Kitabı oxu: «Михаил Горбачев: «Главное – начать»», səhifə 3
Этот «факт» иллюстрирует механизм возникновения мифов, которых вокруг фигуры Горбачева появится масса. Хотя кто-то что-то такое рассказывал Кучмаеву, скорее всего путая Привольненскую начальную и Молотовскую среднюю школы, Таубман ссылается на документы архива новейшей истории Ставропольского края, из которых явствует, что директором школы в Молотовском была вовсе женщина, давшая Горбачеву 5 июня 1950 года, в последний месяц учебы в 10-м классе, рекомендацию для вступления кандидатом в ВКП(б).
Эта школа № 12 теперь называется Красногвардейской гимназией. В 2000 году Горбачев открыл здесь свою мемориальную доску, но сегодня на ее сайте в разделе «Я помню! Я горжусь!» есть только сведения о военно-патриотических мероприятиях и ни слова о первом президенте СССР.
Дилемма Павлика Морозова
Горбачев с Юлией Карагодиной в драме «Маскарад». Профессиональные актеры, смотревшие этот спектакль в Молотовском, сделали артистам только одно замечание: офицеры царской армии не размахивали так руками, даже когда ругались друг с другом
1949
[Архив Горбачев-Фонда]
«Лермонтов в бешенстве, он только что узнал о смерти Пушкина», – гласит подпись на обороте этого фото. В роли Лермонтова – ученик Горбачев
1949
[Архив Горбачев-Фонда]
В школе Горбачев был дружен с Юлией Карагодиной, которая была младше его на год, хотя и училась на класс старше, с ней они играли в «Маскараде» и много времени проводили вместе.
В интервью еженедельнику «Собеседник», записанном осенью 1991 года, Карагодина вспоминает, как однажды Горбачев зашел к ней с просьбой объяснить какую-то теорему, что она и принялась делать, но тут он заметил пустую рамку от стенгазеты и возмутился, почему та не готова: «До завтра сделай». Юле этот командный тон не понравился, и она ничего делать не стала. Через два дня Горбачев отчитал ее за стенгазету перед комитетом комсомола, а по дороге домой догнал и позвал в кино. «Да как ты можешь вообще ко мне подходить, ты же меня обидел!» – крикнула Юля. – «Это совершенно разные вещи, – отвечал Горбачев. – Одно другому не мешает».
В этом месте мы поставим на полях галочку: такой принцип разделения публичной и частной сферы, общественного (институционального) и личного, скорее западный, чем исконно российский, в дальнейшем многое определит в карьерной траектории Горбачева, хотя и превратит некоторых его добрых знакомых в недоброжелателей. Откуда он это взял?
В книге «Наедине с собой» (в первом варианте мемуаров этого нет) Горбачев рассказывает о драке между его отцом и дедом, которая произошла еще до его рождения в 1930 году и стала, по-видимому, семейной легендой. Конфликт случился из-за урожая кукурузы, который отец, как видно, считал семейным достоянием, а дед тайком припрятал свою часть на чердаке. Сергей Горбачев, поясняет боготворивший его сын, вообще дрейфовал от своего отца-единоличника Андрея в сторону тестя-коллективиста Пантелея. Позднее обращение Горбачева к этому эпизоду вряд ли случайно: он искал ответ на какой-то свой вопрос, а тут есть и общая проблема его поколения, перекликающаяся с дилеммой Павлика Морозова, на мифе о котором оно воспитывалось в школе.
В конце 60-х, когда школу оканчивал я сам, мы все были уже согласны, что Павлик Морозов, заложивший собственного папу, прятавшего зерно, – таки порядочная сука, хотя и зарезали его, наверное, тоже зря. Но в 40-е годы, когда школу оканчивал юный Горбачев, Павлик, конечно, был еще пионер-герой и сакральная жертва. Переосмыслить этот образ было не так просто – это смена верований, о чем мы поговорим подробнее в главе 8.
Экспедиция краевого краеведческого музея. Татьяна Ганина (лицом к нам) записывает беседу руководителя экспедиции с жителями Привольного
2006
[Ставропольский государственный краеведческий музей]
Для советского человека проблема выбора между общественным и личным вообще была одной из центральных, причем этот выбор зависел от многих переменных, а позиции были подвижны. Оказавшись между двумя дедами в детстве, Горбачев, похоже, и повзрослев, не всегда будет находить нужный баланс между официальными и дружескими отношениями с одними и теми же людьми. Вместе с тем он всегда будет не просто стремиться к пониманию со всеми, в том числе с оппонентами, но будет свято верить в возможность рационального диалога всякого со всяким. Пожалуй, билингва Горбачев сформировался как стихийный адепт открытого общества, концепцию которого развил в середине ХХ века британский философ австрийского происхождения Карл Поппер.
По мысли Поппера, исторически люди формировали закрытые сообщества, в которых главную нормативную роль играли разнообразные и часто довольно причудливые табу. В процессе исторического развития люди из разных сообществ все активнее общались друг с другом, и, если они друг друга не убивали и не съедали, им приходилось как-то договариваться и, не отказываясь от своих табу, понимать и признавать также и чужие. Так появляется Другой, за которым признается право на существование, как и возможность договариваться с ним на рациональном уровне. Открытое общество прежде всего рационально. Четкое разграничение общественного и личного, как и неизменная вера Горбачева в «здравый смысл народа», – откуда-то отсюда.
Секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев с мамой и братом – военным летчиком – на крыльце родного дома в Привольном
1979
[Архив Горбачев-Фонда]
А пока на летних каникулах он помогал отцу на комбайне, и в 1948-м они поставили рекорд, намолотив без малого 9 тысяч центнеров пшеницы. Для присвоения отцу звания Героя Социалистического Труда не хватило тысячи центнеров, дали только орден Ленина. Такой же получил еще один комбайнер – Александр Яковенко, работавший с Горбачевыми в паре тоже с сыном, а сыновьям достались ордена Трудового Красного Знамени. Это было очень сложное, третье для Горбачева на комбайне лето: сначала пыльные бури, потом затяжные дожди, но все же урожай удалось собрать буквально кровь из носу.
Между тем односельчане рассказали Кучмаеву (и тут ему можно верить), как это происходило: сцепке из двух только что пришедших в Привольное комбайнов «Сталинец-6» были выделены лучшие поля и обеспечены дефицитные запчасти и горючее, придан отдельный грузовик, то есть рекорд был организован командно-административным путем, чем, впрочем, в те годы было трудно кого-нибудь удивить. Это не значит, что Горбачев получил орден не по заслугам, но это значит, что юный орденоносец уже тогда прекрасно понимал, что такое показуха и какую роль по негласным правилам тех времен она играла в «строительстве коммунизма». На самом деле, отправляясь в новую жизнь со станции Тихорецкой, он знал уже много такого, что только спустя десятилетия прорастет в нем в виде неожиданных выводов и тех целей, которые он будет себе ставить.
Пожилые обитатели Привольного, продолжавшие и в 2006 году вспоминать Мишу Горбачева на смеси русского с украинским, в разговорах с музейной экспедицией сначала дичились, но за три недели разоткровенничались. О бывшем президенте СССР, суммируя, они отзывались так: «Вин телок, – записывала Татьяна Ганина, стараясь передать особенности местного произношения, – а воны быки-здоровячи, воны ёго поскидалы».
В целом от материалов экспедиции, хранимых в архивах музея, веет таким нравственным здоровьем и незлобивостью, что становится понятен фундамент горбачевского неунывающего взгляда на жизнь и его веры «в здравый смысл народа», что его в конечном итоге и подведет.
В бытность первым секретарем Ставропольского крайкома КПСС Горбачев заезжал в Привольное часто, навещал мать, позже помог со строительством храма и больницы, которая слишком велика для села, и к его приезду односельчане всегда готовили любимые блюда Горбачева: домашний квас, холодец и вареники. Когда он стал генсеком, в Привольном организовали постоянный пост КГБ, в его задачу входило охранять Марию Пантелеевну от журналистов и просто любопытных. В Москве она жить без привычки не захотела, но раз в год ездила в санаторий в Кисловодске в сопровождении снохи Марии Харитоновны Гопкало. Та в 2006 году была еще жива и рассказала музейщикам, как их возили в санаторий целым кортежем с мигалками, а в санатории им досаждали ежедневно партийные визитеры, а они обе такие – «как царевны Несмеяновны».
Михаил Горбачев и Гельмут Коль на комбайне в степях Старополья
15–16 июля 1990
[Архив Горбачев-Фонда]
В 1992 году пост КГБ, естественно, сняли, хотя один из дежуривших на нем сотрудников вроде бы даже прижил в Привольном ребеночка. Незадолго до смерти в 1995 году Мария Пантелеевна по договору пожизненного содержания продала свой дом лидеру группы «Ласковый май» Андрею Разину. Тот объявился в Привольном в 84-м, работал по снабжению и тогда еще не был знаменит. В инстанциях по снабжению он представлялся не то племянником, не то внебрачным сыном генсека, в 92-м, по рассказам односельчан, выменивал у колхозников земельные паи на спирт, а дом Марии Пантелеевны купил для пиара, и взбешенный экс-президент, когда об этом узнал, выкупил дом обратно втридорога. Он до сих пор цел, но в нем теперь живут вообще другие люди.
Вероятно, в 2006 году Привольное было еще особым, заповедным хронотопом, где время текло ровно, без морщин. Но оно все равно утекало, хотя и медленней, чем в Москве или в каком-нибудь сказочном Рейкьявике. Когда в последний раз Горбачев приезжал сюда в 2005-м, он вдруг попросил принести балалайку, но поиграл немного и отложил.
Какая уж тут, на фиг, балалайка! Такие места порождают слишком сложные чувства и трудные вопросы, ответа на которые ты все равно здесь не найдешь. Ведь Родина – это скорее время, чем место (говорит герой моей повести «Белая карета», посвященной событиям 2014 года).
Поле опыта и горизонт ожиданий
А летом 1942 года, как мы можем допустить, среди немцев, шедших через Привольное, мог быть и 17-летний доброволец Рейнхард Козеллек, которому на подступах к Сталинграду немецкий танк отдавил стопу, но позже он вернулся в строй, 9 мая 1945 года попал в плен, провел 15 месяцев в лагере под Карагандой и возвратился в Западную Германию. А летом 42-го он мог даже встретиться глазами с русским мальчиком Мишей. Один станет президентом и другом канцлера Гельмута Коля, которого в 1989-м покатает в здешней степи на комбайне, а другой – знаменитым историком, во многом изменившим самый подход к истории как мировоззрению при помощи основанной им самим науки об историках и их подходах к истории – «историки».
(Ахтунг! Тут, возможно, придется напрячься и перечитать два или три раза.)
История, считает Козеллек, сама по себе не имеет цели или направления, но в ней заметны повторения, что позволяет привносить в нее смыслы. «Наука об опыте», каковой является история, оперирует оппозиционными парами: «до и после», «вверху и внизу» (раб – господин), «внутри и снаружи» (друг – враг) и т. д. Но эти оппозиции могут меняться местами: враги становятся друзьями и наоборот, «кто был ничем, тот станет всем», и даже представления о «до и после» могут растворяться в ощущении неизменности («застоя»). Однако, поняв, что именно повторяется, можно распознать в очередном новое, и тогда в бесконечном возвращении к прежнему возникают разрывы, а у людей появляется возможность действовать осознанно, в частности, советским людям такую возможность дала перестройка.
По формуле Козеллека, исторический нарратив (а только в форме рассказа история и существует), выстраивается у исследователя или в учебнике, или в общественном сознании, или в вашей отдельно взятой голове – «между полем опыта и горизонтом ожиданий». Это всегда ряд событий прошлого, но отобранных и интерпретированных определенным образом + оценка настоящего (хорошо оно или плохо) + немного предвидение будущего – во всяком случае, такая иллюзия всегда есть у исторического субъекта. Однако как всякое знание, нарратив истории включает в себя не столько первичный опыт, сколько тот, который передан и даже навязан господствующими в обществе представлениями – то же самое касается и горизонта ожиданий.
Козеллек предложил ту строгую оптику, которой мы будем стараться придерживаться: исторический персонаж и его действия должны быть поняты сначала в логике их собственного хронотопа. Поле опыта и горизонт ожиданий образуют ту современность (см. подробнее в главе 4), из которой должны быть поняты те или иные действия исторического персонажа и его мотивы. То, что с нынешних позиций может предстать как ошибка, в прежних обстоятельствах было просто одной из возможностей. Не то что нельзя применять к прежним событиям сегодняшнюю мерку, но тогда мы привносим в оценку знание, которого у тех субъектов еще не было. Поэтому важна последовательность и разделение операций: сначала понять действия персонажей в той «их» логике и лишь затем оценить в «этой» – нашей. При взгляде в прошлое наша оптика удваивается, и решения, условно, 1968 или 1988 года принимал не тот же самый Горбачев, который даст им оценку в 2011-м, диктуя стенографистке Ирине Вагиной главы книги «Наедине с собой».
Еще Козеллек считает, что История в том виде, как мы ее понимаем сегодня, только и началась где-то в XVII веке с догадки о том, что все могло бы быть совсем иначе. Эта мысль, кажущаяся нам такой очевидной, раньше эпохи модерна, пока век за веком повторялось, в общем, одно и то же, просто никому не пришла бы в голову. В Привольном для Миши Горбачева история началась лишь тогда, когда он сделал выбор и рванул в Москву, а иначе вся его жизнь крутилась бы на одном и том же месте изо дня в день и из года в год, как, наверное, жизнь большинства друзей и возлюбленных его юности.
На протяжении жизни Горбачева поле его опыта постоянно расширялось, и, исходя из этого, он умел и не боялся выстраивать всякий раз новый горизонт ожиданий. А мысль Козеллека о том, что история начинается лишь с того момента в прошлом, когда «все могло быть совсем иначе», по-настоящему революционна. В том и состоит соблазн такого мировоззрения, опасный для всякой текущей власти, что, если все могло быть иначе вчера, значит все может быть иначе и завтра, а оно начинается сегодня – прямо сейчас.
В качестве хобби Козеллек коллекционировал изображения мемориалов воинской славы из всех стран мира, а часто и сам их фотографировал. Эта огромная коллекция – тысячи снимков – привела его к выводу, что большинство изображений отсылает не просто к смерти, а к «смерти ради». Но такие памятники вскоре оказываются заброшенными, если не культивируются искусственно, а сохраняются те редко встречающиеся, где передана просто скорбь. Другими словами, сохраняется только человеческое, а политическое – это тлен.
Считавший себя политиком Горбачев в своей последней версии придет, в общем, к тому же самому выводу. Но для юного Миши, смотревшего с верхней полк в окно, горизонтом ожидания был университет и неопределенный «коммунизм», а полем опыта, наряду с тем полем, где у него шла носом кровь, – некая мешанина исторических «формаций», выстроенная в логике «классовой борьбы». Так он себя видел тогда и в этом смысле ничем не отличался от большинства советских людей. Пройдет 40 лет, и горизонтом их ожиданий станет капитализм «как у них», а полем опыта – зыбкая почва представлений о «невидимой руке рынка», усвоенных из газет. Потом и это схлопнется, и на время явится как бы внеисторический постсоветский человек – циничный и озабоченный только сегодняшним днем под лозунгом «обожрать и скрыться».
Ну так пора уже выходить из этого полуобморочного состояния: история не кончилась, и пусть горизонт сегодня совсем в тумане, зато на поле опыта есть чем поживиться, хотя это потребует усилия (как и чтение этой книжки).
Глава 3
Передовой советский вуз (1950–1955)
Юрфак на Герцена
На сайте Московской консерватории можно прочесть, что ее Рахманиновский зал на Большой Никитской был пристроен к зданию Синодального хорового училища в 1898 году, а «в 1968 году здание присоединили к Консерватории» (с которой оно соседствует). «Много лет ушло на реставрацию», пока зал не был открыт концертом Святослава Рихтера в 1983-м. Это весьма неточно, потому что с 1942 по 1976 год в этом здании находился юридический факультет Московского государственного университета.
На сайте юрфака МГУ здание по улице Герцена, 11 (до и после – Большая Никитская) вообще не упоминается. Между тем юрфак переехал отсюда на Ленинские (до и после Воробьевы) горы лишь в 1976 году. С 1970 по 1975-й на Герцена учился я сам, сюда в 1945 году вернулся с фронта мой отец, и именно сюда в деканат юрфака в конце августа 1950 года прямо с Казанского вокзала приехал первокурсник Михаил Горбачев.
Скорее всего, путаница вызвана многочисленными реорганизациями и переименованиями юридических вузов после революции октября 1917-го, лидеры которой вместо закона предложили судьям руководствоваться «революционным правосознанием». Юрфак МГУ был распущен, кадры судей, прокуроров и следователей готовились в ведомственных образовательных учреждениях. Московский юридический институт (МЮИ), который после войны снова стал юрфаком МГУ, какое-то время возглавлял Андрей Вышинский, более известный как государственный обвинитель на сталинских процессах 1936–1938 годов. Это существенно для понимания того, кто, как и чему учил студентов на курсе Горбачева с 1950 по 1955 год.
Горбачев с однокурсниками в одной из аудиторий на Герцена, 11 (он крайний слева, рядом с ним – Зденек Млынарж, о котором подробней дальше)
1953
[Архив Горбачев-Фонда]
Рахманиновский зал на юрфаке назывался просто большим. Лекции проходили также на Моховой (тогда – проспекте Маркса) и в «зоологической аудитории» – на втором этаже Зоологического музея. В музее студенты ходили любоваться половой костью моржа, а пиво мы бегали пить в столовую консерватории. Не думаю, что, когда здесь учился Горбачев, на юрфаке что-то было сильно иначе, хотя 20 лет – немалый срок, и студенты-юристы 70-х, конечно, были настроены по отношению к советской юриспруденции куда более скептически.
Но и Горбачев в книге «Жизнь и реформы» вспоминает, как один из преподавателей на лекции осенью 1952 года зачитывал фразу за фразой только что вышедшую статью Сталина. Горбачев послал ему записку: «В этой аудитории все закончили школу и умеют читать». Лектор прочел ее вслух и добавил, что вот, мол, тут есть смельчаки, которые думают, что уже усвоили мысли великого вождя, а подпись под запиской поставить боятся. Тогда Горбачев, только что ставший из кандидатов членом ВКП(б) и бывший уже зам. секретаря комитета комсомола факультета, встал и сказал, что записку написал он. Таскали, конечно, его в партком, но все обошлось – в целом-то он был там на отличном счету. Зато спор с другим преподавателем стоил ему четверки и лишения на семестр повышенной стипендии, которая ему, жившему в общежитии и уже ухаживавшему за Раисой Титаренко с философского, была ох как нужна.
Он пишет, что учился с увлечением, но ничьих лекций не вспоминает, а выделяет, скорее, общие дисциплины: историю и теорию права, политическую экономию, философию. Бывший студент, а ко времени написания мемуаров уже и бывший президент СССР, видимо, не хотел дурно отзываться об альма-матер, но по отношению, собственно, к учебе в его мемуарах не чувствуется драйва.
«Не могу сказать, что это был всецело выношенный замысел», – отвечает Горбачев сам себе на вопрос, почему он выбрал юрфак. Уже в университете живая комсомольская работа, видимо, увлекала его больше, а после его окончания по юридической специальности он не работал. Возможно, это связано с тем, что юриспруденция требует терпения и усидчивости, какой обладала скорее Раиса Максимовна, чем ее супруг.
Среди однокурсников (не считая чеха Зденека Млынаржа, о котором мы расскажем отдельно) Горбачев перечисляет полтора десятка фамилий, но какие-то истории вспоминает только в связи с будущим профессором Валерием Шапко, который предостерегал его от споров с мстительным преподавателем, и Владимиром Либерманом, фронтовиком, которого он защищал от антисемитских нападок, ставших обыденностью после печально знаменитого «дела врачей». В интервью Таубману в 2007 году Горбачев пояснит, что «это такой мой умственный протест был, меньше политический». Не пройдем мимо этого замечания – при советской власти любое «умствование» могло обернуться «политикой», а там и до «антисоветчины» было недалеко.
Богаче, наоборот, воспоминания о Горбачеве его однокурсников, опубликованные уже после того, как он стал и перестал быть главой СССР. Это и понятно: одно время такие мемуары были в цене. Часть его однокурсников нашел Таубман, успев это сделать в 2006–2008 годах в Москве, а сейчас все или почти все, на кого он ссылается, уже ушли из жизни.
Горбачев (крайний справа) с однокурсниками на крыльце здания МГУ на проспекте Маркса
1953
[Архив Горбачев-Фонда]
Все рассказывали, что на первом курсе Горбачев выделялся экзотической в московской среде провинциальностью, носил на груди орден, чем заслужил при упоминании в третьем лице прозвище Комбайнер. Он так и не научился твердо произносить букву «г» и правильно расставлять ударения, хотя можно допустить, что он сохранял этот южнорусский говор (как и впоследствии) сознательно, как часть сформировавшегося образа самородка «от сохи» – при личном общении его акцент проявлялся не так заметно, как в публичных выступлениях.
Надежда Михалева, ставшая крупным ученым-конституционалистом, вспоминает, что Горбачев иногда приходил в университет без носков, потому что у него их не было, что ее мама его подкармливала, когда она приглашала Горбачева в гости, а тот просил брать его с собой в консерваторию и в Третьяковку и объяснять, что думал, создавая свое произведение, тот или иной композитор или художник. Кажется, пока он не встретил на втором курсе свою Раису, Горбачев был не прочь приударить за Михалевой (я тоже еще застал ее живой – яркая была женщина), но в ее глазах он был, конечно, «комбайнер».
Все указывают на усердие в учебе и необыкновенную обучаемость Горбачева – он схватывал все на лету, мгновенно осваивая новый для себя и сложный понятийный аппарат (это будут впоследствии отмечать и эксперты, консультировавшие генсека и президента). Он не увлекался выпивкой и не курил и, хотя в то время был хорош собой и «походил на французского актера», не особенно интересовался девушками (опять же до встречи с Раисой). Предпочитая образование амурам (это выражение было в ходу еще в 70-х), он не был тем не менее и букой – напротив, со всеми дружил, став комсоргом курса, а затем зам. секретаря факультетского комитета комсомола по идеологии, никого не закладывал, на собраниях не обличал, хотя на юрфаке такое поведение было известным способом продвинуться и получить поблажки.
Горбачев быстро понял свои сильные и слабые стороны, включая невежество, которого он взял за правило не стесняться, а видеть в нем даже преимущество: в отличие от столичных снобов, он не тушевался и сразу просил что-то непонятое ему объяснить. К старшим курсам он догнал и перегнал многих однокурсников в плане интеллектуального багажа.
