Kitabı oxu: «Южаночка», səhifə 5
Глава XV
Добрая волшебница
Ненастный сумрачный день. С утра валит хлопьями снег и все небо обложено снежной серой пеленой. И праздник не в праздник, кажется, сегодня. Дежурившая в этот день Анна Васильевна зябко кутается в теплый вязанный платок. Ее настроение тоже очевидно соответствует погоде. Утром институток водили в церковь. Батюшка, еще молодой, симпатичный священник из академиков, прочел проповедь о том, что люди должны любить друг друга поддерживать друг друга в горе и несчастье, стоять друг за друга горой…
Гаврик и Ина молча переглянулись.
– Не то что Фальк! Она всех ненавидит! – прошептала первая из девочек.
– Где она – Фальк? Отчего ее нет в церкви? – тем же шепотом осведомилась Ина.
– Она лютеранка. Они с Милькой поехали в свою церковь молиться, – поспешила пояснить Южаночке Даня Верховская, ее соседка с левой стороны.
И, помолчав немного, проговорила еще тише, но с таким радостно торжествующим выражением в лице, которого у нее до сих пор еще не замечали подруги.
– Слушай, Южаночка! Слушай Гаврик! Что батюшка говорит… Поняли? А? Надо положить душу «за други своя»… Ну, вот я и придумала сейчас, как мне за вас обеих сегодня душу положить…
– Вы обе наказаны Милькой и ты Южаночка, и ты Гаврик… Вот и я накажу себя заодно с вами… Страдаете вы, пострадаю и я. Ей-Богу же, мне это будет и сладко и приятно! И горе и радость пополам! Я тоже не пойду сегодня в прием к маме, уж терпеть и страдать, так уж всем вместе! – неожиданно заключила милая девочка и, опустившись на колени, стала усердно отбивать земные поклоны, касаясь паркета своим белокурым вихром.
После службы институткам дали «парадный обед»: кулебяку с рисом, тетерку с вареньем и кондитерские пирожные, все это полагалось девочкам по воскресным дням.
За обедом Южаночка, однако, не притронулась ни к одному блюду. Даже любимое ею пирожное не произвело на девочку никакого впечатления на этот раз. С грустным личиком и потускневшими глазами она поднималась по лестнице с одной и той же печальной думой, неотвязно преследовавшей ее за последние сутки, и не оставлявшей ее ни на миг.
Сейчас зазвенит колокольчик, возвещающий начало приема… Сейчас по лестнице поднимутся родственники посетители в залу… Сейчас побегут туда веселые, радостные девочки на свиданье к родным, а она… она… она не увидит своего дедушки…
– Южаночка!
Ее наказала Бранд. Наказала самым чувствительным для нее образом… Что-то мучительно стискивало сердце Южаночки, что-то подступало ей к горлу и щекотало его. Что-то затемняло глаза, мешая смотреть. О, если бы она умела плакать!..
Она едва добрела до класса, опустилась на скамейку и, подняв крышку своего пюпитра, юркнула в него курчавой головой.
– Ина! Южаночка! Палтенок! Ты кажется собралась реветь? – И вторая голова, но уже не кудрявая, а стриженая, круглая как шарик скрылась под Ининым пюпитром.
– Нет, я не реву, Гаврик! – послышался голос из глубины ящика или «тируара», как они назывались на институтском языке, – но если б только ты знала, Гаврюша, милая, как мне тяжело и больно! – и большие черные глаза, обычно искрящиеся весельем и задором, а теперь грустные, грустные глаза, выглянули из под крышки пюпитра.
– Знаешь Инок, горю грустью не поможешь! Вон и Даня тоже думает! Наша добровольная мученица Даня! Давайте же облегчим себе нашу пытку. Давайте в крестики играть или в перышки. Во что хочешь? – стараясь быть веселой и развязной, утешала Гаврик свою притихшую подружку.
– Нет, я лучше принесу бирюльки… У Маши Ланской бирюльки есть… Маша одолжи нам твои бирюльки на этот час только! – особенно оживленно, с преувеличенной веселостью засуетилась Даня и подпрыгивая на одной ножке помчалась добывать игрушку.
Как раз в эту минуту зазвенел дробным звуком колокольчик. Болезненно отозвался этот звук в сердце Ины. Это был звонок, призывающий к приему.
– Сейчас. Сейчас придет дедушка! Дежурная вызовет меня, а я не выйду к нему, не выйду! Боже мой! Господи! Что он только подумает обо мне, Милый!
И опять клонилась долу черненькая головка и опять уныло и печально смотрели грустные, туманные глаза.
– Вот бирюльки принесла. Сейчас играть будем. Да не кукситесь вы пожалуйста Гаврик… Ина… Не могу же я одна веселиться за всех троих, – послышался тот же преувеличенно веселый голос Дани.
– Нет, нет мы ничего! – в один голос отвечали ей обе девочки.
Игра началась. Но нечего и говорить, что она не принесла ни малейшей радости играющим. Руки дрожали, глаза то и дело обращались к дверям, в которых от времени до времени показывалась дежурившая на приеме «шестушка» прибегавшая вызывать к посетителям ту или другую из седьмых.
Сердце Южаночки то болезненно билось, то сжималось с чувством почти физической остроты.
– Сейчас! Сейчас! Сейчас шестушка прибежит за мной… Непременно сейчас! – томилась Южаночка и даже капельки пота выступили на ее похолодевшем лбу.
И точно в подтверждение этих мыслей широко распахнулась классная дверь и звонкий детский голос дежурной шестой, весело крикнул с порога:
– Новенькая! Палтова! К вам пришли. Ступайте в прием!
Ина вскочила… Лицо ее вспыхнуло… Глаза заискрились. Она весь мир, казалось, забыла в эту минуту.
– Дедушка! Дедушка! – вырвалось из ее рта и вдруг она бессильно опустилась, как подкошенная, обратно на скамейку.
– Наказана! Она – наказана! Ей нельзя идти к дедушке! Ее не пустят к нему!
– Только не плачь! Только не плачь! – услышала она в тот же миг трепетный голос Дани у своего уха. – Фальк, как филин глаза выпучила на нас… глядит… Не надо давать торжествовать этой дряни.
– Да! Да! Не надо давать ей торжествовать. Не надо! – точно во сне повторяла Южаночка, а глаза ее взглядом затравленного зверька смотрели в лицо подруги, ничего не понимая в этот миг.
– Палтова! – неожиданно услышала она голос классной дамы, сидевшей на кафедре и о чем-то тихо совещавшейся с Дусей-Надин.
– Поди сюда, Палтова, мне надо сказать тебе два слова…
Точно автомат, машинальным движением, Ина поднялась со своего места и очутилась перед госпожой Вощининой. Глаза Анны Васильевны несколько секунд внимательно всматривались в хорошенькое личико представшей перед ней девочки.
Потом, она проговорила, обращаясь к ней.
– Фрейлейн Бранд, сдавая мне вчера вечером дежурство, просила меня лишить тебя свидания с родными на сегодняшний день. Тебя и Гаврик, не объясняя мне однако причины. Очевидно, фрейлен не успела за недостатком времени сделать это. Прошу тебя чистосердечно рассказать все, в чем ты и Гаврик провинились перед фрейлейн Бранд.
Голос Анны Васильевны звучал строго. Глаза глядели пытливо, не спуская их с лица девочки. А бедная Южаночка чувствовала себя такой несчастной в эту минуту… Ей придется сейчас приносить здесь чистосердечную исповедь в то время, как там, в большой приемной зале ждет дедушка, ее милый, дорогой, дедушка и должно быть волнуется за нее!
И опять непрошенный спазм сжал горло Ины, точно железными тисками, а сердце усиленным темпом забилось в груди. Она хотела говорить и не могла произнести ни слова, только глаза ее, расширенные тоской, смотрели, как зачарованные в самое лицо классной дамы. А минуты бежали одна за другой и уходили в вечность, чтобы никогда не возвращаться обратно. Печальные и вместе с тем драгоценные минуты… Дедушка ждал ее там, в приемной, ее милый, дорогой старичок! Южаночке искренно хотелось провалиться куда-нибудь сквозь землю в это время. Ведь все равно язык не слушался ее, губы беззвучно двигались, не произнося ни звука, слова не шли из горла. И вот послышался легкий шелест камлотового платья и высокая тонкая девочка с двумя толстыми косичками за спиной, с лицом умным и открытым, подошла к кафедре.
– Анна Васильевна, я расскажу вам все, как было дело, – проговорила Маша Ланская и слово за словом она передала наставнице все о злополучной истории, о башмаках.
И Анна Висильевна и Дуся внимательно слушали самую исполнительную, серьезную и правдивую девочку класса, чистосердечно рассказавшую им все, не исключая и поступка Фальк.
Когда Маша закончила свою повесть, госпожа Вощинина протянула руку к лицу Южаночки, приподняла это лицо ладонью за подбородок и глядя в черные, по-прежнему тоскливо расширенные глаза, произнесла тихонько:
– Не надо, надеюсь, тебе говорить, девочка, что вчерашний твой поступок заслуживает строгого наказания, но принимая во внимание твои первые шаги в нашем учебном заведении, непривычную для тебя обстановку и думая, что ты теперь никогда уже не повторишь подобных шалостей, я прощаю тебя. И тебя и Гаврик тоже. Вы можете идти на свидание с родными… Я сама буду отвечать за мою самовольность перед фрейлейн Бранд завтра. Ступайте обе.
– Вы прощены… Я прощаю вас! – запело на десятки сладчайших мелодий в ушах Ины. – Вы прощены! Можете идти на свидание к вашим родным! – звенело и переливалось соловьиной трелью во всем ее ликующем существе.
Ина взвизгнула от радости, запрыгала на месте… Захлопала в ладоши… И, вдруг с размаху кинулась к Анне Васильевне и в один миг осыпала градом горячих поцелуев, ее шею, лицо и руки. Потом также стремительно подскочила к Ланской, чуть не задушила в объятиях последнюю и на ходу крикнув Гаврику:
– Нас простила добрая волшебница! – выскочила в коридор.
Глава XVI
Снова дедушка
– Дитя мое! Южаночка!
– Дедушка! Милый дедушка!
Южаночка, бледная, с горящими радостным, возбуждением глазами влетела в приемный зал… Милый голос звал ее с порога, милый голос звенел в ушах.
– Южаночка! Деточка моя! Радость!
– Дедушка! Дедушка! Дедушка!
Вот оно доброе, морщинистое лицо, вот она серебряная голова, как у сказочного царя Берендея… Вот они, дрожащие от волнения руки, обнимающие ее… Вся согнувшаяся над маленькой фигуркой, стройная, высокая, мужественная фигура красивого старика…
– Девочка моя!
– Ты узнал меня, узнал сразу, дедушка?
– Еще бы! Из сотни тысяч девочек я узнал бы тебя…
– Ах, как я счастлива, что вижу тебя снова, дедушка… А уж мне казалось…
На минуту замолкает звенящий радостным волнением голосок… Смуглое личико меркнет… Черные глазки тускнеют…
– А я уже думала, что не придется тебя увидеть сегодня дедушка! – роняет тихо, совсем тихо Ина.
– Девочка! Девочка! Как могла ты подумать, Южаночка моя, что я не приеду… – с легким, ласковым укором говорит дедушка и целует смуглую щечку.
– Нет! Нет! Не то, не то дедушка… Я другого боялась… Что ты приедешь, я знала это наверное! – горячо и пылко вырвалось из груди Ины, – но меня пускать к тебе не хотели, ведь я наказана была…
– Ты?
– Собственной персоной, дедушка! Крыса наказала… За то… За то… За то, дедушка, что я на пари с Гавриком три раза по залу без сапог и чулок проскакала! Вот ловко-то было, дедушка! А только одна девочка, фискалка ужасная, меня ненавидит… Утащила мои сапоги и отнесла Крысе. Крыса подобралась тихим маршем, рекогносцировку сделала и в результате я попала в число штрафных, и по дисциплинарному взысканию, должна была лишиться приема. А добрая волшебница сжалилась и спасла меня!
И Южаночка залилась таким звонким, счастливым смехом, что все другие посетители и девочки, сидевшие тут же в зале, стали с удивлением оборачиваться на нее. Та же институтка, которая только что вызывала Ину в прием, очутилась перед ней и, сделав подобающий книксен генералу Мансурову, передала чуть краснея новенькой, что дежурная по приему дама просит не смеяться так громко в зале. Это запрещено.
– Хорошо, я не буду смеяться! – разом стихая и делаясь серьезной, покорно согласилась Южаночка и потом, видя, что девочка медлит отойти, добавила спокойно и серьезно: – Вы можете идти. У меня секреты с дедушкой. Ступайте к вашей даме и кланяйтесь ей от дедушки и от меня!
И уже не глядя на изумленное лицо «шестушки», Ина повернулась как ни в чем ни бывало к дедушке и стала смешно, порывисто, но уже тихо в полголоса рассказывать ему все, что случилось с ней за эти три дня.
Таким образом, в какие-нибудь десять минут генерал Мансуров узнал, что Гаврик и Даня настоящие молодцы-ребята, и, что будь они простыми рядовыми, она, Южаночка, сверхсрочно произвела бы их в «унтеры» и «фельдфебеля». Что Анна Васильевна это гордость полка, то есть института, а Крысе только бы в «нестроевиках» служить, и что из нее самый скверный солдат бы вышел. Зато Маша Ланская! О, эта высоко знамя несет. А Фальк… Фальк настоящий дезертир и… и… шпион вдобавок…
И снова при одном упоминании о Фальк омрачилось личико Ины… Сбежали краски с лица, потух огонь черных, обычно горящих глаз. Перед умственным взором девочки выступили два образа, отталкивавшие ее от себя, с которыми она никак не могла поладить. С этими двумя людьми, с вечно раздражительной, сердитой и подчас несправедливой госпожой Брандт, и с лукавой, эгоистичной, недоброй Линой Фальк ей, Южаночке, придется провести еще долгие-долгие годы…
Эта мысль точно холодным жалом пронизала душу девочки и совсем неожиданно для самой себя она близко-близко придвинулась к дедушке, прижала кудрявую головку к его плечу и, заглядывая ему в лицо огромными, в минуту ставшими снова тоскливыми глазами, прошептала.
– Дедушка, милый дедушка! Возьми меня отсюда… Здесь Крыса и Фальк… Они ненавидят меня за что-то, дедушка! Мне здесь холодно из-за них! Пожалуйста, возьми меня к себе! Я буду тихой и умной у тебя дома… Я как мышка буду… Я тебе не стану докучать. И босая бегать ни-ни… И трубочки есть тоже ни… ни… до обеда… Я Сидоренко буду помогать твой сюртук и сапоги чистить, а Марье Ивановне все зашивать, чинить. Только милый, голубчик мой, дедушка! Возьми меня отсюда! – поникнув головой неожиданно заключила она.
Генерал Мансуров сидел, как в воду опущенный, слушая этот детский отчаянный лепет и сознавая полную невозможность помочь своей любимице.
Если бы он был опекуном Ины, он не колебался бы ни минуты в исполнении ее просьбы. Аркадий Павлович лучше всех прочих понял, что нельзя было пересаживать дикий полевой цветок долин в душную, тесную садовую теплицу. Ина выросла на воле живым, непосредственным ребенком, «полковой» девочкой, баловницей солдат, и было огромной ошибкой со стороны Агнии Петровны запирать ребенка в институт, где ей было и тесно, и душно.
И старый генерал, соображая, как бы помочь беде, ломал свою добрую седую голову, измышляя всякие исходы. А рядом, тесно прижавшись к его плечу, заглядывая ему в лицо с ясным доверием и надеждой Ина ждала ответа…
Не хорошо было на душе ее деда… Ему так безумно хотелось взять на руки эту милую девочку сейчас, сию минуту, и отнести ее подальше отсюда, от этих стен и людей, где вряд ли могли оценить всю непосредственную, чистую натуру живого, чересчур впечатлительного ребенка. Но он, увы! Не мог ничего поделать, пока…
Пока!..
Внезапная мысль мелькнула в голове Аркадия Павловича, мысль от которой неожиданной радостью и надеждой встрепенулось его сердце…
О, если бы только удалось привести ее в исполнение! А пока, пока он приступит к задуманному выполнению плана, надо утешить девочку, хоть отчасти успокоить и порадовать ее.
– Слушай-ка Южаночка, – начал дедушка добрым, веселым голосом – слушай, крошка моя. Грустить и отчаиваться не надо; солдату вешать нос, после первого проигранного сражения, не следует… Ты подумай только: скоро Рождество… Месяц всего остался. Возьму тебя к себе на праздник, благо тетушка твоя опекунша мне это разрешила в письме. Елку такую закатим, что футы-нуты! Рядиться станем… Сидоренко в Марьи Ивановнино платье и чепец. Ха, ха, ха! Как ты думаешь влезет ему чепец Марьи Ивановны, Южаночка? А я Прошкин колпак и фартук одену, а ты…
– Я, дедушка, сюртук и фуражку у Сидоренко возьму! – вмиг забывая все недавние невзгоды, и уже блестя загоревшимися глазами, вскричала Ина.
– Только не потони в ней. Ведь в амуницию Сидоренко таких как ты, четверо влезет, пошутил дедушка. – А потом тройку наймем и за город покатим… Ты, небось, у себя на юге настоящей русской зимы и тройки и не видала Южаночка, а?
– Не видала, дедушка! А это хорошо?
И ярче, все ярче, разгорались милые черные глазенки девочки.
– Уж так-то хорошо, что и желать больше нельзя: ты вообрази себе только… Морозец трещит, за нос знай себе пощипывает… Снежком так ласково в лицо веет… Дорога гладкая, как бархат… Сани летят стрелой… Ты, я, Сидоренко, Марья Иванова не едем, а точно по воздуху летим. Лошади что твоя стрела мчатся… Колокольчики звенят серебряным заливным трезвоном, а ямщик то и дело: «Эй вы, родимые, гоп-ля-ля»?
– Гоп-ля-ля! – помимо ее собственной воли вырвалось эхом на заключительную фразу дедушки, громкий возглас из груди Южаночки и веселым задорным криком пролетел по залу.
Это было так неожиданно и ново, так мало соответствовало чопорному тону институтских приемов, что все посетители были несказанно поражены. Все присутствующие повернули головы в тот угол комнаты, где рядом с высоким бравым отставным генералом сидела хорошенькая с пылающими щеками смуглая девочка и смущенно улыбалась, шепча:
– Ей Богу же, я не нарочно, дедушка. Так это нечаянно вдруг сорвалось, голубчик ты мой. Право же не нарочно. Ей-ей!
И дедушка охотно верил, что это злосчастное «гоп-ля-ля» выскочило неожиданно и непроизвольно из двух алых полосок свежего ротика.
И опять сердце генерала Мансурова стеснило острым приливом почти физически болезненной жалости к дикому маленькому существу, не умеющему владеть своими порывами… Сознание о том, что жизнь этого существа сложится благодаря его непосредственности далеко не сладко в строго корректных стенах учебного заведения, снова наполнило все существо дедушки заботой и грустью…
– Нет, сегодня же надо начать приводить в исполнение задуманный план, – решил генерал Мансуров, беспокойными глазами следя за впечатлением, произведенным выходкой Ины на всю залу.
Действительно, впечатление от лихого выкрика девочки еще не вполне улеглось.
Посетители институтского приема еще продолжали смотреть на маленькое смуглое существо, точно на невиданного ими доселе зверька. Классная дама, дежурившая на приеме, металась по залу, желая во что бы то ни стало узнать виновницу крика… К счастью, она не успела, однако заметить, в котором углу залы раздалось злополучное гиканье и Ина и ее дедушка могли свободно вздохнуть на этот раз.
– Слава Богу, проехало! – задавливая в груди внезапно овладевший ею приступ смеха и лукаво щуря черные глазенки, произнесла шепотом Ина и тут же, делаясь серьезной, добавила тихим голосом: – ну, а как же ты насчет моей просьбы дедушка, возьмешь меня к себе?
– Постой, Южаночка… Не торопи меня, – шутливым голосом, отвечал Мансуров. – Задумал твой дедушка одну задачу решить и…
– Арифметическую, дедушка?
– Нет птичка моя, потруднее! Мне задача – тебе загадка… Как может случиться, что Ине на всю жизнь у дедушки придется очутиться? Вот она задача эта… Не решить тебе ее никогда! Никогда! – заключил смехом свою шутливую выходку генерал.
– На всю жизнь? На всю жизнь? Господи! Да неужели это может случиться! – и маленькие смуглые ручонки сложились как на молитве у детской груди. – Дедушка, милый дедушка, о таком счастье я и мечтать-то не смею! – прошептала Ина и затихла, под нахлынувшими на нее сладкими мечтами…
Боже, как, хороши как дивно хороши были эти мечты!
Молчаливая, серьезная, торжественная сидела теперь Южаночка, как настоящая пай девочка, сложив руки на коленях с мягко сияющим взором больших радостных глаз.
Резкий звон колокольчика заставил ее вздрогнуть от неожиданности.
Прием кончился. Наступил час расставанья. Дедушка встал, обнял поцеловал ее… Перекрестил трижды… Она молчала. Она была такая тихая, кроткая и серьезная сейчас.
– Всю жизнь у дедушки… Если… Если он решит задачу… трудную… трудную… А ей загадка… Что это может быть?.. Но она не будет разгадывать этой загадки, пока не решит свою задачу дедушка… И он решит! О, непременно решит! Он такой умный и большой! Он умнее всех в мире. Он – герой!
И, крепко поцеловав, и еще раз обняв дедушку на прощанье Ина, овеянная радостными грезами, прошла степенно, шагом прогуливающейся «парфетки» в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку – он решит задачу…
В эту же ночь, пока Южаночка крепко и сладко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго сидел за полночь у себя в кабинете над составлением делового письма. В этом письме, обращенном на имя Агнии Петровны Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку. «Разумеется», писал дедушка своим крупным, четким почерком, «я и сам не хочу нарушать воли моего покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Ины для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки, до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь дать блестящее образование девочке. Заставлю ее посещать гимназию, найму ей учителей и гувернантку и вы можете быть уверены, что воспитание Ины не пострадает от этого…»
Слово за словом ложились, строка за строкой… Рука генерала Мансурова бегала по бумаге, а сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало тоской в груди…
Пришлет ли ему свое позволение Агния Петровна, отдаст ли на его руки Ину или же найдет невозможным исполнить его просьбу. Эта мысль всячески мучила его и закончив свое длинное письмо, Аркадий Павлович еще долго сидел в глубокой задумчивости у стола, размышляя о своем поступке.
