Kitabı oxu: «День невозможного»

ДЕНЬ НЕВОЗМОЖНОГО

1. НЕ СОВСЕМ СВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО

Не так плохо быть шестеренкой в часах, если часы столь блестящи. Так уговаривал себя Яков Ростовцев, подпоручик и в будущем возможно даже министр, когда глядел на гвардейский смотр на Марсовом поле.

Грозовым и сверкающим утром ноября 1825 года шли маршем лейб-гвардии саперы в своих черных мундирах, за ними – измайловцы в зеленых. Нежданное солнце сияло на стальных штыках. Вокруг были были дворцы, и сады, и казармы, за казармами – Петербург, за ним – Россия от Варшавы до Нерчинска. И он, Яков Ростовцев, был теперь частью этой махины – армии, победившей Наполеона.

Кричали чайки над еще не замерзшей рекой; ветер свистел в ушах, вздымал серую пыль на плацу, швырял в лицо первые снежинки. Великий князь Николай Павлович, младший брат императора Александра, кивал в такт каждому шагу – будто одна его воля одушевляла этот точный механизм, где каждый знал своё место. Но песчинка попала в часы.

Ветер налетел и сорвал с Якова шапку. Он не успел её поймать – мог только смотреть, как треуголка с белым султаном описала дугу, приземлилась под ноги солдат. Гренадер слева чуть не наступил на нее, дернулся, качнул прикладом – задел соседа. Два ружья с лязгом сцепились; солдат споткнулся, замедлив шаг. Рябь прошла по рядам. Строй, с таким трудом созданный, сбился.

У Николая между бровей прорезалась злая морщина. Собиралась гроза.

Генерал Бистром, герой войны и всеобщее начальство, покряхтел, подхватил своего августейшего ученика под руку.

– При Бородине у застрельщика тоже шапка улетела. Ну что – пошёл за ней в атаку. Шапки не вернул, а Георгия за храбрость добыл себе.

– Только здесь атаковать будут нас, – сощурился Николай, глядя на вновь выправившуюся роту. Треуголка, вся в пыли, откатилась почти к подножию помоста. – Вы сами учили: где сбился строй – туда и ударит неприятель. Я знаю, что моя гвардия подготовилась отвратительно. Виновные будут наказаны.

Бистром сморщился, будто у него разом заболели все зубы. Яков стоял по стойке смирно, считая секунды до выговора – шестерёнка, из-за которой сбился механизм. Но Оболенский, адъютант генерала, шагнул к Бистрому, что-то прошептал ему на ухо. Генерал выслушал, и хищная улыбка расползлась по лицу старого вояки.

– А кто виноват, если солдат ещё боя не видел, а уже валится с ног?

– Командир. – Николай побледнел, но почти не задержался с ответом.

– Говорил я вам – дайте солдатам выходной перед смотром, чтоб не было делали глупых ошибок вроде этой? Говорил. Приказ был? Был.

Голос гремел: Бистром шел в атаку всей своей широкоплечьей мощью. Бистром был командир гвардейской пехоты; Николай (пусть и брат императора) подчинялся ему как бригадный командир.

– А вы что? Вы этот приказ нарушили. По справедливости, это вам положен выговор.

Николай слушал стоически. Сжал кулаки, извинился, поклонился, бросил ледяной взгляд – не на генерала, а на его адъютанта. Оболенский стоял смирно и улыбался очень вежливо.

***

Их отпустили; в щегольской коляске Оболенского они ехали обратно в штаб. Яков округлил глаза: уфф, ну и смотр! – но Оболенский будто не замечал его.

– Зачем вы…?

– Зачем я разозлил великого князя? – Оболенский очнулся и ответил совершенно серьезно: – Потому что Господь создал человека, чтобы тот был свободен и счастлив. И если строевой устав тому не способствует…

Оборвал сам себя, взъерошил свои безупречные кудри и только плечами пожал:

– Я составлял расписание учений, потому и знал, что Николай назначил смотр в выходной. Я просто напомнил об этом генералу – вот и всё. Не благодарите. Себе я тоже доставил неудобство – Николай ни одной бумаги нам теперь не подпишет.

– Н-не в этом дело! – Яков разозлился на себя. Он заикался с детства, особенно когда хотелось говорить чётко. – Н-нам будет хуже – но солдатам тоже лучше не будет. Великий князь теперь не отстанет, только сильнее будет гонять.

Тянулись за спиной бесконечные казармы Конюшенной площади. От манежа несло конским потом – у кавалерии тоже были учения. От набережной доносились флейта и барабан: полки уходили обратно в казармы. В прозрачном небе разливался закат – красный, оранжевый, сизый. Шпиль Михайловского замка горел как меч в небесах, и лицо Оболенского было будто освещено тем же огнем. Тот все молчал, нахмурившись, а потом рассмеялся:

– Вы правы. Моё вмешательство ничего не изменит. А что бы вы сделали на моём месте?

«Ничего бы я не сделал», – буркнул про себя Яков, сверля глазами дорогой экипаж, идеально сидящий мундир, улыбку, осанку человека, с рождения привыкшему к тому, что его послушают с уважением. Князь Евгений Оболенский был из Рюриковичей – из рода древнее даже императорского семейства. Оболенский мог позволить себе фрондерство.

– Я не смеюсь над вами, – негромко сказал Оболенский. – Я знаю, что очевидный ответ – «ничего». И знаю, что этот ответ вам не нравится.

Кучер остановился у въезда на Невский. В ранних сумерках проспект с зажженными фонарями казался рекой, разделяющей два еще неведомых берега.

– Но у меня для вас хорошие новости. Мой друг Рылеев выбрал вашу трагедию для печати в «Полярной звезде». Звал вас на вечер – придете?

***

Яков собирался праздновать триумф – его трагедию «Дмитрий Пожарский» собрался издавать один из самых громких журналов столицы – но к середине вечера и забыл о стихах. Общество в известной квартире Русско-Американской компании было интереснее.

Дам вовсе не было; молчаливая Наталья Рылеева откланялась, не пробыв с гостями и часа. Были литераторы, издатели, офицеры всех родов войск, юристы – Яков узнал занудный голос дядюшки Штейнгеля, – и длиннобородые купцы, обсуждавшие дипломатию и торговлю от Закавказья до Камчатки. Скандальный издатель Булгарин ругал Рылеева за то, что тот у него Пушкина переманил; Рылеев с ехидной улыбкой отвечал, что нужно-де платить гонорары, тогда и авторы потянутся.

Моряки толпились у стола с планом будущего музея русского флота: здесь будут модели Петра Великого, там – трофейные турецкие флаги, дальше – карты Камчатки Дежнёва и Беринга.

– Вот эту карту не забудь! – мичманы в синих мундирах подоспели со свежей картой морей Антарктики: «Только из печати – остров Торсон!» Упомянутый капитан Торсон краснел, уверяя, что это всего лишь утёс, но его хлопали по плечам и желали открыть ещё десяток проливов и островов.

Яков вертел головой, не зная, к какому разговору присоединиться сначала. Познакомился даже с поляками, высланными из Варшавы за какую-то крамолу. Те глядели гордо и обиженно, но когда Яков похвалил польский парламент – расцвели и наперебой звали Якова к себе. Они так хвалили свои вольности, что опять подумалось: почему только Польше дарован высший закон, конституция, а России – нет?

Пошли жалобы на придирки и глупости последних лет царствования Александра. Литераторы ругали цензуру. Какой-то молодой человек, по виду студент, сбивчиво возразил: несвобода бывает разная, но крепостная – худшая. Когда человека можно купить, продать, проиграть в карты…

(Никитенко был крепостной, – прошептал Якову кто-то из моряков. – Оболенский с Рылеевым год потратили, чтобы граф Шереметьев согласился отпустить его на свободу).

Опять поднялся шум. Студенту советовали не горячиться и вообще не начинать о политике; он терзал манжеты потёртого сюртука, но так и не решился возразить.

– Никто не может запретить рассказывать правду о своей жизни, – негромко сказал Оболенский, выступив вперёд.

Собрание как-то смолкло. В наступившей тишине все услышали хозяина вечера.

– Что это мы, в самом деле, – усмехнулся Рылеев. – Всё ведь совершенно законно. Что человека могут продать, купить, избить… Нас, дворян, это не касается – так? Но нас тоже могут сослать или в крепость посадить по доносу – тоже по закону.

Яков узнал интонацию Оболенского после сегодняшнего происшествия на плацу. Странно – эти двое не были схожи. Оболенский был князь и богач, со всеми спокоен и ласков; вместо полагавшегося по чину мундира носил все темное, серое, свободное, удобное. Рылеев был из провинциальной бедноты, стал удачливый издатель и щеголь; фрак у него был ярко-зеленый, с искрой. Но речи их были похожи. Словно оба жили в какой-то другой России, с другими законами – словно законы имевшиеся им были не писаны.

– Ты все злишься? – Булгарин подергал приятеля за фрак. – Не сходи с ума. Никто из нас не может, вообще-то, прийти к императору и вежливо ему сообщить, что он неправ. У нас, напомню, неограниченная монархия.

– Были и те, кто приходил к монархам, – возразил Оболенский так спокойно, будто речь в самом деле шла о разговорах. – Во Франции, в Испании… Четверть века назад – и у нас, в России.

– Только шли не одни, – усмехнулся Рылеев. – А с войсками.

***

Они возвращались домой по Петербургу притихшему, черно-белому, лунному.

Перед глазами мелькали лица поляков, мечтающих об утраченной родине, моряки с грёзами об островах, огоньки свечей в глазах Рылеева. Они с Оболенским сидели бок о бок, под одной медвежьей дохой, но князь молчал – скрестил руки и глядел в никуда, с выражением почти надменным.

– З-занимательный вечер, – начал Яков. – Н-не знал, что что у Русско-Американской компании есть дела со с-староверами.

– Да? – Оболенский наконец взглянул на него.

С чего-то Яков начал рассказывать о купцах, кто был на вечере, и кто ходит на кладбище в Малой Охте: староверам же запрещено строить свои церкви, но кладбище их, и там часовня…

Оболенский все глядел сквозь него – а потом вдруг сказал:

– Вы так говорите, будто хотите произвести впечатление. Но это не нужно. Я бы не хотел, чтобы вы меня опасались.

Яков едва не взвился – никого он не опасался! – но Оболенский продолжал спокойно, глядя прямо в глаза:

– Мне кажется, вас интересует не Русско-Американская компания.

Яков открыл рот, потом закрыл.

– Ваш друг Рылеев успешен в делах. Зачем он начал о политике? Когда он вспомнил тот переворот в Испании – генерал Риего и его батальон, парламент, ограничение королевской власти… Он чего хотел? Чтобы пришла полиция?

Князь слушал с той же полуулыбкой.

– Император Александр слишком умен, чтобы преследовать за разговоры. После победы над Наполеоном создавались даже тайные общества, ставившие своей целью просвещение и помощь правительству.

Князь помолчал. Только стук копыт по свежему снегу.

– Но император отказался от реформ. Один мой знакомый недавно сказал: пора бы и нам остепениться.

– Ваш знакомый – дурак, – выпалил Яков. – Самому отказываться от устремлений в жизни?

– Вы знаете, что мало кто так говорит? – Оболенский взглянул на него пристально, будто заглядывал в душу. Снежинки поблескивали в светлых кудрях, на меховом воротнике. – Что ж… если у вас есть мечта, не забывайте о ней. Но, думаю, вы не забудете.

Яков кивнул и отвернулся. Луна сияла в ясной ночи, все было так ясно сейчас – и город, расстилавшийся вокруг него, и то, что было в его собственном сердце. Свежий снег искрился под полной луной, скрипел под полозьями. Они проехали и Крюков канал, и Никольский рынок, выехали на перекресток, где справа собор Николы-Морского, а слева на углу – их штаб гвардейской пехоты. А ему хотелось, чтобы эта дорога не кончалась никогда.

– Если бы тайное общество хотело только блага, то не осталось бы тайной, – Яков опять не выдержал молчания. – Нашли бы сторонников, даже и в правительстве.

– Как нашел сторонников граф Сперанский. Как нашли справедливость солдаты Семеновского полка. – Князь замолчал, отстранившись. Они уже въезжали во двор. Пора было прощаться. Яков не знал, что сказать, но Оболенский сам подошел к нему.

– До завтра, Яков. Буду рад поспорить с вами еще раз.

– А вы, кажется, любите говорить о политике.

– Да, – просто сказал князь. – А вы разве нет?

***

В ворота громады Гарновского дома Яков вошел в самом веселом настроении. Он съехал отсюда, из казарм Измайловского полка, в сентябре, когда получил место при штабе генерала Бистрома, но все его приятели были здесь.

В офицерском собрании было шумно, табачный дым клубился под потолком. Стучали шары в купленном вскладчину бильярде; кто-то с лязгом начищал шпагу; кто-то за зелёным сукном матерился – явно проигрывал. Свою компанию Яков нашёл у библиотеки: спорили вполголоса, но с жаром.

Его заметили, хлопали по плечам, поздравляли с триумфом, нахлобучили венок из кухонного лавра, всучили «Полярную звезду», с наклеенным новым заглавием и карикатурой на автора, и начали шутить:

– М-м-монолог свой дочитал?

– Ну как там в штабе?

– Всех высочайших особ видел? С императором чай пил?

– Да пошли вы! – отмахнулся Яков. Его служба пока сводилась к графикам учений и переписыванью бумаг.

– А что за шум? Вас со двора слышно.

– А Львов выделывается.

– Я не выделываюсь, – оскорбленно возражал Саша Львов, его лучший друг и однокашник по Пажескому корпусу. – Я просто не хочу больше участвовать во зле.

– Во зле! – буркнул здоровяк Богданов, постарше их и уже капитан. – Ну ты загнул. Ты же офицер – служишь отечеству.

– Служу? – вскипел Саша, шваркнув в сундук еще один тяжёлый том. – Вот моя служба: «Готовьсь! На караул! На руку!» Каждый день учения для парадов, а стреляем раз в год – пять патронов на человека. А если рядовой не так держит ружьё – я должен всыпать ему палок. Или сам получу выговор.

Саша забрал последнюю книжку, захлопнул сундук.

– С меня хватит. Женюсь на Анюте, наведём порядок в деревне. В этом я больше участвовать не хочу.

– Так там ты сделаешься помещик, – это явился четвертый из их компании, игрок и задира Кожевников. – Гарем себе заведёшь. А что? Закон позволяет.

– Что вы заладили вообще? – проворчал Богданов, придвинул к себе котелок трактирной ухи, опустил голову. – Служится и служи себе.

– Хочешь делать карьеру – держись подальше от Рылеева, – посоветовал миляга Траскин, оторвавшись от полировки и без того блестящих ногтей. – У него, конечно, тиражи, гонорары… Но я не понимаю, как его ещё не посадили. Может, тебе в придворную? Мундиры у них – ах!

– Ага, ждут его при дворе, – буркнул Кожевников. – Сам заика, и матушка купчиха.

Яков уже пожалел, что пришёл. Его приятели все были молоды, не дураки, с образованием, с карьерой в столице – и не видели для себя ничего лучше, чем слоняться без дела в придворной службе, или маршировать в строевой, или уйти в отставку и похоронить себя в деревне.

– Пришли мне номер, когда тебя напечатают, – Саша хлопнул его по плечу. – Буду в нашей глуши хвастаться, что знаком со знаменитым поэтом!

И вернул ему книги – и Макиавелли, и «Жизнеописание Наполеона» – тома, которыми они зачитывались в корпусе, в пору честолюбивых мечтаний.

***

Солнце косыми лучами падало на столик, где накрыт был чай на двоих. В углу на ткацком станке расцветал пунцовый розан – рукоделие дочери. На стенах просторной гостиной висели портреты императора и семейства, министров и генералов – но ни одного портрета хозяина. Квартира казалась музеем, хотя ее хозяин был жив и не так уж стар.

Напротив него сидел человек, которым Яков не мог бы стать никогда – и не хотел становиться. Взлет – высочайший, карьера блистательная. Ссылка – без приговора, возвращение без прощения. Почетная должность в Государственном совете, не решающая ничего. После ссылки Михаил Михайлович Сперанский больше никому не доверял – но согласился дать совет сыну старого друга.

– Должность адъютанта у генерала Бистрома – это большой успех в ваших летах и в вашем положении, – журчал Сперанский хорошо поставленным голосом. – В ваших силах продолжать столь же уверенно. Я слышал, вы сочиняете. Полк лейб-гвардии сапёров пользуется особой любовью великого князя Николая Павловича. Умело преподнесённая история этого полка может обеспечить вам покровительство…

– Вы в начале службы тоже нечто такое писали? – спросил Яков придушенным голосом.

Сперанский вздохнул. На высоком лбу углубились морщины.

– Не в том дело, что я писал в двадцать. Вам будет полезнее то, что я усвоил в сорок. Юность всегда хочет долететь до звёзд, исправить всю несправедливость… и всегда обжигает крылья.

– Притча об Икаре, верно? – Яков едва сдержал обиду. – И что делать предполагаемому юнцу?

– Идти пешком! – вспылил Сперанский. Взял себя в руки и продолжал очень сдержанно: – Наше государство таково, каково есть – и вряд ли изменится. Ваши возможности – не безграничны. Где ваш талант принесёт наибольшую пользу? Погреметь пару лет в журналах, поругать правительство, промечтать – и ничего не добиться? Это не зрелость. Зрелость – найти дорогу, которая вам доступна, и не отступать от нее. Не терзаться несбыточным. Не упускать того, что у вас есть.

В серых глазах горел бесцветный огонь – тот самый, что позволил ему из нищих поповичей стать вторым человеком в империи: создавать министерства, писать законы и проекты реформ, перевернувших бы все. Яков видел его в анфиладах дворца.

Михаил Михайлович Сперанский, пятидесяти трех лет, моложав и строен, во белейшем шейном платке и черном бархатном фраке, идет по придворным делам. Приветствия сдержанно-вежливы, поклоны – по рангу. Михаил Михайлович усерден, благонадежен, бессилен – не опасен ни для кого.

Тик-ток. Тик-ток. Золотые часы не спеша отбивали минуты.

– Спасибо, – выдавил Яков. – Вы были добры ко мне.

– Дело не в доброте, – отрезал Сперанский. Пламя в серых глазах погасло. – Я сказал вам факты.

***

Яков вышел в гвалт Гостиного двора. Пестрые шляпки, суета лихачей, ругань у лавок – всё резало глаз. Он так долго добивался этой встречи – что ж теперь так горько?

Бомм. Бомм. Бомм. Поверх шума бил медленный колокол Армянской церкви. В угловом окне Яков увидел знакомый профиль – Сперанский махнул рукой, будто благословляя в дорогу.

– Берегись!!

На него неслась тройка вороных – Яков едва отпрыгнул, поскользнулся, упал в грязный снег. Кучер осадил лошадей – той же жижей его окатило по шею. Из экипажа – золотой герб, два лакея на запятках – выскочил юноша, красивый как Аполлон, если бы Аполлон носил соболиную шубу. Лакей бежал перед хозяином, лопатой разгребая снег, но замешкался; щеголь скривился, глянул на свои сапоги – ударил слугу по лицу и пошел себе дальше. Второй лакей уж бежал за ним. Побитый остался в снегу, кровь текла из носа. Яков, не зная почему, поднял лопату и подал ему. Слуга кивнул, промямлил «благодарю-с», утерся. И только когда Яков отвернулся – шмыгнул носом. Вспомнилось вдруг, как низко Сперанский кланялся другим вельможам, ничуть не выше его по должности.

Яков дошел до набережной, и город распахнулся перед ним. После вчерашней метели весь Петербург сверкал, как на рождественской картинке. Свежий снег припорошил и бедность, и беду. Перед ним была Нева с тонкой полоской еще не замерзшей воды, корабли в розовом мареве, силуэты фортов и дворцов – город, преображенный золотым светом. От этой красоты еще сильнее разгорелась тоска, непонятная, жгучая – будто город был обещанием, которое не сбудется никогда.

Всё не шёл из головы тот лакей у Гостиного – остроносый мальчишка, ни за что получивший в лицо. Не в том же было дело, что они были похожи – когда, оба на коленях в снегу, отразились в витрине торгового дома?

Якову этого не грозило.

А что ты получишь, если дальше пойдешь пешком, по совету Сперанского? – возразил негромкий голос в голове. Унижаться, угадывать все желания высочайших особ? По выслуге лет получать повышения?

Он разозлился. Столько дверей никогда не откроется перед ним. Образование, добрая служба, деньги – матушка была не так бедна – всё это не поможет. Он негоден для строевой службы – а карьеру сейчас нужно делать в строевой. Для статской у него нет покровителей, для дипломатической – не те средства. Литературой не проживешь, да и стихи его не очень-то хороши.

Он смотрел на город, раскрывшийся перед ним белой с золотым шкатулкой, и чувствовал себя стариком, на чьи плечи легло всё голубое небо. Право, глупо в двадцать два вздыхать о том, что не совершил подвига и не нашел себе дела, кроме переписки писем и составлений графика учений…

Почему же у тех, кто был у Рылеева, всё выходило так просто? Оболенский был князь – когда-нибудь мог бы дойти и до Государственного совета. Рылеев был известный поэт – его печатали в хрестоматиях – и успешен в делах. Капитан Торсон в Антарктике открывал острова; другой капитан, Бестужев, успевал и печататься, и математикой заниматься, и собирал музей русского флота. Даже те, кто ничего ещё не достиг – так держали себя, будто всё в их власти. Вот на что надеялся сын сенатора Пущина, когда бросил гвардию и пошёл в уголовный суд? Небольшие чины, мало кому известные имена – с чего они взяли, что могут что-то решить?

Перед ним блистал Петербург между небом и снегом. Глаза жег этот свет. Внутри сжимал всё голод, который – он знал сейчас – не утолить ни вином, ни обедом.

***

Уже вечность Яков стоял перед закрытой дверью – хотел постучать, но снова отдёргивал руку. Щёки горели, пальцы замёрзли, перчатки были в разводах от мокрого снега. Слева была канцелярия гвардейской пехоты, их секретарская комнатка и квартира генерала Бистрома. А здесь – квартира князя Оболенского.

Он был здесь вчера: семейный ужин, вся гостиная в князьях Оболенских – младшие братья, гордячка сестра, кузен-философ из Москвы, тётушка с расспросами о родне и вареньем. И в центре этой живой картины – разумеется, князь Евгений. Что ж ему неймётся? Почему он сам, подпоручик Ростовцев, не может найти покой?

Замирало дыхание, как перед пропастью. Он не шагнул еще, но знал, что шагнет, и тревога то накрывала волной, то отпускала, рассыпавшись дрожью по коже.

Яков толкнул дверь. Князь, в светло-голубом сюртуке и в вышитых тапочках, раскладывал стопки писем по ящичкам секретера и поднял голову – будто ждал его.

…У них и правда было не совсем светское общество.

Затаив дыхание, Яков слушал. Тайное общество, запрещённое в двадцать первом году, не было распущено – просто не называло себя вслух. Его цели – просвещение, благотворительность, распространение идей конституционного правления.

– И… всё?

Он ожидал чего-то большего – как в романах: кинжалы, маски, факела, собрания в масонском духе. Или братья Орловы, сказал голос рассудка. Или граф Зубов с табакеркой. Прошло всего двадцать пять лет с тех пор, как безумный император Павел был убит в последнем заговоре гвардии.

– Поверьте, и это – задача не из самых законных. Но если мы будем достаточно сильны, – Оболенский вёл пальцем по губам, будто отмерял каждое слово, – то при перемене правления или ином удобном случае мы сможем склонить весы. В пользу ограничения самодержавной власти.

Ограничение самодержавной власти. Государственный переворот, обещанный тихим голосом в тихой гостиной. Оболенский никак не был похож на заговорщика. Светлые брови, светлые ресницы, лицо правильное, неяркое – лицо, на котором художник будто забыл прочертить тени. Яков представил, как Оболенский планирует переворот с той же точностью, с какой составлял расписание учений. Оболенский не мог, ни за что не стал бы действовать один. Но если он был не один?

Десять лет назад император Александр начал реформы: дал свободу крепостным в Эстляндии и Лифляндии, конституцию и парламент – Польше, пообещал то же России. Обещание не исполнил: разочаровался, увлекся парадами, отправил в отставку своих же реформаторов. Те, кто остался в правительстве, казались бессильны: Сперанский осторожничал, только адмирал Мордвинов, один из героев войны, все надоедал Совету конституционными проектами.

И при этом – разговоры против правительства в половине модных салонов; крамола, на которую полиция закрывает глаза. У Рылеева уже перешли от литературы к политике – генералу собрать войска и принудить короля подписать конституцию, как недавно в Испании. Революции, революции – везде, кроме Африки. Короны от Европы до Южной Америки падают с царственных голов.

Бездна разверзлась перед ним. Они понял, на что идет игра. Если они проиграют – конец. Но если выиграют…

Яков закусил губу. Молчание было почти домашнее – будто сейчас обычный день, после занятий по канцелярии они сидят у Оболенского, каждый со своей книгой. Вдруг изморозь на окне вспыхнула золотым, загорелись русые волосы князя в отражении закатного солнца. Вот и знак, подумал Яков – и сам оборвал себя. Что за знак? Что за глупость – принимать такое решение из-за каприза погоды?

– Что будет, если я откажусь? – собственный голос звучал, как чужой.

Оболенский не выглядел разочарованным:

– Ничего. Я знаю, что вы умны и стремитесь к большему. Я верю, что вы будете умны для добра. Мы останемся сослуживцами. Я буду вас уважать и любить – как человека, который своим путем ищет истины.

– Мой родич барон Штейнгель с вами? – спросил Яков, зажмурившись.

– Да.

– Рылеев?

– Да.

– Сперанский?

– В нашем правительстве он будет первым.

– Тогда и я с вами, – выпалил он, как шагнул в пропасть, и увидел, как заискрились глаза князя.

Они обнялись. Яков не знал ни роли своей, ни обязанности, ни плана, но обвел глазами комнату и видел все как в медленном сне. Золотая изморозь на стекле; небо за замерзшим окном; синий сафьян забытой на столе книги; белые блики на острие шпаги в углу – все было ярко, как в день творения. Все бросалось в глаза, будто приближено в телескоп. Будто разум знал, что вспомнит этот миг и через тридцать лет, будто любая вещь знала об этом, стремясь оказаться в вечности – запомни меня, и меня, и меня!