Kitabı oxu: «Солнце встанет!», səhifə 11
XXIII
– Моя! – произнес князь Всеволод повелительно и сильно, и Лика почувствовала, что она всю жизнь принадлежала ему, только ему одному.
Она не знала, куда он привез ее и где они находились… Комната, вся устланная пушистыми восточными коврами, живо, явственно напомнила ей ту, в которой она без ропота и слез отдалась этому человеку. Голубой фонарь мягким, приятным светом заливал ее… И от этого света лицо князя казалось еще бледнее и красивее.
Он опустил поверх синих штор еще тяжелые плюшевые портьеры… Звуки с улицы стали теперь едва доноситься до них. Тяжелая малиновая ткань заслонила их от всего мира.
– Моя! – повторил еще раз Гарин, – теперь моя на всю жизнь! Только смерть разлучит нас с тобой!
– Да, смерть! – ответила Лика и улыбнулась (это была дивная, робкая улыбка, которою улыбаются люди, очутившиеся у преддверия вечности) и протянула ему руки.
Красивое, бледное лицо князя очутилось подле нее.
Душа Лики наполнилась блаженством. Она чувствовала что-то новое и необъяснимое внутри себя. Женщина, влюбленная без границ, беспомощный ребенок, обожающий свой кумир, исчезли в ней… Она не чувствовала даже собственного тела и его инстинктов. Князь как бы перестал быть для нее мужчиной, о котором она бессознательно для себя самой мечтала посреди долгих томительных ночей. Все исчезло – и страсть, и муки, и плотское влечение, и страдания, и страх. Все кануло бесследно в лету забвения. Одна любовь расцветала гигантски быстрым расцветом и наполняла все фибры ее ожившего, точно вновь пробудившегося существа.
– Моя! – произнес еще раз князь Гарин и прижал ее к своему сердцу.
– Да, твоя! – эхом отозвалась Лика.
Муж, совесть, долг, обязанность – все было забыто… Там, за тяжелой малиновой портьерой, кипела и бурлила жизнь, но ей было все равно до всего мира, до всего огромного, клокочущего и пенящего мира, все равно до времени… до жизни, до людей… В этой восточной комнате заключалось все ее счастье, ее утерянное и вновь обретенное счастье… В ней жила ее жизнь… Вне этой комнаты не было существования.
Теперь они молча, не говоря ни слова, тесно прижавшись один к другому, сидели на широкой турецкой тахте. Руки князя обвивали ее до боли крепко до боли сильно. Но она не противилась им. Эта боль была ей сладка, как наслаждение. Сама смерть так, вместе с ним рядом, являлась для нее чудной, пленительной сказкой. Чем-то неземным веяло на них от этой случайной встречи, от нового внезапного их соединения.
Они не расспрашивали друг друга, не говорили ни о чем. Часы бежали, а они сидели все так, тесно обнявшись, почти слившись в одно целое, потеряв всякое представление о времени, о часах… Они были одни со своим чувством, и им было хорошо, как хорошо бывает лишь одним богам, победившим бессмертие.
– Я не чувствую тебя, – прошептал, наконец, князь, первый нарушив молчание после долгой паузы, длившейся целые часы, – ты должна принадлежать мне, как прежде! А то я боюсь, что тебя вырвут от меня, как тогда, моя родная, счастье мое!
– Это невозможно! Мы умрем с тобою, – возразила Лика, – умрем или преодолеем все.
– Я хотел бы улететь с тобою… Как жаль, что у меня нет крыльев, счастье мое! – и он еще сильнее, еще теснее сжал ее в своих объятиях. – Теперь ты моя и ничья больше! – вырвалось у него сильно и мощно из груди.
– Твоя и ничья больше! – эхом ответила Лика.
Что-то сильное, как волна, сильнее ее любви и страданий, нахлынуло на нее. Голова кружилась… Она хотела подняться, встать – и не могла; хотела сказать слово – и не могла… Поцелуи князя падали, как раскаленные капли лавы, на ее лицо, шею и руки… Ее хрупкие, стройные плечи вздрагивали под его горячими, как огонь, пальцами.
Лика сделала невероятное усилие, чтобы подняться и, неожиданно пошатнувшись, снова очутилась в его сильных руках… Мысль закружилась, завертелась и потухла, как последний луч солнечного заката…
Она хотела противиться и не могла. Раскаленные поцелуи сыпались на нее теперь, как дождь, огненный дождь, сжигающий дотла все ее существо.
– Оставь! Оставь, милый! – шептала она, в то время как все ее существо жаждало страстных ласк князя, Все тянулось к нему навстречу.
Глаза Лики широко раскрылись последним молящим взглядом. Два страстные поцелуя огненной пеленою накрыли их… Вымученная, страстная, молящая улыбка бледно заиграла на ее нежных трепещущих губах. Но и ту быстро, как блеск зарницы, стерла страстная ласка князя. Обессиленная и покоренная Лика прижалась к нему.
* * *
Рассвет зимнего позднего утра давно уже забрезжил, а они все еще сидели, словно околдованные силою невидимого волшебника.
Лика полулежала в объятиях Гарина, вся завороженная им. Она не знала, не думала о том, что случится после. Ее мысль не шла дальше того; что она любит его, единственного в целом мире. Правда, сквозь обрывки мыслей являлось смутное сознание того, что они должны уйти, уехать отсюда и как можно скорее.
Князь Всеволод точно угадал состояние молодой женщины.
– Радость моя! – произнес он на ухо Лике, – ты видишь сама, борьба бесполезна. Судьба бросила нас снова в объятия друг друга. Мы отданы один другому на всю жизнь… – Он взглянул на часы, слабо белевшиеся в полусвете своим циферблатом. – Поезд в Москву отходит в десять. Ты уедешь со мною сегодня же туда, дорогая, а оттуда за границу.
– Да, да! Куда хочешь, милый.
– Милая! Милая! Милая! Я дам тебе сказочное счастье! – и, упав к ногам молодой женщины, гордый, высокомерный князь Гарин коснулся ее туфли губами.
– О! – Лика вздрогнула от счастья и закрыла лицо руками.
И вдруг неожиданно и грозно прозвучал вблизи оглушительный залп нескольких ружей. Стены восточной комнаты дрогнули как бы от удара… Ужасным эхом прокатился еще раз этот звук.
– Что это? – сорвалось с губ Лики, и ее лиц стало белым, как бумага, а глаза расширились и остановились от ужаса; она стояла посреди комнаты, вся потрясенная, не понимая ничего, вся олицетворение живейшего испуга.
– Да, что это? – произнес князь Гарин, и вдруг его лицо приняло строгое, сосредоточенное выражение. Он приблизился к Лике и, обняв ее за плечи, притянул к себе, говоря: – оставь! Не наше это дело! Звездочка моя, Лика моя! Пусть волнуются люди, пусть кипит жизнь за нашими плечами, какое нам дело до нее?.. Как…
Князь не договорил, Новый оглушительный залп потряс весь дом до основания.
– Но там стреляют! – отчаянным голосом прошептала Лика, и ее глаза снова округлились от ужаса.
– Так что же… – начал было князь и не докончил.
Лика подскочила к окну, нервным, спешным движением отбросила тяжелую портьеру и, заглянув в окно, с громким стоном отступила в глубь комнаты, ломая руки…
– Это они! Они! Их убивают! – кричала она, как безумная, и, снова бросившись к окну, вскочила на широкий подоконник.
По улице бежали люди врассыпную, с испуганными, исступленными лицами. Многие из них были ранены, на лицах многих виднелись следы крови. Шаг за шагом, по пятам за беглецами спешили стройные ряды солдат… Вот они остановились, вот вытянулись в одну сплошную серую шеренгу. Маленький, куцый офицер на лошади, в сером пальто скомандовал что-то… Раздался новый залп и несколько человек из бегущих остались на снегу, обагрив его красной, как сироп, красивой и яркой кровью.
Вся белая, как алебастр, Лика кинулась к князю, схватила его за руку и потащила к окну.
– Ты видишь! Видишь! – шептала она, сверкая обезумевшими от ужаса зрачками, – Наших бьют… Рабочих бьют… Пусти меня к ним! Я должна быть среди них… Я должна…
– Дитя! Дитя! Что с тобою? – крикнул, в свою очередь, князь и, схватив за обе руки бившуюся изо всех сил Лику, прижал ее к себе. – Пусть бьют одних другие, более правые и сильные. Какое нам дело до того? Мы любим друг друга, Лика… И что нам до всех остальных?
– Ты ошибаешься! Я не могу оставаться спокойной и счастливой, когда… О, пусти меня! Пусти к ним, скорее! Я должна быть среди них!
И она сделала усилие вырваться из рук князя, сильно охвативших ее стан.
– Не пущу! – крикнул он и вмиг его лицо приняло то неумолимое и непреклонное выражение, которое и прежде наполняло холодом душу Лики.
Завязалась борьба. Строганова всеми силами стремилась вырваться из объятий князя, он же все сильнее и сильнее сжимал ее в них. Его трепещущие губы шептали в самые уши молодой женщины:
– Лика, опомнись! Моя Лика! Ведь, ты моя! Мы закрепили нашу любовь новым союзом! Ты не должна рваться к ним. Я не пущу тебя! Ты моя, моя!
– Нет! Нет! Оставь меня! Пусти меня! – кричала Лика и, что было сил, рвалась из сильных рук князя.
Он осторожно, но энергично сжимал ее, боясь причинить боль ее хрупкой, тоненькой фигурке и в тоже время чувствуя в себе присутствие всесокрушающего, всепожирающего зверя, готового уничтожить всех и все, лишь бы удержать ее.
Новый залп ружей заставил Лику, сделав неимоверное усилие, ринуться вперед, выскользнуть из рук князя и со всех ног кинуться к окошку.
– О, Боже мой! Смотри! Их убивают! – крикнула она диким голосом, в исступленном отчаянии протягивая вперед руки.
– Тем хуже для них! Жаль, что губернатор не выставил пулеметов, послушавшись моего совета! – произнес, тяжело переводя дыхание, Гарин, с видом затравленного зверя подходя к Лике.
– Твоего совета? Вы могли бы посоветовать расстреливать?
– Больше того! Я нахожу, что это – слишком почетная смерть для подобных негодяев. Я велел бы перевешать их, как собак, в назидание прочим! – и князь засмеялся недобрым смехом, исказившим до неузнаваемости его красивое лицо.
Одну минуту Лика оставалась спокойна. Ее глаза впились потемневшим взглядом в лицо Гарина. Минута молчания протянулась за вечность. И вдруг топкий стан молодой женщины вытянулся, как стрела. Ода стала на целую голову выше в это мгновение. Ее губы побелели и, отстраняя от себя рукою приблизившегося к ней князя, она вызывающе бросила ему в лицо.
– Все кончено! Мне жаль, что я непростительно забылась с вами. Вы – враг моих друзей, следовательно, и мне враг, князь Всеволод… Мое место там, на улице. Дайте дорогу!..
– Это невозможно! – произнес Гарин и, быстро опустив руку в карман, вынул из него блестящий, изящный, как дорогая безделушка, револьвер. – Есть последний выход, Лика, – произнес он глухим голосом.
– Вы хотите убить меня? – с явной насмешкой спросила молодая женщина.
Прежнего покорного и страстного обожания уже не замечалось в ее лице.
– Я хочу убить себя, Лика! – ответил тем же глухим, но твердым голосом князь, – и я убью себя, если ты пойдешь к «тем»… Клянусь тебе в этом моей любовью!
– Пустите меня! Я иду к ним… Я не должна оставаться с вами!
– Подумай, Лика, что ждет меня, если ты меня оставишь! – и трогательной, несвойственной ноткой отчаяния звучал голос князя.
– Я не могу остаться… Не просите! Я отдала свою жизнь народу и должна разделить его участь… а вы… вы живите без меня или идите со мною к ним…
И глаза Лики с робкой мольбою поднялись на князя.
Наступила новая мучительная пауза. Князь первый нарушил молчание.
– Мне поздно меняться, – произнес он, обдавая Лику гордым взглядом. – Ты должна остаться со мною и жить для меня, ты…
Страшные крики на улице помешали ему докончить его фразу. Гул усилился; толпа скучилась у самого дома, где находились Лика и Гарин, и глухо ревела, Как разбушевавшейся поток.
Лика взглянула в окно в противоположную сторону и ее сердце захолодело от ужаса.
На подмогу серым шинелям спешили новые с ружьями наперевес, готовые дать залп по первому приказу. Стон, угрозы, проклятия, плач женщин поднялись в толпе… Все сбились в кучу, как испуганное стадо, воя и давя друг друга и грозя кому-то… И вдруг взор Лики упал на огромную, мощную фигуру без шубы, в кожаной тужурке, без шапки, с окровавленной полосою вдоль щеки. Он был на целую голову выше толпы, этот человек, и казался вожаком ее.
– Сила! – отчаянно вырвалось из груди Лики, – Сила! – задыхаясь, еще раз прокричала она.
Молодой Строганов не мог слышать этот крик, но, руководимый инстинктом, он поднял голову кверху на окна дома и в одном из них увидел Гарина И Лику…
Лицо молодого фабриканта судорожно перекосилось. Минуту он смотрел наверх не поддающимся описанию взглядом и вдруг ринулся вперед, прямо на протянутые к первым рядам толпы ружья солдат.
– О! – воплем вырвалось из груди Лики. – Мой муж там… Мой муж умирает!.. Пустите меня к ним, к нему… Ко всем моим братьям!
По лицу князя Всеволода проскользнула чуть заметная улыбка. Он побледнел еще более, на его лбу выступили крупные капли пота.
– Теперь я все понял, Лидия Валентиновна! – произнес он с легким поклоном, теперь я не стану удерживать вас, вы – свободны! – и он широко распахнул двери пред молодой женщиной.
Не помня себя, едва удерживая рвущиеся из груди вопли, Лика с быстротою молнии бросилась вон из комнаты…
Гарин долго с тою же странной улыбкой смотрел ей вслед. Потом он вынул платок из кармана, тщательно отер пот, проступивший на лбу, и, сев на ту самую тахту, на которой только что осыпал ласками Лику, приложил дуло револьвера к виску. Пред ним, короткое, как миг, пронеслось, одно, воспоминание: открытая могила у старого бельведера и в ней живые глаза мертвой Ханы. Князь улыбнулся и спустил курок. Послышался сухой, короткий звук, напоминающий треск дров в печи. Не перестававший улыбаться князь Всеволод мягко опустился на подушки тахты. Глаза Ханы еще раз блеснули пред ним и погасли. И его жизнь погасла вместе с ними.
ХХIV
Мгла в этот вечер стояла над городом в виде серого, скользкого волнующегося тумана. Выстрелы давно затихли и только частые патрули попадались по улицам. В воздухе чувствовались еще отдаленные перекаты боевой грозы, еще не вполне утихшие… В отдаленных кварталах попадались люди, испуганные, пришибленные, с бледными, как известь, лицами. Женщины, испуганные, с расширенными зрачками, скользили тенью, вглядываясь в каждое проходящее лицо. Жены и матери искали своих пропавших мужей и сыновей. В городскую больницу свезли много раненых. Несколько убитых лежало в покойницкой, не опознанных еще родными.
По темному, узкому переулку, едва передвигая ноги, шла Лика. Более шести часов прошло с той минуты, когда она полуживая от ужаса вырвалась из номера гостиницы, куда ее привез князь Гарин, и все эти шесть часов она провела на улице.
В первую минуту после нового залпа, раздавшегося тотчас же, лишь только она выскочила из дома, молодая женщина ничего не могла разобрать. Все свернулось в одну бушующую, клокочущую пену из серых шинелей, дымящихся ружей и окровавленных тел, распластанных на окровавленном снегу…
Куцый офицерик с саблей наголо преградил ей дорогу. Лика заметила, что его губы тряслись и глаза стали стеклянными от ужаса.
– Сюда нельзя, сударыня! – кричал он ей во весь голос, точно она была глухая, – поворачивайте обратно!
Как раз в этот миг промчалась толпа. Увлекая друг друга, неслись люди в отчаянной панике, в смертельном страхе. Кричали что-то о новом залпе… Подхваченная этим живым потоком Лика понеслась за ними… Шуба, накинутая ей на плечи, сползла с них и волочилась сзади поверх смоченного снегом платья, ее нарядного воздушного платья, в котором она пела вчера в концерте. Открытые плечи дрогли от холода. Но она ничего не замечала – ни усталости, ни стужи. Ее мысль горела одним желанием, преследовала одну цель: разыскать Силу живого или мертвого, найти его и искупить свою ужасную вину пред ним или умереть подле его трупа. И она вглядывалась в лицо каждого встречного, вглядывалась с мучительным вопросом…
«Не он! Не он!» – с отчаянием стонало ее сердце и грудь точно жгло раскаленными углями.
Ее ноги уже отказывались служить. Она путалась, как бездомная собака, по пустым закоулкам и улицам, не зная, куда идти.
Снег хрустел под ее ногами; тяжелая шуба и смокшее платье тянулись за ней. С каждой минутой становилось невыносимее, силы падали… И вдруг на повороте какого-то переулка она грудь с грудью столкнулась со знакомой фигурой.
– Анна!
– Лидия!
Они обе одним движением ринулись в объятия друг друга и обе зарыдали. Казалось, сама улица рыдала вместе с этими двумя женщинами, одинокими и затерянными среди чужого города.
– Сила Романович у отца… не беспокойся, он жив… На время его скрыли! – быстро шепотом проговорила Анна, – я отведу тебя к нему… Надо торопиться… Через час другой за ним придут… его арестуют.
– Арестуют? – эхом отозвалась Лика.
– Да… Он приехал рано утром, узнал, что ты не ночевала, и сразу понял все… В рабочем квартале «это» уже начиналось и, сказав мне, чтобы я его не ждала, он помчался туда. Я последовала за ним… Он говорил, убеждал их, говорил, что бюрократия создана для того, чтобы оскорблять и поносить низшие классы, говорил, что надо отвоевать свои права во чтобы то ни стало… Его речь была принята с жаром… И потом все они пошли, пошли к губернаторскому дому с требованием улучшить немедленно права пролетариата. И Сила Романович пошел с ними… кажется, он повел их… я не знаю.
После первого залпа я уже была на улице и потом, позднее мне удалось увлечь его в квартиру к моему отцу – Я проведу тебя к нему. Он, как помешанный… Идем… скорее… За ним могут придти каждую минуту… – и, схватив за руку Лику, Анна увлекла ее вдоль темного переулка. Они шли долго, очень долго.
Серое, грязное одноэтажное здание выглянуло на них своим казарменного вида фасадом.
– В первый этаж налево! – произнесла Бобрукова почему-то шепотом. – Отец снимает здесь маленькую квартиру… – и, толкнув вперед Лику, она позвонила у обитой старой клеенчатой низенькой двери.
Им пришлось ждать добрых пять минут, если не больше. Наконец, после тревожного оклика «кто там?» дверь растворилась и на ее пороге показалась седая стриженая голова бывшего управляющего спичечной фабрики.
– Ты, дочка? – оглядывая Анну, произнес он.
– Я, отец… С Лидией Валентиновной, – ответила Анна шепотом и еще тише прибавила вслед за этим: – еще не приходили?
– Нет… Но за этим не постоит дело… У нас полиция не из сонных. С минуты на минуту ждем незваных гостей. Пожалуйте, барынька милая! – обратился он к Лике, – проведу вас к супругу.
С каким-то болезненным замиранием сердца Лика последовала за ним. Он повел ее длинным темным коридором и, подведя к маленькой дверце, распахнул ее. Свет от небольшой лампы больно резнул по глазам Лику. Она невольно зажмурилась, и, когда снова подняла веки, пред ней, уронив голову на руки, в безнадежной позе все потерявшего и обездоленного человека, сидел Сила.
ХХV
Невыразимое чувство боли, жалости и чего-то неизведанного, чистого и родного наполнило разом сердце молодой женщины при виде этой убитой фигуры… Не помня себя, она упала на колена и ползком, как побитая собака, приблизилась к ногам мужа. Здесь, у этих ног, она прильнула к нему головою и, забившись вся, как подстреленная птица, прорыдала:
– Прости мня, Сила! Прости!
Он задрожал всем своим богатырским телом при первых звуках любимого голоса, подняв голову, встретился взором с ее глазами и вдруг… его светлые, чистые, как у ребенка, глаза наполнились слезами. Губы дрогнули, судорога пробежала по лицу. Он положил свою огромную руку на золотистую головку и прошептал с заметным усилием:
– Зачем? Не надо! Не надо! Ты ни в чем, ни в чем не виновата. Он лучше меня, он достойнее… Он – барин, аристократ… А я… Я – ничтожество, купец серый… Мужик сиволапый… И я еще смел тягаться за ним! Я надеялся, что ты меня полюбишь… Прости ты меня, Лидуша, ангел Господень… Прости меня!..
Оп сполз на пол с кресла, в котором сидел, и обнял ее маленькие измокшие ножки.
– Нет! Нет! – с отчаянием и мукой простонала Лика. – Нет! Нет! Не говори так, Сила! Не рви мне сердца! Оно изранено и так… Я не вынесу больше! Мне не надо его! Мне не надо! Я пришла к тебе, пришла, чтобы навсегда забыть его и остаться с тобою, если ты позволишь!
– Со мною? – сорвалось с дрожащих уст Силы робким, как у ребенка, звуком и, не помня себя, он рванулся к ней, обвил своими крупными руками ее золотистую головку и прошептал, задыхаясь: – Остаться со мною? Ты… Ты, милая! – Он вдруг оттолкнул ее и упал обратно в кресло. – Поздно, Лида! Поздно! Родная моя! – глухо вырвалось из его груди, и он в отчаянии закрыл лицо руками.
– Но почему? – скорее простонала, нежели проговорила, молодая женщина.
– За мною придут скоро, может быть, сейчас, сию минуту… Меня ждут арест, Сибирь… ссылка… Я был с ними, с этими несчастными… Я вел их… Я вдруг понял в то время, что, если их солнцу суждено встать когда-либо, оно встанет в это утро, и если частичному пролетариату суждено добиться своих прав, он добьется его сегодня! Я был неправ: я увлекся чисто субъективным влечением мести… И погубил все дело… Милая! Простишь ли ты мне это?
И его глаза с жалобною мольбою остановились на лице жены.
Лике хотелось закричать от жалости и боли. Он, он, этот великодушный человек, этот чистый большой ребенок молил ее о пощаде? Он, ни единым фибром своего существа невиновный пред ней? Дыхание захватило в груди Лики. Острая, болезненная жалость заставила ее замереть без сил, без воли, без движения. Жалость матери и мучительнейшая любовь ее к больному, измученному существу заговорили в ней…
Не помня себя, она ринулась на колена пред мужем, отняла его руки от лица и, вся прильнув к нему, пылко и взволнованно зашептала:
– Ты не ошибся, Сила! У них будет более светлая доля! А мы с тобой положим всю пашу жизнь, чтобы поддержать их в их серой, неприглядной жизни… Слышишь, Сила, мы должны поддержать их, пока не встанет их солнце! Брат мой милый! Единственный! Я пойду за тобою, я не оставлю тебя. Пусть тебя ждут тюрьма… Каторга… Ссылка… Я буду с тобою… всегда, всю жизнь… Я нужнее там, чем здесь, и тебе, и «тем», другим страдальцам. Я буду жить там с вами и поселю в их сердцах светлую веру в яркое солнце!
Лика кончила, вся задохнувшаяся, взволнованная… В ее груди вырастало постепенно что-то огромное, могучее, что-то сильнейшее, нежели самое чувство жалости и скорби…
Это была любовь самоотверженная и прекрасная, любовь чистая и светлая ко всем страдающим братьям. Не помня себя, она покрыла поцелуями руку одного из этих будущих страдальцев и, рыдая, прижалась к нему. Пленительный образ Гарина постепенно стушевывался, отходя от молодой женщины все дальше и дальше, и, наконец, исчез, как в тумане.
Сила Романович нежно прижал к своему сердцу обновленную, преобразившуюся, вновь приобретенную Лику. Они сидели оба в одном кресле, тесно прижавшись друг к другу, готовые на все. Чувство сознания перенесенной муки сладко волновало их обоих.
Что-то великое, всеобъемлющее и прекрасное наполняло до краев их взволнованные существа. И, когда в передней дрогнул звонок, они не испугались, не встрепенулись; только чудная улыбка заиграла на обоих лицах, улыбка светлая, как день.
По коридору послышались быстрые шаги… Дверь распахнулась, и взволнованная Анна появилась на пороге.
– Сила Романович, приготовьтесь! «Они» уже пришли за вами, – испуганным шепотом произнесла девушка.
– Мы готовы… готовы оба! – твердым голосом ответила Лика и, встав подле мужа, оперлась рукою на его плечо.
Ее лицо было бледно, без кровинки, но чудное спокойствие воцарилось на нем.
Роковые шаги послышались в коридоре. Дверь широко распахнулась и, в сопровождении двух солдат, жандармский офицер переступил порог комнаты.
