил к поцелуям. Первыми были губы, затем скула, лоб, местечко между подбородком и шеей, где бился пульс, и снова губы. Мэрилин чуть улыбалась, губы ее напоминали нагретую солнцем темную, сочную сливу. Потом она стала отвечать на поцелуи, превращая в размытые цветные пятна все, что Дэвид мог увидеть периферическим зрением. О, этот животный союз, неизменно значивший для обоих больше, чем все остальное! Это золотистое тепло, излучаемое его женой, этот жар взаимного нетерпения! Два тела, обретающие утешение тайным, им одним подходящим способом. Язык губ на губах и ладоней на стебле позвоночника, который прильнул сейчас к древесному стволу. Блаженство одновременного оргазма, несколько безмолвных минут, прежде чем Мэрилин отстранилась с улыбкой и шепнула:

– Главное, чтобы девочки с поличным нас не поймали.

И снова прижалась к нему, спрятав лицо у него на груди.

Но девочки, разумеется, все видели – с разных наблюдательных пунктов, в один и тот же момент застигнутые тревогой: куда подевались родители? Пережиток раннего детства сродни головокружению. Необоримая потребность знать, где конкретно находятся зачавшие тебя, выпустившие в этот мир те двое, что навечно обречены чувству ответственности. Словом, каждая из четырех дочерей бросила свое занятие, чтобы смотреть, чтобы видеть сферическое свечение за древесным стволом – любовь, которой эти двое излучают явно больше, чем дозволено законами Вселенной.

Часть первая
Весна

Глава первая

Вайолет возвела в принцип избегание Венди. Правда, одно время сестры были неразлучны – только с некоторых пор о прежней дружбе и помыслить не получалось. Вот почему относительно внезапного приглашения в ресторан у Вайолет имелись две версии. Первая: Венди вздумала примириться. Вторая: Венди постиг очередной экзистенциальный кризис, ей приспичило «об этом поговорить» и дела нет до того, что некоторые люди ведут функциональный образ жизни, им недосуг ехать в Уэст-Луп² посреди дня, и притом дня не выходного.

Ресторан, из категории трендовых, труднодоступных и предполагающих услуги парковщика – это в среду-то, в два пополудни, с условием, что в половине четвертого Вайолет должна была ехать в садик за Уоттом. О чем и решила сообщить Венди напрямую, хоть и в мягкой форме: «Я, мать двоих малышей, несу ответственность за их жизни и перемещение из садика в студию, из студии домой». Невеликодушно по отношению к сестре? Конечно. Не с добра ведь она утешается драматизированием и алкоголем среди дня. Чем еще ей утешаться – без высшего образования и без своего Майлза, ей, вечно правой по причине глубокой травмированности?

Вайолет пощипала переносицу – помогает от мигрени. Бокал вина теперь представлялся ей не таким уж излишеством. Наверняка Венди успела заказать целую бутылку, а в вине она при всем при том разбирается, нёбо имеет сверхчувствительное к танинам и кислотности. Вайолет страдала физически – туфли на плоской подошве натирали пятки. Этот вечный импульс напяливать ради сестры все лучшее сразу. Детей Вайолет возила на занятия в спортивном костюме – дорогущем, но чрезвычайно удобном, а сегодня надела шелковую блузку с рукавами-бабочками и джинсики-скинни, которые до рождения Эли смотрелись на ней куда лучше.

Вайолет попыталась припомнить, когда в последний раз видела сестру. Выходило, больше четырех месяцев назад, в День благодарения № 2, на ежегодном семейном сборище в родительском доме (Вайолет бесят такие мероприятия). Полнейший абсурд, ведь ее дом и дом Венди разделяют какие-то двадцать минут езды; ведь они почти целое десятилетие имели одну спальню на двоих; ведь в самый мрачный период жизни Вайолет вообще переехала к Венди и Майлзу. Наконец, они с Венди все равно что близнецы – рождены одной матерью с промежутком менее чем в год.

– Вы что-то потеряли, мэм? Помочь вам с поисками?

Парковщик.

– Просто выбираю путь отступления, – ответила Вайолет.

Парковщик заулыбался:

– Если вопрос стоит так, только знак подайте – войду и скажу, что машину вашу угнали.

Флиртует он, что ли? Нет, он – ее потенциальный спаситель.

– Буду иметь в виду. – Вайолет выудила из бумажника вторую десятку и припечатала к ладони парковщика. Когда она успела превратиться в женщину, которая ни единого действия не мыслит без финансового подкрепления?

Парковщик принял подачку как должное.

– Пожелайте мне удачи, – попросила Вайолет, и он ей подмигнул.

Он! Ей! Подмигнул! Наверняка еще и зад ее оценивающим взглядом окинул. Вайолет надеялась, что слишком строго он судить не станет.

Ее сразу провели в патио. Эх, надо было свитер захватить. Впрочем, за эту мысль Вайолет себя мысленно пнула: в клушу превращаюсь, а нельзя. Венди устроилась в самом углу – вероятно, чтобы курить, не беспокоя других посетителей. К слову, отсутствовавших. Потому что была чикагская весна, температура воздуха – от силы плюс шестьдесят³.

Сначала Вайолет увидела затылок. Вроде мужской – точнее, юношеский, если только Венди, находясь в фазе глубокого самокопания, не притащила с занятий по концентрации психической энергии какого-нибудь йога с гибкой сексуальной ориентацией. Вайолет кольнула обида. Ну конечно. Стала бы Венди звать ее на ланч просто так! Нет, предполагались не посиделки для них двоих, а шоу под названием: «Погляди, каких высот я достигла». Лекция о предосудительной дремотной рутине нынешнего существования Вайолет и небывалом духовном росте Венди, который она осуществляет под чутким руководством андрогинной инструкторши по виньяса-йоге, читай – новой компаньонки-подлипалы.

Впрочем, насчет подлипалы она промахнулась.

Позднее, уже в машине, после третьей порции чаевых парковщику, Вайолет вспомнила о своем предчувствии. Распирающая тяжесть в груди, словно там, за солнечным сплетением, кристаллизуется нечто, – вот этот симптом ее постиг, едва Венди озвучила приглашение. И нет, слово «узнавание» тут не годилось. И поэтические красивости тоже – никакой молнии, пронзающей висок, никакого застывания крови в жилах. Да Вайолет его толком и не видела, он ведь сидел к ней спиной – в поле зрения попали, кроме затылка, левое ухо и нос. Однако этого оказалось достаточно. На молекулярном уровне. При рождении Уотта и Эли было иначе: с ними имело место животное узнавание – свой, свой. Этот – значимый сам по себе – вызвал жестокую спазму, и Вайолет от боли едва не скрючило. Получалось, она не визуально его узнала, а телесно, почти повторив процесс родов. И вот несется прочь от ресторана, прочь от сестры, прочь от юнца со спадающими на глаза темными вихрами, которому пятнадцать лет назад подарила жизнь, и прокручивает фразы для бомбардирования Венди – сплошь громкие, киношные: «Как ты посмела так со мной поступить?», «Нет у меня больше сестры!», «Психопатка чертова!», «Как ты посмела, как посмела, как посмела, как…». Хорошо, во всех отношениях хорошо, что Вайолет смылась прежде, чем он повернулся к ней лицом.

Перед благотворительной ярмаркой в фонд детской больницы Роберта Лурье разговор с Майлзом был просто необходим. Венди выплыла на террасу. Платье – «русалочий хвост» (неудачная покупка, опрометчивая, ибо при ходьбе платье так и ползет вверх по бедрам). В одной руке Венди держала бутылку водки «Грей Гус», в другой – сигарету «Парламент». Вторая сигарета ждала ее на столе.

– Что и требовалось доказать, – произнесла Венди. – Вайолет свалила прежде, чем я успела их друг другу представить. – Она прикурила сигарету. – Отпустишь мне этот грех? Сама не понимаю, о чем я только думала? Но дело сделано. А он славный мальчик. Он бы тебе понравился.

Майлз ничего не ответил.

– Прикид на мне идиотский, – продолжала Венди. – Хотя твоя мама, пожалуй, его и одобрила бы. – Венди откинулась на спинку кресла. – Вчера с отцом виделась. Для него выход на пенсию – катастрофа. Вообрази, сообщил мне, что подумывает о новом хобби. Каком – не угадаешь. Наблюдение за птицами. Чтобы отец по столько времени неподвижность сохранял? Немыслимо!

Венди практиковала такие разговоры с самой смерти Майлза. Иногда ей казалось, что Майлзов дух парит где-то совсем рядом, но в большинстве случаев она не чувствовала никаких намеков на его присутствие. Нынешний вечер как раз относился к большинству случаев, и Венди просто курила, обмякнув в кресле.

– Вечер убью в этом паноптикуме, – сказала она после минутного молчания. – Стервятники небось уже слетелись. Надеюсь, обойдется без жертв. Со своей стороны я ничего не обещала. Я никогда не обещаю.

Венди подняла глаза – не проявится ли Майлз каким-нибудь образом? Смотреть в небе было не на что – тучи собирались, звезды пока не проклюнулись. Ни малейших признаков, что Майлз ее слушает. Все-таки Венди направила сигарету вверх, туда, где, по ее представлениям, обретался покойный муж, и выдохнула колечко дыма.

– Ты ведь мной гордишься? Ведь гордишься? – спросила она еще через минуту. – Потому что я реально стараюсь держаться. – Непонятно, как Венди прожила вдовой уже почти два года. Она прикурила вторую сигарету. – Вот бы сейчас тебя поцеловать. Ямка у локтя сгодится.

Это было произнесено практически неслышным шепотом – вдруг соседи держат окна открытыми?

– Впрочем, для меня сохраняется шанс уже сегодня познакомиться с каким-никаким греком – наследником судостроительного бизнеса. А что? Пускай меня малость оберет. Не волнуйся, тут ключевое слово – «малость». Клянусь, бесценный мой. Черт возьми, как же я по тебе тоскую!

Она сделала еще с полдюжины затяжек и мысленно поведала Майлзу обо всех пустяках, которыми нынче занималась. Затем настало время провести ежесигаретный ритуал – напоследок затянуться максимально глубоко и, порциями выпуская дым, повторять «Я тебя люблю», насколько дыхания хватит.

Через считаные часы парень в смокинге накрыл ладонью ее левую грудь. Попытка поместить колено между бедер парня в смокинге привела к тому, что он потерял равновесие, почти сел на столешницу и нарушил цветочную композицию из лилий и калл.

– Осторожней, – шепнула Венди.

– Виноват, – отозвался парень.

Впрочем, какой там парень – юнец. Зовут Карсон. Венди, когда услышала, так и прыснула. Карсон обиделся, и пришлось наврать, что это был нервный смех, и увлечь его за собой, вести длинным холлом сюда, к лилиям.

Потная ладонь почти прилипла к соску. Венди передернуло. Недомужчина поцеловал ее в шею. Она усилила нажим бедра на его мошонку. Пожалуй, все-таки двадцать пять ему есть. Очень уж он уверенно держится.

– Ты свое имя не назвала.

Венди напряглась. Вспомнился Джона – как он сидел напротив нее сегодня в ресторане, какое искреннее недоумение отразилось на его лице и как он смутился, когда одновременно с Венди понял, что Вайолет слиняла. А вдруг и этот парень – незаконнорожденный?

– Тебе лет-то сколько?

Парень отстранился, расплылся в улыбке:

– Двадцать два.

Она выдохнула. Рука скользнула парню в брюки. С эрекцией у него порядок. Как и со всем остальным. Не иначе наследник какого-нибудь ловкача, который чужое ноу-хау стырил. Или продюсерский сынок; или отпрыск корреспондента «Fox News», из тех, в кого автозагар намертво въелся. Будет до седых волос дурака валять, хорошо, если тачкой своей никого не задавит и не свалит с места происшествия. Впрочем, целуется он неплохо.

– А тебе сколько лет?

– Семьдесят восемь, – невозмутимо ответила Венди.

– Ты шутница.

Венди почувствовала раздражение. Спросила, убрав предварительно руку с его боксеров:

– Чем твой отец занимается?

– Что?

– Отец твой, говорю, где работает? Как тебя сюда занесло?

– С чего ты взяла, что я тут в качестве прицепа? – Парень прекратил предварительные ласки, закатил глаза. – Мой отец – инженер. В сфере медицинских технологий и робототехники.

– А.

Утром она списки проверит – внесла эта семейка денежку или нет. Потому что такие как раз и норовят отделаться простой покупкой билета.

– Может, все-таки назовешь свое имя? – сказал парень. Прозвучало чуть враждебнее, чем в первый раз.

Она вздохнула:

– Венди.

– Как девчонка в «Питере Пэне», – констатировал он.

Венди закатила глаза:

– Родители не потрудились посвятить меня в причины своего выбора.

Вообще-то отец с матерью по-домашнему называли ее Венздей⁴. Несколько лет назад Венди устроила скандальчик, потребовала объяснений и не получила их.

– Злые вы, – сказала тогда Венди. – По аналогии с Венздей Аддамс меня назвали, да? Мам, я же была тощая, как скелет. Думаешь, очень остроумно?

– Детка, просто ты родилась в среду. Через несколько минут после полуночи. Сама-то я счет дням тогда не вела, а вот папа твой – он вел. Его идея.

Вот так вот. «Из-за тебя сбилось мое представление о пространственно-временном континууме. Ты наша первая промашка в плане предохранения».

Венди дернула парня за рукав:

– Давай выйдем, подышим.

– Венди, говоришь? Погоди – это типа как здесь?

Даже готовая увидеть постер, видевшая его сотни раз (деньги собирали на лечение детской лейкемии, на фото был истощенный малыш), Венди вздрогнула. Фотографию сопровождала надпись: «Венди Эйзенберг, член Чикагского общества женщин-филантропов». Инженер-робототехник определенно повременил бы жертвовать на детишек, если бы узнал, что организаторша, женщина бальзаковского возраста, обжимается с его двадцатидвухлетним сыном. Впрочем, потряс Венди вид собственной фамилии, особенно несоразмерная загогулина в «g». Ее до сих пор коробит, потому что раньше всегда писали: «Венди и Майлз Эйзенберг».

Венди попятилась от своего ухажера в смокинге, попыталась улыбнуться:

– Разве я похожа на устроительницу подобного мероприятия?

– Как твоя фамилия?

– Соренсон, – без запинки ответила Венди.

– А можно… можно тебе эсэмэску послать?

– Можно, – ответила Венди и добавила зловеще: – А сейчас я, пожалуй, с тобой попрощаюсь.

– Постой, а как же насчет выйти?

– Увы, я и так припозднилась. Я ведь сказала: я старуха. Карета вот-вот в тыкву превратится.

– Да? Ну окей. Было… было приятно.

А он милый, подумала Венди. Вот ей и приз – за правильное поведение.

– Послушай моего совета. – Венди потряхивало, и немилосердно натирала левая туфля. – В следующий раз, когда сочтешь женщину остроумной, не озвучивай свою мысль.

– А что же делать?

Карлтон – наследник инженера-робототехника – вдруг стал совсем сосунком: того и гляди расплачется от обиды, вон уже и физиономия сморщилась. У Венди в сердце проснулось что-то затаенное, загнанное глубоко, заставило пожалеть юнца, улыбнуться.

– Смейся, – посоветовала она и через миг поймала себя на том, что убирает с мальчишеского лба непослушную прядь волос. – В следующий раз, как нарвешься на остроумную женщину, просто смейся над ее шутками. Понятно тебе, Конрад?

– Карсон.

– Карсон. Удачи, малыш.

Новый приступ головокружения. Слово «малыш» сразу вызвало ассоциации с родителями. Вспомнилось, как на свадьбе Венди, услыхав в исполнении Отиса Реддинга «Тут найдешь – там потеряешь»⁵, отец опустился перед матерью на одно колено и объявил: «Это ведь наша, малыш». Выходило, какую песню ни возьми – окажется «их песней». Любая композиция, записанная в последние шесть десятилетий, имеет отношение к Дэвиду и Мэрилин, невозможным ее родителям. Повстречав Майлза, Венди подумала: вот, нашла себе пару на всю жизнь, судьбу свою. Потому что не только матери такое везенье.

На глаза навернулись слезы, грудь сдавило. Вообще-то хозяйке не следовало уходить, раз гости остаются, но Венди знала: задержись она – и дело точно закончится сексом. Пальто ее висело в гардеробе. Плевать. Скорее на улицу. На воздух.

Говорят, чтобы горе переварить, обычно нужен год. Потом все мало-мальски устаканивается. Есть и другое мнение: через год как раз и начинаешь съезжать с катушек. Венди считала себя обитательницей лагеря таких вот – съезжающих. Майлз умер еще в две тысячи четырнадцатом году – а она по сей день страшится убрать его вещи с прикроватного столика, покупает продукты, которые он любил, сама же их и в рот не берет. Она вообще ведет дом в точности как при Майлзе, в точности как если бы до сих пор являлась партнером в супружеском союзе. Потому что отвыкнуть – нереально. Венди пыталась. Нашла новое жилье – квартиру в кондоминиуме в Ривер-Норт. Однако оформила она эту квартиру в стиле их с Майлзом гайд-парковского дома. И мебель туда перевезла, предварительно зачехлив и обмотав скотчем. Так грузчики и таскали шкафы и комоды – вместе со всем их содержимым. С его вещами.

Если кому-то одного года достаточно, чтобы оклематься, то, наверно, есть и подобные Венди персонажи – которые и после двух лет вдовства будто поездом раздавлены.

Весеннее оттаивание почвы символично совпало с этим новым состоянием – умиротворенностью. Такого у Мэрилин давно уже не было. Да что там «давно» – никогда, разве только в материнском чреве, да и то вряд ли, учитывая любовь матери к джину марки «Танкерей», учитывая общую нестабильность, расхлябанность даже, пятидесятых годов. Их – мать, джин и пятидесятые – Мэрилин винила по очереди, под настроение. Ничего. Теперешняя жизнь хороша. Во всяком случае, лично для Мэрилин. Магазин хозтоваров приносит доходы; многолетний хронический недосып позади; мышцам ног возвращена почти что прежняя упругость, ведь на работу Мэрилин ездит на велосипеде; анютины глазки – густо-киноварные, буйные – пламенеют на крыльце, во встроенных ящиках.

Если бы не семейные узы, она, Мэрилин Коннолли, высоко поднялась бы. Надежды подавала, да еще какие. А теперь она кто? Хозяйка магазина; член общества завязавших курильщиков с почти пятнадцатилетним стажем; довольно нерадивая прихожанка; владелица самых роскошных розовых кустов на Фэйр-Окс. Уж не личностный ли это расцвет? Впрочем, Мэрилин подозревала, что жене и матери четырех дочерей личностные расцветы, даже и припозднившиеся, заказаны. Разве только на минутку-другую расцветешь наедине с собой, пока рутина не отвлекла. А что до полетов… Взять человеческую фигуру в полный рост, надутую гелием, закрепленную возле риджлендской автозаправки: дергаться – дергается, в небо стремится, да веревки-пуповины не пускают воспарить. С этой-то фигурой Мэрилин себя и ассоциировала. Только расслабишься – либо сотовый в кармане зажужжит («Мама, послушай!»), либо стук в окно раздастся («Дорогая, не помнишь, случайно, где у нас грабли?»).