Kitabı oxu: «Страшные истории для бессонной ночи»

Информация от издательства

Авторы:

Лилия Белая, Андрей Вдовин, Мария Карапетян, Вероника Касьянова, Елена Лакруа, Евгения Левицки, Сергей Мельников, Дмитрий Морфеев, Лариса Петровичева, Мария Роше, Лина Славянова, Александра Фартушная, Рона Цоллерн

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Белая Л., Вдовин А., Карапетян М., Касьянова В., Лакруа Е., Левицки Е., Мельников С., Морфеев Д., Петровичева Л., Роше М., Славянова Л., Фартушная А., Цоллерн Р., 2025

© Оформление. ООО «МИФ», 2025

⁂

Лариса Петровичева. Говорящий с ветром

Тридцатого октября 1928 года я покинул Нью-Йорк и, навсегда оставив позади привычную жизнь, отправился в Касл-Комб, городок моего детства в Новой Англии.

Ревущие двадцатые обрушились в пропасть со стоном умирающего зверя. Уже были бедолаги, которые пустили себе пулю в лоб, не в силах перенести крушение биржи. Находились и те, кто наивно уверял себя в том, что все еще как-то утрясется. Я, по счастью, не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Работа журналистом криминальной хроники приучила меня остро мыслить, анализировать и понимать: это не просто крах биржи, это крах всего привычного мира – и лучше пересидеть его где-то в тишине.

Касл-Комб как раз и был таким тихим местом, в котором можно укрыться от жизненных бурь. У меня имелись кое-какие сбережения, а самое главное – был старый дом, в котором прошло детство. Сейчас он казался мне надежным укрытием от любого финансового шторма.

В былые времена осенние пейзажи Новой Англии завораживали меня. В них виделось что-то вдохновляющее и таинственное. Но теперь, когда автомобиль миновал развилку дорог у Эйнбро, в картинах окружающей природы была только тоска. Судя по зарослям бурьяна и дикого шиповника, земля здесь не возделывалась много лет. Изредка встречались жалкие лачуги и убогие огороды – после огней и небоскребов Нью-Йорка они казались особенно тоскливыми. Обитатели хижин провожали мой автомобиль весьма неприязненными взглядами, словно советовали чужаку проваливать и не останавливаться.

Чем дольше я ехал, тем явственнее становилось чувство прикосновения к чему-то непонятному. Мир, к которому я привык, остался где-то очень далеко. Не был ли он мифом или сном? Казалось, я пробудился от грез. Кредиты и мафия, сухой закон и танцы в клубе «Коттон», бутлегеры и перестрелки, электричество и радио, джаз и кинематограф будто превратились во что-то ненастоящее, выдумку или мечту. А реальностью были осень, облетающие клены, пыльные дороги, полуразрушенные каменные ограды, заболоченные луга в низинах и густые леса.

Когда-то все это было моей сказочной страной. Когда-то. Автомобиль переехал старый каменный мост через тонкую ленту речушки, погрузился в лес, вынырнул из него, и я увидел знакомые крыши Касл-Комба, залитые тихим светом вечернего солнца. С первого взгляда было ясно, что городок переживает не лучшие времена, но он был таким и в пору моего детства, и, как я подозревал, задолго до этого. Есть места, наполненные тленом и унынием, и лучше к ним не приближаться: каждое надежно хранит свою тайну.

Тайной Касл-Комба был мой дядя Альберт Финниган. Двадцать лет назад мы с родителями и дядей жили в доме на Эшбери-стрит, который построили наши далекие предки. Темная громадина в георгианском стиле давно обветшала, и ее угрюмый вид как нельзя лучше соответствовал тому, что говорили об Альберте Финнигане.

В Касл-Комбе его считали колдуном. Вряд ли нашелся бы человек, который рассказал о моем дяде хоть что-то хорошее. Болтали, будто в День Всех Святых и Вальпургиеву ночь он приносит жертвы дьяволу в лесах за городом. Утверждали, что он может вызывать сильный ветер, ломающий самые старые деревья, – и бури, частые по осени в этих краях, тоже его рук дело. Говорили, что библиотека в доме полна старинных преданий и книг по черной магии и что непосвященный умрет от ужаса, едва прочтя строчку. В моих детских воспоминаниях дяде Альберту льстил всеобщий трепетный страх, и по улицам городка он гулял так, словно был истинным королем этих мест.

Из-за скверной репутации дом на Эшбери-стрит старались обходить стороной, хотя стоило кому-нибудь из обитателей Касл-Комба заболеть чем-то серьезнее простуды или несварения желудка, как он стучал в двери Финнигана и смиренно просил о помощи. Тогда дядя выносил какие-то порошки и травы, и исцеление не заставляло себя долго ждать. Местный священник, впрочем, неустанно твердил, что лучше погубить тело, чем бессмертную душу, но в Касл-Комбе мало заботились о душе. Тело требовало больше внимания, особенно с учетом того, что доктор Корвин очень много знал о домашнем вине, но не о лечении болезней.

Двадцать лет назад, в День Всех Святых, мой отец убил своего брата. Вот почему мы покинули городок и отправились в Нью-Йорк. Память не сохранила подробностей жуткого вечера: я помнил только, как мать выбежала из дома, таща меня следом за руку. Тем вечером ветер поднялся одновременно со всех сторон, будто пытался остановить нас. Обернувшись, я увидел свет в кабинете дяди и услышал выстрел.

В тот же миг ветер стих, словно его и не было. Узнав о смерти колдуна, жители городка дружно сказали: «Слава богу». Священник сразу же отпустил моему отцу грех братоубийства, а полиция осмотрела дом и постановила, что Альберт Финниган покончил с собой. Это устроило всех. В семье больше не говорили ни о дяде Альберте, ни о старом доме, хотя отец ежегодно отправлял небольшую сумму Уилберу, слуге, который следил за порядком. После смерти родителей я продолжил выплаты, чек ни разу не возвращался, так что меня было кому встретить.

Для любителей старины городок оставался настоящей сокровищницей, но кривые улочки и полуразвалившаяся церковь готического стиля внушали мне сейчас лишь печаль. Когда-то я любил Касл-Комб, бегал по его улицам, залитым солнцем, прятался от дождя в полуразрушенных домах, придумывал сказки, забираясь на ветви толстых яблонь, и в городе не было для меня тайн. Теперь же я видел лишь убогую мерзость запустения, а не волшебное королевство, и тоска по ушедшему детству задела меня глубже тоски по покинутой жизни в Нью-Йорке.

Дом моего дяди нависал над Эшбери-стрит угрюмой громадой. Теплый осенний вечер придавал всем городским домишкам некоторую легкость, но не особняку, в котором прошло мое детство. Часть окон на втором этаже была заколочена, и я вспомнил, что когда-то там располагался кабинет дяди Альберта. Чем дольше я смотрел, тем отчетливее чувствовал нечто зловещее, невнятное.

Я припарковал автомобиль, вышел и, поднявшись по ступеням, постучал в дверь. Ждать пришлось долго, но наконец-то в доме послышался шум, дверь отворилась, и я увидел Уилбера. Когда-то он казался мне стариком – впрочем, для детей все, кто старше сорока, старики. Сейчас же я ясно видел, что ему хорошо за восемьдесят.

Представляться не потребовалось: старик узнал меня и обнял со слезами на глазах.

Я занял свою прежнюю детскую – маленькую комнату, окна которой выходили в запущенный сад на заднем дворе. Когда-то ветви деревьев там были усеяны яблоками, я собирал мелкие душистые плоды, а мама варила из них варенье. Однажды, когда я проводил время в саду с корзиной в руках, внезапно поднялся ветер, и одно из яблок, сорвавшись с ветки, крепко ударило меня по голове. В тот день отец сильно поссорился с дядей Альбертом, решив, что это его работа.

Уилбер постучал в дверь и вырвал из воспоминаний, сообщив, что ужин готов. На столе была тощая курица с тыквенным рагу, и я пригласил Уилбера разделить со мной трапезу. За едой мы говорили о том о сем, и старик упомянул, что в местную газету «Дэйли Касл-Комб» требуется толковый репортер, и добавил:

– Благослови Господь вашего отца, мистер Джонатан, за то, что он сделал. Не ко времени вы вернулись в родные края, буду молиться, чтобы вы не пошли по дорожке вашего дяди.

Сказано это было совершенно неожиданно, не имело отношения к теме беседы, поэтому я спросил:

– Почему же не ко времени?

– Так завтра же День Всех Святых! – ответил Уилбер с таким видом, будто досадовал на меня за то, что я не понимаю самых простых вещей, которые известны даже детям. – Сами знаете, что в это время дьявол, хозяин ветров, выбирается из лесных глубин и ходит по земле! Ваш дядя умел найти с ним общий язык. Бывало, я слышал, как он разговаривал с ветром, а ветер отвечал ему, свистя за окнами.

Будь мы в Нью-Йорке, я бы непременно высмеял эти глупости. В городках вроде Касл-Комба всегда рассказывают байки о дьяволе и его темных делах – надо же людям как-то скоротать время и пощекотать нервы. Но осенним вечером, в сумрачной столовой старого дома, едва освещенной маленькой лампой, слова Уилбера не казались нелепыми. Я чувствовал зловещий смысл, который наполнял их, и вспоминал, как в детстве в ветреные ночи лежал на кровати, укрывшись одеялом с головой и слушая, как в свисте и шепоте ветра сами собой возникают слова на чужом пугающем языке. А со второго этажа доносилась неразборчивая речь дяди Альберта, и, как ни старался, я не мог понять, о чем он спрашивает ветер.

Я заверил Уилбера, что не собираюсь разговаривать ни с какими дьяволами. Хватило мне чертей в человеческом обличье, которых я встречал на окраинах Нью-Йорка! Старик, как мне показалось, вздохнул с облегчением.

– Вот и слава Господу и всем святым его, – произнес Уилбер. – Кровь в ваших жилах, кровь рода Финниганов, привлечет дьявола из его лесов. Но тут уж все зависит от вас: продадитесь вы ему или сохраните стойкость.

Стоит ли упоминать, что спать я отправился с неспокойной душой. На улице давным-давно стемнело, принялся накрапывать дождик, и я решил не включать лампу. Это было глупое чувство, и я высмеял себя за него, но мне казалось, что, пока я не включаю свет, что-то пугающее снаружи, во мраке, не увидит меня.

Спалось мне тревожно. Я видел сумрачные миры, состоящие сплошь из лестниц, по которым поднимаешься, чтобы спуститься. Лестницы сменялись багровыми пустошами до горизонта, по потрескавшейся земле двигались люди в плащах с капюшонами, но сама пластика их движений говорила о том, что в них больше змеиного, чем человеческого. Пустоши таяли, уступая место бескрайнему темному морю, и в глубине волн угадывались очертания городов, затонувших задолго до того, как первый предок человека взял в руки камень. От всех видений веяло мучительной тайной – такой, которую хочешь разгадать и боишься, потому что понимаешь: есть такое знание, которое уничтожит и разум, и душу.

Но чем глубже я погружался в сны, тем сильнее становилось стремление к тайне. Удивительные и пугающие миры влекли меня, и в них был соблазн, которому почти нельзя противостоять. Я протягивал руку и снимал вуаль с древних истин, а шепот ветра становился все ближе, все яснее и разборчивее.

Я проснулся глубокой ночью оттого, что где-то снаружи прозвучал окликающий голос – кто-то позвал меня по имени. Сев на кровати, я всмотрелся в окно: дождь закончился, в прорехи туч выглядывала луна, и ветер играл с ветвями яблонь, насвистывая тоскливую, невнятную песню.

Шелест повторился, и теперь я отчетливо различил в нем свое имя: «Джонатан». Ветер усиливался, гнал прочь обрывки облаков, и полная луна казалась мутным глазом, который таращился в мое окно.

Вспомнились ночи, которые я провел в этом доме, кутаясь в одеяло и вслушиваясь в голос ветра. Он звучал то ласково, то угрожающе, то вздымался к небесам колоссальным хором, то осыпался шепотом единственных уст, и в каждом его слове таилась беспредельная тайна. А тот, кому она предназначалась, стоял у открытого окна в кабинете и задавал вопросы, но – как я ни навострял уши – не мог разобрать ни слова.

Дядя Альберт был одержим знаниями. Он мог потратить все деньги и несколько дней сидеть в прямом смысле слова на хлебе и воде, но купить нужный ему том. Я помнил, что в его библиотеке были философские трактаты, которые академическая наука считала утерянными, издания с таинственными названиями вроде «Поэма червей» или «Голос мертвых», от одного вида которых по спине пробегал холод, была даже книга, по легенде написанная самим дьяволом в конце XV века в Испании. Но дядя оставался ненасытным. Стремление к новым знаниям делало его почти безумным, оно было сильнее голода или жажды, и как-то раз за ужином мой отец назвал брата одержимым.

– Да! – рассмеялся тогда дядя Альберт. – Считай меня безумным, если хочешь. Но я заглядываю в такие глубины, где разум и безумие, жизнь и смерть уже не имеют смысла!

– А что имеет смысл, дядя Альберт? – полюбопытствовал я, и мама толкнула меня ногой под столом. Дядя дружески взлохматил мои волосы и ответил:

– Только ветер, дружище Джонатан. Ветер и то, о чем он говорит мне.

И теперь ветер звал меня по имени, в его свистящем шепоте я чувствовал обещание. Но если дядя Альберт испытал бы восторг, то меня окутало страхом. Я свернулся под одеялом, накрыв голову подушкой, и провалился в сон без сновидений.

Утром после скромного завтрака из яичницы с ветчиной и жидкого кофе я отправился на прогулку по городу. Снова выглянуло солнце, и Касл-Комб при всей его запущенности казался вполне приветливым. Основательная архитектура старых домов, облетевшие сады, дети, которые расставляли тыквенные фонари на ступенях, чтобы отпугивать злых духов, – нет, сейчас Касл-Комб выглядел весьма сердечно, и я не пожалел, что приехал сюда. Соседи здоровались со мной, булочник предложил свежую выпечку, и я ощутил некое расслабленное спокойствие, которое, однако, тотчас развеялось после весьма ощутимого тычка в плечо.

Обернувшись, я увидел немолодого мужчину в потертом костюме и, покопавшись в памяти, опознал в нем Джеймса Корвина, сына того доктора, который когда-то пытался лечить горожан, проигрывая конкуренцию моему дяде. Судя по свирепому выражению одутловатого лица, Джеймс унаследовал практику отца и чувствовал во мне соперника – иначе с чего бы ему так меня толкать?

Уточнив мое имя и коротко поприветствовав, Джеймс не стал тратить время на любезности и сообщил, что пересчитает мне все зубы и выкинет меня из Касл-Комба, если я вознамерился заниматься теми же делишками, что и Альберт Финниган, и уводить пациентов у достойных людей и опытных специалистов. Я горячо заверил его, что не собираюсь посвящать время медицине, рассказал о своей профессии, которая не имеет ничего общего с врачебным делом, и, когда Джеймс немного успокоился, кивнул в сторону крохотного грязного ресторана, предложив исправить неприятное начало знакомства чашкой кофе и куском пирога.

От кофе и пирога Джеймс отказался, но, когда мы сели за столик у окна, подошел к делу основательнее, заказав виски. Для выпивки по нью-йоркским меркам было рановато, однако в Касл-Комбе испокон веков считали, что не стоит отказываться от стаканчика в хорошей компании. Примерно час мы беседовали о погоде, тыквах, жизни соседей и после третьей рюмки стали лучшими друзьями. Когда же налили четвертую, Джеймс задумчиво уставился в нее и сообщил:

– Они ведь все умерли. Все, кто брал лекарства у твоего дяди, отправлялись к праотцам в течение года.

Я насторожился. Репортерское чутье у меня всегда работало отменно и без осечек подсказывало, где можно найти информацию для статьи или очередного журналистского расследования. Я немедленно поинтересовался причинами смерти, и Джеймс рассказал, что всему виной были несчастные случаи или самоубийства. Кто-то свалился с крыши, кто-то поскользнулся на улице и свернул себе шею, миссис Несбит уколола палец ржавой иглой, а мистер Коллинз повесился, когда его невеста ушла к другому.

Конечно, я усомнился в том, что всему виной были порошки, которые давал страждущим мой дядя. Люди порой умирают просто так, без чужой злой воли. Однако мой новый приятель свято верил в то, что к веренице несчастных случаев в Касл-Комбе приложил руку именно Альберт Финниган. У Джеймса даже было объяснение, зачем он это делал.

– Твой дядя якшался с дьяволом, это всем известно. А чем он расплачивался с хозяином ветров? Чужими жизнями, пока не отдал свою!

В ответ я заметил, что врачу, который учился в университете, не следует так вдохновенно углубляться в суеверия, но Джеймс парировал, что после смерти Альберта Финнигана больше никто не умирал от несчастных случаев и не завершал жизнь самоубийством. Я не нашелся с ответом, мы выпили пятую рюмку и разошлись, довольные друг другом.

Вернувшись домой, я хотел было порасспрашивать Уилбера о городских несчастных случаях и самоубийцах, но старик успел куда-то уйти, и я решил провести время, разбирая бумаги в кабинете дяди. Если я в самом деле устроюсь на работу в «Дэйли Касл-Комб», то мне нужен кабинет, а не детский столик, за которым я когда-то учился читать и писать.

Кабинет оказался не заперт, ковер рядом с ним был тщательно выметен, а натертая ручка ярко блестела, как и прочие вещи по всему дому. Но когда я толкнул дверь, мною овладело чувство беспомощности человеческой песчинки перед чем-то колоссальным и непостижимым. Списывая все на выпитый виски, я вошел в кабинет и первым делом решил, что надо будет убрать импровизированные ставни, если я собираюсь здесь работать.

В кабинете все сохранилось так, как было при дяде Альберте. Я прошел мимо книжного шкафа, всматриваясь в золотые буквы на корешках книг, и с внутренней усмешкой понял, что большую часть якобы колдовской библиотеки составляли самые заурядные философия, медицина и ботаника. Конечно, я увидел и те сочинения оккультистов, на которые дядя Альберт не жалел денег, но в общем и целом его библиотека сейчас казалась обычным собранием провинциального ученого.

Вот что делает с людьми невежество! Ученость они объясняют черной магией, ученого обвиняют в шашнях с дьяволом. Мысленно потешаясь над дремучестью обитателей Касл-Комба, я прошел к старинному дубовому столу дяди и решил, что он вполне подойдет для моей работы. У меня были сбережения, но бездельничать я не собирался – тем более что при нынешней ситуации в стране любые сбережения могли превратиться в горсть бумажек.

Заметив на столе толстую тетрадь в темном кожаном переплете, я открыл ее и понял, что передо мной дневник дяди Альберта. Стоило мне всмотреться в первую запись, которая туманно сообщала о том, что ветер поднимается со ступеней в сердце леса, я снова ощутил беспокойство, словно меня сверлили чьи-то пристальные взгляды. Вновь списав все на выпитый виски, я закрыл тетрадь, взял ее со стола и решил выйти на свежий воздух.

Шагая по петляющим улочкам Касл-Комба, я вскоре оказался за городом и, поднявшись по краю холма, который нависал над ним, словно высунутый язык, вышел на опушку леса. Когда-то я прибегал сюда собирать ежевику – вон они, знакомые кусты, которые разрослись пышным ковром. Приносил я и шиповник, и мама заваривала его зимой, не доверяя снадобьям дяди Альберта. Впрочем, он никогда не предлагал лечить ее, меня или брата.

Городок лежал передо мной как на ладони. Я опустился на траву, открыл дневник и прочел: «Ветер поднимается со ступеней в сердце леса. Я слышу его голос, полный сладчайших обещаний. Что нашептывал урей в головном уборе своим хозяевам-фараонам; куда греческие боги забирали невинных дев из грязных людских селений, воняющих овчиной; кто воздвиг пирамиды в глубинах джунглей и какие книги лежат во тьме под лапами египетского сфинкса. Он обо всем готов рассказать мне».

Я невольно вспомнил свой сон, в котором лестницы переплетались и изгибались под углами, словно были неподвластны любой геометрии. По ним приходилось спускаться, чтобы подняться, – и мне вдруг стало понятно, почему дядя Альберт был так поглощен словами ветра.

В Касл-Комбе время остановилось. Люди уныло влачили свое существование, даже не пытаясь вырваться из болота. Джеймс учился в университете, но вернулся и превратился в такого же дремучего дурака, выпивкой заливавшего тоску по потерянным надеждам и мечтам. День завтрашний ничем не отличался от дня вчерашнего, и люди, испытывая постоянный голод не по еде, а по событиям, давно привыкли к нему.

Но для такого человека, как дядя Альберт, голод знаний был хуже смерти. Он не хотел заживо гнить в Касл-Комбе, переползая из одного дня в другой, и голос ветра стал для него откровением, счастьем и сбывшейся мечтой. «Уехать я не могу, – прочел я, перевернув страницу. – Финниганы испокон веков жили в Касл-Комбе, они прикованы к этому месту и всегда обречены возвращаться. Ветер настроен на них, словно радио. Финниганы слышат его и приносят ему награду за откровения. Стоит ли жизнь человеческой “коровы” правды о том, что закопали в основании Парфенона остроголовые жители Марса? Я отдал бы десяток таких “коров”, лишь бы только он продолжал говорить!»

Чем дольше я вчитывался, тем сильнее убеждался в безумии дяди Альберта. Дневник подтверждал идею Джеймса: все, кого лечил Альберт Финниган, впоследствии умерли. Потому что ничего на свете не дается просто так. Ты можешь получить все что угодно, но должен заплатить за это. И Альберт Финниган расплачивался чужими жизнями за тайны мироздания, которые ему открывались.

«Либо ты отдаешь чужую жизнь, либо заплатишь своей. – Постепенно дневник дяди Альберта начал напоминать инструкцию. – Чем больше ему отдано, тем он сильнее. Однажды, в один ужасный и прекрасный день, он поднимется по лестнице, выйдет, величественный и могучий, и тогда земля станет голой равниной, домом всех ветров.

Но пациентов у меня все меньше. Проповеди отца Патрика, который неумолчно твердит о грехе и связях с дьяволом, и скандалы, чуть ли не каждый день устраиваемые Корвином со своим сынком, влияют на Касл-Комб. А голос шепчет, что я еще не узнал, кого призывали индейцы в своих ритуалах, выплясывая перед деревянными статуями, измазанными кровью, и как эти призванные связаны с дворцами в глубине джунглей Юньнань в Китае. В нем соблазн, который не преодолеть, в нем искушение, которому нельзя противостоять, в нем власть над этим миром и всеми мирами, к которой я могу прикоснуться. Познай истину – и истина сделает тебя свободным. Познай свободу – и тогда будешь царствовать и править! Мой племянник, кажется, простудился. Обычно я не предлагаю лекарств своей семье, но сейчас незачем медлить».

Я закрыл дневник и понял, что просидел над ним до вечера. Сумерки выползали из леса, последние лучи солнца играли на черепице крыш Касл-Комба. Все в голове смешалось: Альберт Финниган, который хотел не просто знаний, но власти над миром, горбатые драконы на китайских домах, заброшенные города майя в сердце гнилых джунглей, бесчисленные глаза плотоядных цветов из колец Сатурна, милость которых покупали, бросая в печи новорожденных.

Так вот почему отец схватил пистолет в тот вечер! Дядя хотел принести меня в жертву голосу ветра и пал от руки брата. Мы сбежали из Касл-Комба, и голос, который мой отец тоже слышал по праву крови, перестал звучать в его ушах. Должно быть, отец радовался, гуляя по улицам Нью-Йорка и никогда не заходя на окраины. Он избавился от голоса ветра и надеялся, что я никогда не вернусь в Касл-Комб.

И вот я здесь, потому что от судьбы не убежишь.

Ветер усиливался. По недавно чистому небу побежали облака, в лесу скрипели, раскачиваясь, вековые сосны. Минуя бесчисленные ступени, ведущие в другие миры через сердце земли, спускался ветер, чтобы подняться ко мне.

«Джонатан, – слышал я его голос, наполненный ядом соблазна. – Джонатан, открой мне слух и душу. Твой дядя, провинциальный оккультист и великий идиот, жаждал власти. Но ты, профессиональный репортер, всегда докапывался до правды и справедливости, и я дам тебе их. Познай истину – и истина сделает тебя свободным. Познай свободу – и она даст тебе справедливость. Ту, которой ты добивался, описывая расследования преступлений, ту, для которой ты первым приезжал на место перестрелки, ту, ради которой ты спускался в грязные подземелья Нью-Йорка, чтобы подняться наверх».

Я бросил дневник на траву и побежал. Ветер двигался за мной, словно огромная стена или волна. Я слышал треск, с которым ломались деревья в лесу, чувствовал тяжелое дыхание, что било мне в затылок, одновременно подталкивая вперед и пытаясь остановить. Точно такой же ветер гудел со всех сторон, когда темным вечером двадцать лет назад мы с мамой выбежали из дома. И тогда, и сейчас в нем не было ничего, кроме космического одиночества и такой же космической ярости.

Потом рассказывали, что я ворвался в Касл-Комб как безумный и буря шла за мной по пятам. Я пробежал по Лафайет-стрит, вылетел на площадь, миновал церквушку и обреченно понял, что не сумею спастись от силы, которая выворачивала булыжники из мостовой и срывала крыши с домов, раз уж она решила заполучить меня. Почти не помня себя, не разбирая дороги, я влетел в дом дяди Финнигана, захлопнул дверь, и в ту же минуту ветер стих.

Буря промчалась по Касл-Комбу и ушла. Электричества в доме не было, и старый Уилбер просидел на полу рядом со мной до утра, держа в руках свечу и уговаривая успокоиться и взять себя в руки. Ветер царапался за дверью, словно просил впустить его, и я смотрел на дом, едва озаренный свечой, и видел бесконечные подземелья Индии, проложенные богами со змеиными телами, пустоши Австралии, испепеленные гневом тысячеруких насекомых из-за пределов познаваемой вселенной, рыболицых существ, ощупывающих затонувшие корабли в поисках золота.

И все в моей душе поднималось и двигалось навстречу этим мучительным и влекущим видениям. Это был восторг, перемешанный с ужасом, это был зов моих предков, моей крови и сути, которым я не мог противостоять.

Когда наступило утро, Уилбер отважился оставить меня и побежал к доктору Джеймсу за помощью. После того как подачу электричества восстановили, Джеймс связался с коллегами в соседнем городке, и меня отправили в клинику. Бьюсь об заклад, в Касл-Комбе все снова вздохнули с облегчением. Дурную траву с поля вон. И хоть я не стал этой дурной травой, меня все же предпочитали держать подальше от города и под замком. Признаться, я не имел ничего против. Врачи говорили, что мое состояние вызвано нервным срывом после краха биржи, которое усугубилось бурей, накрывшей Касл-Комб в День Всех Святых.

Разумеется, я не сказал им правды. Мне хотелось пережить кризис в отдалении от мира. Что ж, палата в лечебнице для душевнобольных ничем не хуже дома в городке моего детства. Однажды я вернусь в мир, поэтому не стоило болтать даже со стариной Уилбером и Джеймсом, которые изредка навещали меня. Про бурю в Касл-Комбе они не упоминали, а я и не спрашивал.

Миновала осень, прошла зима, отшумели весенние ручьи, и постепенно страх смягчился и ушел окончательно, уступив место почти головокружительному любопытству. По ночам я, свернувшись на больничной койке под тонким одеялом, вслушиваюсь в тихий голос ветра за окнами. Чем ближе День Всех Святых, тем он громче, я знаю. Он обязательно придет: кровь Финниганов, моя кровь, приманит его, а ложки, которую я ухитрился украсть в столовой и заточить, будет достаточно, чтобы напоить его.

И тогда я буду слушать и задавать вопросы. До тех пор, пока кровь не иссякнет и истина не сделает меня свободным.