Kitabı oxu: «Свет далёкой звезды»

Şrift:

ISBN 978-5-0053-4534-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Мы работаем вместе почти семь лет, с тех самых пор, как Аня устроилась в нашу школу учительницей. Первые годы мы почти не общались. Разница в возрасте больше тридцати лет, да и я не стремлюсь к общению с кем бы то ни было. Молодых коллег я не понимаю, старые раздражают бесконечным брюзжанием по поводу и без. Как же тогда я могу работать в школе с таким-то отношением к людям? Дети – это другое. Чтобы не говорили о падении нравов, жестокости и тупости нынешнего поколения, мне трудно принять на веру эти пустые сплетни. Мои ученики разные: есть среди них и совершенно неуправляемые, с трудом обучаемые и ленивые, но в общей массе они ничем не отличаются от тех школьников, которые жили и десять, и двадцать, и тридцать лет назад. Дети лечат мою душу, успокаивают, несмотря на то, что мой предмет «французский язык» не считается у них важным и увлекательным.

Аня обратила на меня пристальное внимание тогда, когда в школе стало известно о смерти моего сына. Он скончался много лет назад, но я не хотела рассказывать о том, что осталась совсем одна. Не выношу бесконечных расспросов, сплетен, перешёптывания за спиной, формальных, а потому пустых, слов соболезнования. Цену людской молвы я познала ещё в молодости, когда вернулась в отчий дом с грудным сынишкой на руках. Муж навсегда остался лежать на кладбище под Оренбургом – пьяный водитель грузовика не оставил ему шансов. Мои родители жили на окраине Москвы в деревушке, которая в то время ещё не стала частью столицы. Ох, и перемыли же мне косточки деревенские кумушки! Все до одной были убеждены, что ребёнка я нагуляла неизвестно от кого, и погибший муж – всего лишь отговорка беспутной девки.

Молчала я и о том, что моего сына осудили и посадили в тюрьму на долгих шесть лет. Разве получится объяснить, что за решётку он попал по глупости, забравшись на спор в оставленную на зиму дачу, и вытащил оттуда всего лишь пару кастрюль и прочую мало полезную утварь. Он был виноват, не спорю, но наказание не соответствовало содеянному.

Когда коллеги узнали о смерти Севы, по школе пополз мерзкий липкий шёпот. Говорили, что его убили в тюрьме, что он был наркоманом и скололся, что его застрелил при задержании полицейский. Ничего из этого не соответствовало действительности. Но кому какое дело до действительности? Если сделать из умершего монстра, то и говорить, и обсуждать его смерть не так страшно. Смерть перестаёт казаться несправедливой, становясь расплатой за бездарно растраченную жизнь.

У Ани есть одно не очень хорошее качество – она всех защищает, не понимая, что не все могут или хотят принять её защиту. Я-то в ней точно не нуждалась. Тем не менее однажды вечером в учительской она громко стукнула журналом о столешницу и, когда присутствующие замолчали, чётко произнесла:

– Это подло! Подло шептаться за спиной о вещах, о которых понятия не имеешь! Не разобравшись, поливать грязью человека, который уже не может ответить! Вы очень меня разочаровали!

Кто-то нервно засмеялся и упомянул весеннее обострение и ПМС. Кто-то громко фыркнул и сообщил, что не нуждается ни в чьём одобрении. Большинство же не отреагировали никак.

Я стала невольной свидетельницей этого монолога, замешкавшись у двери в учительскую. Зачем? Ну, зачем она подняла эту тему? Шептаться меньше не стали, только объектов сплетен отныне стало два.

То ли из-за собственной изолированности, то ли из-за жалости к одинокой старухе, Аня с того дня стала уделять мне повышенное внимание. Она не упоминала моего сына, не жалела в открытую. Просто стала чаще подходить, разговаривать на отвлечённые темы, поджидать утром у входа в метро, стараться вместе возвращаться домой по вечерам. Но мне не нужна её забота! Её навязчивость надоедала, но вместе с тем я боялась прогонять её. Стоит признать, иногда она умела поднять мне настроение.

Вчера она протянула мне толстую пачку бумаги.

– Мой муж написал книгу, – сказала она. – Мне бы хотелось, чтобы вы прочитали и высказали своё мнение.

– Почему я? Почему не Полякова? Литература – её профиль. Разве что ваш муж писал на французском.

– Вы мудрая женщина, вы оцените душой, а Полякова начнёт расчленять написанное на термины и выдаст профессиональную оценку, которая почти никогда не совпадает с мнением обычных читателей.

Я с сомнением посмотрела на рукопись. «Свет далёкой звезды» – значилось на титульном листе.

– Не люблю фантастики, – попыталась отговориться я.

– Это не фантастика. Просто рассказ о детстве, юности. Размышления о жизни и смерти…

Доморощенный философ, значит. Повезло, нечего сказать!

– Просто попробуйте! – уговаривала Аня. – Пару страниц. Не понравится – вернёте и скажете, что не смогли читать.

Я взяла рукопись. Надо же! Не поленилась распечатать. Думает, я совсем древняя отсталая от жизни старуха, не знающая как подойти к компьютеру. Несмотря на возраст, я предпочитаю читать электронные книги, пользуюсь интернетом и знаю не понаслышке о социальных сетях (в них я пассивный читатель с полупустым профилем).

– Понимаете, – продолжала Аня. – Нужно, чтобы прочитал кто-то третий. Я пристрастна, а муж в свой талант не верит.

Я видела её мужа. Высокий, худой и нескладный, он производил впечатление угрюмого и нелюдимого человека. В тот день встречал жену у школы. Я попыталась быстро распрощаться, но меня остановили: «Вы нам совсем не мешаете!»

– Не вас ли случайно я видела две недели назад в книжном магазине? – поинтересовалась я. – Вы, кажется, книгу издали?

– Случайно меня, – он смутился и почесал нос. – Ерунда… сказки… я не хотел… меня обманули…

Говорил он отрывисто, проглатывая окончания слов. По его манере общения, по нежеланию смотреть в глаза и незнанию, куда спрятать свои руки я решила, что он страдает аутизмом или другим подобным синдромом. Не может же в самом деле взрослый человек так стесняться и зажиматься перед другими людьми! Тем более сказки! Для так и не повзрослевшего внутри человека написание именно сказок не удивительно. Удивительно другое: Аня рассказывала, что её муж работает врачом в детском онкоцентре. Не думаю, что угрюмый вид полезен бедным больным детям, каким бы хорошим специалистом он не был.

– Это его коллеги отправили в издательство рукопись, – пояснила Аня. – И её приняли! Представляете? Это же здорово!

Муж её выглядел не счастливым, а измученным. И вот теперь – мнение! Обязательно моё. Отнесли бы коллегам. Ах, да! Он же стесняется! Глупо. Тем не менее я взяла у Ани рукопись. Пробегу через строчку, а после скажу, что нормально. Я больше, чем уверена, что ничего особенно хорошего я в ней не найду, а плохое говорить не хочется.

Вечером позвонила сестра.

– Зоя! Зоя! – кричала в трубку Валя. – Он женится!

– Кто женится? Твой сын? Давно пора. – Серёже тридцать семь, а Валя никак не может понять, что он уже взрослый.

– В субботу вечером он её приведёт! Наверняка лимита какая-нибудь! Приезжай! Окажешь моральную поддержку!

– Никто уже давно не говорит «лимита», – вздыхаю я. – И потом вы же не в Москве живёте.

– Так в Подмосковье! Кто не сумел в Москве зацепиться, все в Подмосковье лезут! Ну, ты едешь? Я уже всю валерьянку выпила!

Валя известная паникёрша, делающая из малюсенькой проблемы огромную проблемищу. Не удивлюсь, если она «вызвала» к себе и нашу старшую сестру Наташу. Бедный Серёжа! Так он никогда не устроит личную жизнь.

Всё-таки я еду. Сажусь в электричку и уже в вагоне вспоминаю, что так и не выложила из сумки рукопись Аниного мужа, а путь предстоит долгий. Делать нечего! Чтобы убить время, приходится читать.

Начало

Нам кажется, что звёзды были всегда. Что мы рождаемся и умираем под одними и теми же созвездиями. Что небо неизменно. А на самом деле оно мертво. Когда мне было лет восемь, я придумал себе очередную страшилку. Я лежал без сна в кровати и смотрел на небо точнее на одну-единственную звезду, светившую мне в окно. А что если бы все звёзды в мире однажды погасли? – пришло в голову, и я похолодел от ужаса.

– Мы бы просто этого не заметили, – успокоила Таня. Сестра умела спасать меня от приступов паники и глупых выдумок. – Ведь свет от звёзд идёт до нас миллионы лет. Представляешь, звезда погибла, а мы до сих пор её видим!

Я немного успокоился. На мой век хватит. И только многие-многие поколения спустя небо станет угольно-чёрным. Мне внезапно стало жаль своих будущих потомков. А потом вдруг подумал: а что если мы есть то самое последнее звёздное поколение, что если не сегодня-завтра произойдёт катастрофа, что если я живу восемь лет и все эти годы смотрю на мёртвое небо, полное не звёзд, а лишь их рассеянным по вселенной светом.

Таня сказала, что я должен стать философом, раз меня занимают подобные вещи. А я ответил, что любой человек философ, потому что каждый размышляет и задаёт вопросы.

– Как ты думаешь, – спросила тогда сестра, – что остаётся, когда умирает человек? Не может же он просто взять и сгинуть в никуда? Без следа? Словно его и не было?

Я не знал, что ей ответить.

Часто мне снится один и тот же сон. Длинная улица с деревянными домиками, берёзки у дороги. И мы с отцом идём под руку. От него привычно пахнет табаком и мылом, он что-то говорит мне, но я не могу запомнить. Наконец, мы подходим к небольшому домику, украшенному причудливой резьбой. Отец открывает калитку, и мы попадаем в яблоневый сад.

– Смотри, Генка! – говорит он. – Это белый налив. Самый ранний. Потом поспевают мельба и коричневка. После – кислая антоновка, и самый последний – богатырь.

Я удивлённо озираюсь. Все сорта, что перечислил отец, висят на ветках, яркие и зрелые. Все одновременно. Оказывается, здесь всё совсем не так, как у нас.

Дальше – огород. Я слушаю о том, чем отец удобряет почву, как защищает от чёрной гнили помидоры, как борется с тлёй. Раньше он не любил копаться в земле, а сейчас кажется очень счастливым.

Наконец дом. Поднимаясь на крыльцо, я едва переставляю дрожащие ноги. Я знаю, что ждёт меня внутри. Я предвкушаю и боюсь этого, мне хочется зайти и в то же время что-то невольно тянет прочь.

Она сидит на кухне. Я не могу разглядеть лица, фигуру, ничего. Лишь белый ослепительный свет и подступающая ко мне волна безграничной доброты и нежности. Она обволакивает меня своей пеленой, и эта невыносимая сила любви разрывает моё сердце невозможностью своего воплощения в реальной жизни.

Я вскрикиваю «Мама» и просыпаюсь. Лицо моё мокро от слёз, и долго я потом лежу после без сна, оплакивая не столько смерть родителей, сколько горечь от того, что память моя не сохранила черт маминого лица, оставив мне в наследство лишь малую часть осколков моего детства. И тогда мне начинает казаться, что у меня нет прошлого, что всё, что видится мне порой во снах лишь иллюзия, выдумка маленького мальчика, которому так хотелось верить в бессмертие мамы и папы, что он создал для них идеальный мир, поселил среди вечно зрелых яблок и ясного солнца с тем, чтобы иметь возможность пусть ненадолго, пусть во снах, но приходить к ним, бродить под руку с отцом и купаться в безграничной маминой любви.

Глава 1

Декабрь. Такой же ледяной как тогда, много лет назад. Я стою у окна, вглядываясь в белую мглу, поглотившую город. На прошлой неделе мне исполнилось тридцать три года, возраст Христа, время переоценки собственной жизни. Пресловутый кризис среднего возраста накрыл меня с головой. В голову приходят мысли о бессмысленности собственного существования, ночные кошмары, воспоминания…

Я стою у окна, охваченный странным состоянием отрешённости и в то же время погружённости в окружающую действительность. Я вижу каждую кружащуюся в потоке снежинку, слышу похрустывание снега под ногами бегущей по улице девушки, чувствую холодное покалывание зимы на своём лице.

Впервые подобное состояние накрыло меня много лет назад. Мне было шесть, и я впервые в жизни увидел море. Родители сняли домик на побережье. Когда-то он принадлежал умершему профессору словесности. Я так хорошо запомнил, потому что мне очень понравилось это слово. Сло-вес-ность. Оно мягко перекатывалось на языке, и я ходил словно помешанный, повторяя его про себя.

С погодой нам не повезло. Тем летом на побережье то и дело обрушивались дожди. В подобные дни родители ходили в гости к соседям: сидели на застеклённой террасе, пили вино и смеялись. Их разговоры вызывали скуку, а взрослые шутки – недоумение. У соседской четы детей не было, и мы с сестрой оставались дома. Для Тани непогода не стала проблемой. Она всегда умела себя занять. Вот и в тот раз она отыскала в профессорской библиотеке книгу и, забравшись с ногами в плетёное кресло, погрузилась в написанное.

Я же просто не знал, куда себя деть. Сначала слонялся по комнате, разглядывая забавные поделки, выстроившиеся на подоконниках. Потом мне надоело это бессмысленное хождение, и я уселся на диван, уставясь в длинный стеллаж у противоположной стены. Моё внимание привлекла толстая книга. Название стёрлось от времени, и от этого старый том манил ещё сильнее. Казалось, внутри него можно обнаружить витиеватые письмена и изображения загадочных существ. Он должен был быть похож на фолианты, которые я видел однажды в историческом музее, куда нас с сестрой водил отец. Хотелось встать, подойти и взять желанную книгу. Но я сидел, не шевелясь, потому что считал, что если прикоснусь к ней хоть пальцем, то она исчезнет, превратившись в пыль.

Тогда и пришло это чувство. И я был уже не Генкой Григоряном, шестилетним мальчишкой, а частью огромного шумного мира. Я обвёл взглядом комнату и обомлел от неожиданной яркости бытия. Дождь на минуту остановился, и в оконном стекле плыл голубой лоскуток неба, прозрачный как органза. Словно прозревший слепой я разглядывал изящный узор тюлевых занавесок, мыльные разводы на плохо вымытых стёклах, старые деревья в саду, их сухую растрескавшуюся кору, каждую извилинку этой коры. Я видел муравьёв, носящихся по стволу, колонию тли, божью коровку с шестью точками на красном округлом тельце.

Словно обретший слух глухой слышал я тихий шелест листьев за окном, голоса на соседней террасе, шуршание мыши в подполе и почти неуловимое потрескивание отстающих от стен обоев. Но самыми удивительными были запахи: извёстка, бумага (всё те же обои), жёсткая обивка дивана, старые книги, деревянный стол и занавески – всё пахло по-своему, неповторимо и чарующе.

Когда я очнулся, всё стало скучным и обыденным. Почувствовав, что сижу на диване и у меня по-прежнему есть руки, ноги и голова, я, наконец, решился пересечь комнату и взять с полки книгу. Перелистнул страницы. Оказалось, что это обыкновенный, датированный пятьдесят вторым годом, справочник со множеством таблиц и цифр, понятных лишь специалисту.

Сейчас я снова растворяюсь во вселенной. Вы знали, что среди миллиардов снежинок не найти двух одинаковых? Я вижу каждую из них удивительную в своей уникальности. Слышу их лёгкое потрескивание.

– Пап, ты чего опять завис? – оборачиваюсь. Лика смотрит на меня с осуждением, – прям, как маленький!

Смешно слышать подобное от одиннадцатилетней девочки. Но она у меня такая – материалистка до мозга костей. Презрительно фыркает, когда маленький Марк просит рассказать сказку или когда я придумываю для него разные истории. Помню, как Лика нашла во дворе ключ, красивый, почти игрушечный.

– Это золотой ключик, – сказал я тогда. – Он открывает любые двери.

Дочка засмеялась и спросила:

– Ты правда в это веришь?

– Нет, конечно, – я отчего-то смутился.

– Вот и я не верю, – Лика, обижаясь, поджала нижнюю губу. – Не надо со мной так! Я что маленькая что ли!

Пациенты клиники, где я работаю, любят меня слушать. Может быть, сказки нужны лишь тем, кому пришлось тяжело в жизни? Счастливые люди в них не нуждаются.

Зачем я об этом пишу? Почему бы не писать? Сегодня строчат все, кому не лень – безграмотная школьница с претензией на трагедию и утомлённость жизнью; известная ведущая, едва перешагнувшая двадцатилетний рубеж и уже знающая, чем поделиться с миром. Чем я хуже? Возможно, моя история не перевернёт сознание отдельно взятого человека. Но всё же я надеюсь, что она по меньшей мере вызовет интерес.

Глава 2

Описание своей жизни принято начинать с рождения. Ничего не могу о нём сказать. К сожалению, история не сохранила легенд о моём появлении на свет, которые так любят рассказывать знакомым. Поэтому я считаю, что вошёл в этот мир в самом заурядном месте – городском роддоме и появление моё не сопровождали тайные знаки, совпадения дат, стихийные и рукотворные катастрофы.

Моя старшая сестра Таня не проявила никакого интереса к новоиспечённому брату. Только подошла, взглянула на сморщенное маленькое личико и, презрительно хмыкнув, отправилась на диван листать книжку с картинками. Впоследствии она мало обращала на меня внимания. Должно быть ждала пока крохотное ничего не умеющее существо крепко встанет на обе ноги, начнёт разговаривать и кое о чём размышлять. Тогда-то она и вцепилась в меня мёртвой хваткой, взявшись обучать всему, что сама она давно знала и умела, в первую очередь чтению.

Книги всегда были Таниной страстью. Не нуждаясь в ином обществе, она читала везде и всегда. На русском, армянском и немного на английском. Научившись читать в три года, она решила и меня приобщить к этому таинству в том же возрасте. Я терпеливо выслушивал её объяснения, называл изображённые на карточках буквы, но читать ленился. Единственное на что меня хватало это остановиться у шкафа и, наклонив голову, разбирать написанные на корешках названия – угловатые русские и изогнутые армянские. Таня ругалась, недовольно сопя, и подсовывала мне книги, которые я швырял на пол. Сестра злилась и называла меня варваром.

Если Таня не читала, то спала. Везде, в любой позе. Могла заснуть прямо посреди оживлённого разговора. Казалось только что она смеялась и говорила что-то, а через минуту уже сопит, уткнувшись лицом в спинку кресла. Папа говорил, что с именем для дочери они с мамой промахнулись. Её нужно было назвать Соней и никак иначе.

Родителей я не помню. Знаю только, что у мамы были длинные светлые волосы и огромный запас любви и заботы для каждого, кто в них нуждался. Одна из самых больших трагедий моей жизни состоит в том, что я не могу вспомнить их лиц. Фотографий почти не сохранилось, а те, что уцелели такого плохого качества, что по ним невозможно судить о внешности запечатлённых на них людей.

Память причудлива, она так легко изменяет прошлое, переосмысливает события, подменяя собственные впечатления выдуманными, вычитанными в книгах или виденными в кино. Поэтому даже мои записи не могут считаться объективными. Отнеситесь к ним с изрядной долей скепсиса, а все фактические ошибки отнесите на счёт чересчур богатого воображения.

Как я уже написал, когда мне было лет шесть, мы поехали на море. До той поры я всегда рисовал море одним цветом – тёмно-синим, не подозревая о том, что на самом деле оно всегда разное. То сине-зелёное, то ярко-голубое, а иногда такое прозрачное, что кажется будто у него вовсе нет никакой окраски. Оно едко пахло рыбой и йодом, словно кто-то вылил в него целую гору пузырьков этого вещества.

Отдохнуть нам не удалось. Уже на второй день зарядили дожди, и я бессмысленно болтался по снятому нами домику, изнывая от скуки. Единственное, что меня хоть как-то развлекало – это поделки, заполнившие комнату.

– Хлам, – называла их хозяйка. – Давно пора выбросить. Только руки никак не дойдут.

Мне поделки нравились. Здесь был длинный змей из ветки, смешные человечки-шишечки, забавные газетные червячки, но самой чудесной оказалась кошка. Большая, сантиметров сорок в высоту, скрученная из толстой медной проволоки, она бесстрастно взирала на мир разноцветными глазами-камешками, красным и зелёным.

Когда мы уезжали, я долго махал ей рукой, обещая вернуться ровно через год.

– Пожалуйста, дождись меня, – шептал я еле слышно. – Не уходи!

В тот же день со мной произошло одно удивительное событие – я впервые поцеловал девочку. Она сидела на скамейке у вокзала и казалась такой миленькой в своей соломенной шляпке с развевающимися на ветру локонами, что я подбежал к ней, забрался на скамейку и звонко чмокнул её в губы. Кто-то захихикал, девочка удивлённо отпрянула, а я покраснев до пяток, убежал. Укрывшись за колонной, я тщетно пытался успокоить бешено стучащее сердце. Казалось, все вокруг заметили мой неосторожный поступок и теперь смеются над моей глупостью. В общество меня возвратила Таня.

– Пойдём уже, Ромео, – улыбнулась она, отдирая меня от спасительной колонны. – На поезд опоздаем!

Я ещё больше смутился и, уткнувшись носом в её подмышку, позволил себя увести.