Kitabı oxu: «Панорама»

Şrift:

Видимые вещи исчезают во мраке и безмолвии – они растворяются в более явном, чем явное: в обсценности.
Жан Бодрийяр
Фатальные стратегии¹

LILIA HASSAINE

PANORAMA

Издательство CORPUS^®

Пролог

За стеклянной стеной спала женщина. Ее грудь вздымалась и опадала, как пологие утренние волны. Нико прижался к ее спине и поцеловал спутанные волосы. Я никогда раньше не видела у него в постели блондинку.

Нико решил забыть и жить дальше. У меня не получилось, я до сих пор не могу понять, как все могло настолько выйти из колеи.

С тех пор прошел ровно год.

Там, где никто никогда не пропадал, пропала целая семья.

Мне поручили вести расследование, и то, что я выяснила, хотя и не сразу, поколебало все мои убеждения. Я столкнулась не с заурядным происшествием, а с закономерной трагедией, бедствием, захватившим весь район, весь город, всю страну, со стихийным взрывом жестокости, с которой, как все считали, было давно покончено.

Но прежде чем рассказать вам эту историю, нужно вернуться на некоторое время назад. Так как невозможно понять ни одно из событий 17 ноября 2049 года, если не знать, что произошло двадцатью годами раньше, когда наши города, прежде непроходимые джунгли, превратились в зоопарки.

Часть первая

I
2029

Действие происходило в Большом концертном зале Радио-Франс. Габриэль Бока, молодая женщина, преисполненная решительности и упорства, подошла к трибуне и торжественно сбросила мантию. Все присутствующие зааплодировали. На ее выступление, которое транслировалось в прямом эфире по телевидению и в интернете, зрителей – в том числе и меня – отобрали по жребию. Это был исторический день. Двадцать шестого декабря 2029 года прошел суд над Правосудием.

– Дорогие друзья, я раскаялась первой. Сдала адвокатское удостоверение, сняла мантию, попросила прощения. Вам, поверившим в институт права, вам, которых слушали, но не слышали, я хочу еще раз сказать: правосудие вас предало. Устаревшее правосудие, которое вершат назначенные властью судейские чиновники, правосудие, признающее презумпцию невиновности и сроки давности, – это правосудие себя изжило. Неспособное защитить самых слабых, оно погрязло в компромиссах и занимается показухой. Сколько преступников оно оставило безнаказанными? Сколько безвинных жертв бросило на произвол судьбы? Проявляя терпимость к злодеям, мы приговорили пострадавших к пожизненному наказанию. Но сегодня эта эпоха подошла к концу.

В глубине зала играла музыка. Слышалось легкое дыхание гобоя, жалобно стонала скрипка. Я закрыла глаза. Кто-то все быстрее, все громче отбивал дробь на натянутой коже барабана. Кажется, следом зазвенели тарелки, дыхание у меня сбилось, заболела голова. Как только грянули литавры, я ушла в себя. Вспомнила прошедшие дни, полные ненависти, ночные расправы, женщин с крыльями эриний, горький вкус мести. Вспомнила, как все это время была словно парализована. Семь дней. Это продолжалось семь дней.

Все началось, когда известный инфлюенсер по имени Хулиан Гомес подал жалобу на своего дядю. Он рассказал миллиону своих подписчиков, как этот человек изнасиловал его, когда он был маленьким, и как это отразилось на его дальнейшей жизни. Несмотря на широкий резонанс, несколько интервью и шум в прессе, дело было закрыто без всяких последствий “за истечением срока давности”.

Хулиан Гомес провел опрос в своем сообществе. Должен ли он сам свершить правосудие? Среди опрошенных 87 % ответили “да”. Следующим утром он нацепил на лоб видеокамеру, отправился в дом 6 по бульвару Араго в Париже, поднялся по лестнице на седьмой этаж, навстречу судьбе, постучал в дверь своего дяди и воткнул нож ему в горло. Потом направил камеру на себя и расплакался.

Когда его арестовали, то со всего мира стали приходить послания в его поддержку и требования его освободить. Поскольку правительство никак не реагировало, по всей Франции развернулись манифестации. Люди несли фотографии выпущенных на волю обвиняемых, портреты “мерзавцев”, так и не представших перед судом. Все больше людей рассказывали о том, что с ними приключилось: каждый спешил выразить свои претензии к судебной власти, ее нерасторопности, ее бездействию. Сайт министерства юстиции взломали и переименовали его в министерство беззакония.

Однажды ночью здание Парижского суда заняли около сотни женщин – членов ассоциации жертв семейного насилия, и министр внутренних дел приказал их выдворить. Они отказались подчиниться, стали отбиваться, и одну из них полицейский ударил дубинкой. Этот эпизод, показанный по телевидению, вызвал гнев протестующих. Сотни молодых людей в социальных сетях согласовывали и планировали свои действия. Они собирались все вместе и в одно и то же время повторить поступок Хулиана Гомеса.

Хештег Revenge Week – “Неделя мщения” – завирусился. Францию охватил мятежный дух. Жертвы наказывали своих палачей. Молодой рабочий из Мюлуза выбросил из окна своего начальника, который несколько лет изводил его. Студент из Амьена столкнул под поезд своего соседа, бывшего военного, мучившего его собаку. Экологический активист отравил главу нефтяной империи, по чьей вине случились разливы нефти. Одного за другим убивали родителей, измывавшихся над детьми, священников-педофилов, полицейских, злоупотреблявших полномочиями, коррупционеров, избежавших заключения. Расправы снимали на камеру, распространяли в сети, и их лайкали сотни тысяч пользователей. В Безье один пожилой мужчина пришел в полицейский комиссариат и признался в том, что в давние годы, работая спортивным директором футбольного клуба, трогал мальчиков за разные места. Он знал, что бывшие ученики идут за ним по пятам, они запостили его фото и искали адрес. Он боялся за свою жизнь и настаивал на том, чтобы его посадили в тюрьму. Полицейские попросили его зайти позже, но не гарантировали, что найдут ему место в камере. Все, словно громом пораженные, впали в ступор, и никто, в том числе в моем подразделении, не решался даже пальцем шевельнуть.

Президент Республики, также получавший угрозы, укрылся в форте Брегансон, и страна осталась без власти.

После семидневного террора Хулиан Гомес вышел на свободу.

Габриэль Бока, его адвокат и медийная персона, основала движение “Гражданская открытость”, чтобы помочь людям, попавшим в схожую ситуацию. При поддержке других покаявшихся представителей законодательной и исполнительной власти она предложила помиловать всех, кто совершил преступление во время Revenge Week, при условии, что насилие прекратится:

Для всех тех, кого правосудие не сумело защитить в прошлом, будет сделано процессуальное исключение. Совершившие единичный акт мести будут опрошены и занесены в базу, ибо в демократическом обществе месть недопустима и никогда не будет таковой, однако я настоятельно рекомендую их не наказывать. Необходимо проявить снисхождение к жертвам, совершившим преступление, поборникам справедливости, не представляющим никакой общественной опасности.

Меньше чем за сутки под ее петицией поставили подписи три миллиона французов. При таких результатах плебисцита “Гражданская открытость” решила пойти дальше. Габриэль Бока запустила проект “Генеральные штаты² онлайн”, чтобы граждане могли придумать новую модель государственного управления. За несколько месяцев движение снесло общественные институты и свело их до уровня административно-хозяйственных учреждений. Законы, как и все судебные решения, отныне должен был обсуждать и принимать сам народ в интернете. Министерские документы (за исключением оборонного ведомства) предполагалось выкладывать в сети. От политического класса, обвиненного в коррупции, отказались вовсе.

Когда я открыла глаза, выступление уже заканчивалось. Вокруг меня сидели взрослые и дети с синими, белыми и красными полосками на щеках. Габриэль Бока пригласила подняться на сцену Виктора Жуане, молодого архитектора, активного участника движения. Он прокашлялся, откинул со лба длинную прядь и заговорил:

– Всего за несколько месяцев мы совершили революцию: сделали Францию реальной демократией, отдали власть народу. И все же, если мы хотим, чтобы открытость сохранилась надолго, она должна прежде всего применяться к нам самим. Насилие, издевательство над детьми и стариками, злоупотребления, агрессия – все виды жестокости по отношению к людям и животным имеют одну общую черту: они совершаются вдали от глаз, за глухими стенами, в квартирах и домах, в офисных лифтах. Закрытые пространства опасны. Стены представляют собой угрозу. Каждый из нас ради всеобщего блага должен ограничить свою частную жизнь – ведь речь идет о гражданском мире.

В тот день архитектор, заручившись согласием граждан, утвердил нормы нового урбанизма. Барон Осман в XIX веке перестроил Париж, чтобы сделать город более здоровым и безопасным. Грандиозные работы Виктора Жуане имели целью “моральное оздоровление” и “оптимальную безопасность”. Современные постройки будут прозрачными. Культовые сооружения и памятники исторического наследия будут обновлены, насколько это возможно: каменные стены заменят стеклянными. Многоэтажки, школы, тюрьмы, больницы, магазины снесут и на их месте построят дома-виварии, где каждый житель будет гарантом безопасности и счастья своих соседей.

– И в самом деле, разве нам есть что скрывать? Если нам не в чем себя упрекнуть, почему не согласиться все показать?

Собравшиеся зааплодировали и запели “Марсельезу”.

II
2050

За двадцать лет Франция полностью преобразилась. По ночам дома освещались изнутри красным светом. В течение дня можно было рассчитывать на бдительность соседей. Промышленникам удалось создать стекло XPUR – инновационный материал с повышенной тепло- и звукоизоляцией, меньше отражающий свет, расчерченный черными линиями, чтобы птицы не врезались в него на лету. Эти полоски почти невозможно было разглядеть невооруженным глазом, но пернатые их различали – как правило.

В одном из таких стеклянных домов жили и мы с моей дочерью Тессой и мужем Давидом. Никто нас к этому не принуждал. Никакой диктатор, никакой деспот. Общество само себя регулировало по принципу капиллярности. Новая французская демократия вовсе не была диктатурой: вы могли сами выбирать, поселиться ли в прозрачном районе или в зонах беззакония за пределами городов. Согласно преамбуле к Конституции 2030 года, Открытость стала “общественным договором, основанным на всеобщей доброжелательности и личной ответственности”.

Поначалу Давид не решался переезжать в современный район, побороть сомнения помогли ему наши друзья. Каждый приводил какой-нибудь любопытный случай, перечислял цифры, выдвигал свои доводы:

– Представь, в Мулене и в Ницце резко упал уровень преступности, результат впечатляющий, полицейские сидят на террасе кафе и пьют кофе, им просто нечего делать, ты, кстати, видел фотку с полицейскими в кафе?

Я и сама набивала в телефоне запрос “полицейские кафе фото” и показывала ему. Я с энтузиазмом его убеждала. Больше всего я боялась, что на меня станут показывать пальцем. У нас в комиссариате некоторых моих сослуживцев (тех, кто принял новые принципы урбанизма) всячески поощряли, а других позорили, обвиняя в эгоизме. В коридорах я то и дело слышала: “Что ты из себя строишь, Нико, нет, серьезно, кем ты себя возомнил? Что ты так держишься за свою “частную жизнь”? Да плевать всем на твою жизнь, Нико, никому она не уперлась, твоя сраная жизнь!”

Нико-сраная-жизнь в конце концов сдался. Правда, он решил поселиться прямо напротив нас, и мы часто приглашали его к себе на ужин, когда видели, что вечером он сидит один.

В Открытости была и хорошая сторона.

Благодаря ей мы стали внимательнее к другим. Когда вам бывало одиноко или грустно или когда вы болели, кто-нибудь из соседей непременно звонил в вашу дверь. В домах престарелых началась новая жизнь, там соблюдалась идеальная гигиена, и персонал был приветлив.

В детских садах, отныне полностью застекленных, детям больше не угрожали жестокое обращение и сексуальные домогательства. Что уж говорить о бойнях: они закрывались одна за другой, потому что никто не мог смириться с убийством животных в промышленном масштабе. Многие французы, своими глазами увидев казнь животных, поставленную на поток, перестали есть мясо. Открытость зачастую позволяла ликвидировать слепую зону, отделявшую человека от его человечности.

Что касается меня, то охотно признаюсь: я испытала огромное удовольствие оттого, что Давид остепенился. Возможно, с моей стороны это было эгоистично и смешно, но я не говорю, что я святая. В то время, до всей этой истории, мой муж вел себя легкомысленно. Мы были женаты три года, и он часто не ночевал дома под тем предлогом, что задержался на работе допоздна и лег спать прямо в офисе. Когда он не приходил домой, я не могла уснуть. Всю ночь ходила из угла в угол, слушала грустную музыку, открывала бутылку вина, пела и плакала, лелея свою боль. Я, словно подросток, красиво обставляла свою печаль, мне только это и оставалось, чтобы почувствовать себя живой, и еще ярость, а следом ревность. Я мысленно рисовала образ его любовницы: она наверняка была совсем не такой, как я. Она точно не работала в полиции (одной полицейской не изменяют с другой полицейской). И любить умела лучше, чем я. Скорее всего, хорошо готовила: Давид всегда был гурманом. Я никогда не обладала этим талантом, как и не умела проявлять свои чувства: я не была ни нежной, ни мягкой, ни беззащитной. Я представляла себе свою соперницу взрослым ребенком с белоснежной кожей, которому ничего не нужно – только смеяться и любить, она виделась мне ужасной притворщицей, которая с озабоченным личиком, прикусив губу, спрашивает обо мне: “Как там твоя жена?” А он отвечает: “Знаешь, Элен такая холодная, до нее невозможно достучаться”. Я ненавидела его. Клялась себе, что закачу ему сцену, что буду вести себя как опереточная любовница, а если понадобится, то и шантажировать тем, что убью себя. Но стоило ему вернуться – в те ночи, когда он все-таки возвращался, – я ныряла под одеяло и, закрыв глаза, старалась ровно дышать и надеялась на ласку, на объятие. Он падал в кровать и замирал. Я поворачивалась к нему и в конце концов успокаивалась, влюбленная в него так, что даже не смела с ним заговорить. Я не хотела давать ему повод уйти от меня.

После Революции и введения новых правил все изменилось. Давид больше не мог ничего от меня скрывать. Теперь он всегда проводил ночь дома и возвращался вечером в один и тот же час. Произошло то, на что я так надеялась. Опережая мои расспросы, он сообщил, что начальник отныне запрещает ему ночевать на работе, потому что это не одобряется, что свет, горящий в офисе всю ночь, наносит вред природе, кроме того, все обязаны соблюдать график работы, оглядываться на профсоюзы, на трудовую инспекцию… Короче, нес всякую чушь. Но я победила стряпуху.

Сейчас уже можно признаться: торжествовала я недолго. Я уже не боялась его потерять, но нам нечего было сказать друг другу. Я очень быстро забеременела, как будто нашла лекарство от унылой повседневности. Тесса – дитя Открытости. Сейчас ей шестнадцать, и она не знала никакой другой жизни, кроме этой. Для нее любовь – это план. Для меня, и отныне я в этом уверена, любовь – это порыв, это фуга. В музыкальном смысле. Голоса ненадолго сливаются в общую мелодическую линию, потом расходятся и звучат контрапунктом. Сильнее всего я любила мужа, когда его не было рядом. Его свобода была моей воображаемой страной, страной моих фантазий и тревог. Я любила его, потому что его как будто не существовало. Я любила его, потому что могла придумывать его вновь раз за разом в весенние моменты каждого дня, призывать в свои сны, окружать тайнами. Я любила его, потому что ждала.

К тому времени, когда пропала семья Руайе-Дюма, теперь уж год назад, я плавала в мутной стоячей воде. Работа потеряла для меня всякий интерес, а если верить моим коллегам, она должна была меня радовать; покушений на людей стало меньше, преступность пошла на спад. Теперь меня называли не полицейской – это слово считалось уничижительным, – а стражем безопасности. Моя работа заключалась в том, чтобы, разъезжая на велосипеде, проверять, все ли хорошо там или сям, принимать превентивные меры, если замечу какое-либо правонарушение, и вмешиваться, если это необходимо. В каждом районе волонтеры – соседские патрули – проводили регулярные обходы, чтобы убедиться, что стекла ничем не закрыты. Нам сообщали о малейших попытках насилия или даже подозрении в этом. Чаще всего ничего не происходило. До среды 17 ноября 2049 года.

III
17 ноября 2049 года

Дом осмотрели сверху донизу. Ни люка под паркетом, ни запрещенного подвала, ни потайного хода. На кухонном столе лежал едва початый именинный пирог. Свечи. Три тарелки.

Соседский патруль в последний раз видел семью Руайе-Дюма в 17:07. Мило, как всегда, вернулся из школы пешком. Родители его ждали. В рапорте больше ничего не сообщалось. В любом случае ничего необычного. Но часом позже, в 18:22, одна из соседок оповестила наше подразделение. Окна в доме были замазаны мылом: законодательством это категорически запрещалось.

Когда приехали стражи безопасности, матери, отца и их маленького восьмилетнего сына уже не было. Определить местонахождение их телефонов не удалось, и никто не видел, как они уходили, и это казалось невозможным. В мире, где все следят за всеми, исчезновение – это скорее побег. Тем более что они жили в Пакстоне, самом дорогом районе города. Как жительница Бентама, более скромного квартала, могу вам точно сказать: безопасность в Пакстоне обеспечена наилучшим образом. Там Открытость – своего рода религия. Соседи бдительны, а стеклянные стены – просто гигантские. Ни у кого нет машин, по Пакстону круглые сутки ходит трамвай, тоже, разумеется, прозрачный, и он всегда битком набит. На входе в район частные охранники следят за перемещениями жителей и регистрируют их гостей. Даже деревья растут там совершенно прямо: они держатся на деревянных подпорках. Это район орхидей и растений без шипов. Там нет ничего, кроме роскоши, спокойствия и безопасности.

На следующий день Люк Буарон, мой начальник, поручил это расследование мне.

– Элен Дюберн, это дело как раз для вас. Остальные – лохи, – как всегда тактично, заявил он.

К тому же я была одной из немногих, кто мог бы вести это дело, поскольку была самой старшей из сотрудников. Я знала прежний мир, тот, в котором в лесу находили обгоревшие тела любительниц бега, а в городских подвалах – трупы подростков, изрешеченные пулями. За годы, проведенные без привычной работы, мои мозги немного заржавели, но я не до конца растеряла старые инстинкты.

Я сразу же поняла, что это дело особенное. В этой истории ничего не сходилось. Первое несоответствие: при проверке данных выяснилось, что ни у кого из членов семьи Руайе-Дюма не было дня рождения в ноябре.

IV
18 ноября 2049 года

7:30

Я всю ночь не сомкнула глаз. Этот дом не давал мне покоя. А Давид, с тех пор как его жизнь стала похожа на жизнь хомяка, только и делал, что спал. Он целыми днями медленно крутился в виртуальном колесе, сводил и сортировал данные, как будто перебирал крупу. Возвращался домой как выжатый лимон. Тесса уже позавтракала и целый час провела в гостиной, занимаясь гимнастикой. Я с удовольствием похвалила бы ее, если бы этот спортивный сеанс не был для нее предлогом демонстрировать свои анатомические подробности группе пожарных. Каждое утро они совершали пробежку по нашей улице, а она в коротенькой маечке и трусах делала растяжку у стеклянной стены: “Мама, пусть не смотрят, а я почему должна прятаться?”

Моя дочь – профи по части зрелищ, притом что зрелище – это она сама. Если бы она могла, то ходила бы с фонарем над головой, чтобы он всегда ее подсвечивал самым выгодным образом. Наверное, я покажусь вам консервативной, но мне понятно, что эта тенденция возникла уже давно, когда каждое фото в инстаграме приоткрывало окошко в вашу частную жизнь. Мы выставляли на всеобщее обозрение наш интерьер, наше тело, наши мнения. Сдержанность очень быстро стала считаться возмутительным высокомерием. Не показывать означало скрывать.

Многие предприятия и офисы снесли внутренние стены. Индивид в отдельном кабинете, в полном одиночестве – большой риск: что, если он не работает? Что, если в рабочее время ему вздумалось заняться личными делами или поиграть в онлайн-игры? Разрушая перегородки, работодатели экономили площадь, а главное, теперь точно знали, когда кто приходит, могли убедиться, что все занимаются своей работой, а заодно избежать двух-трех обвинений в непристойном поведении. Все это называлось укреплением взаимного доверия. “Мы вместе, мы команда”. Атмосфера взаимного доверия состояла из необходимости слушать телефонные разговоры Клары, терпеть чавканье Мишеля, смотреть, как Сильвен каждый день ровно в 11 часов удаляется в туалет. Общество пошло той же дорогой. Оно превратилось в гигантский опен-спейс.

Социальные сети достигли высшей точки развития к моменту восстания 2029 года. Нам сулили в грядущем метавселенную, где человек будущего с помощью шлема виртуальной реальности оторвется от материального мира. Никто не подумал об альтернативном сценарии – обществе, где без всяких шлемов и очков люди будут изо дня в день изображать аватары самих себя.

Тесса вышла из душа: души, как и туалеты, представляли собой непрозрачные кабинки, невысокие, скрывавшие только тело. Над стенками виднелась голова. Я мазала маслом тосты, когда она подошла и чмокнула меня в щеку:

– Я говорила тебе о поездке в Нью-Йорк?

(Впервые слышу.)

– Нашему учителю английского месье Биглу нужно было выбрать одного ученика на ассамблею лицеистов в ООН. Он провел тесты. Я получила лучшую оценку, как ты, наверное, знаешь…

(Я не знала.)

– Только вы с папой никогда не заходите в электронный дневник.

(Я так и не установила это приложение, весь смысл которого состоял в том, чтобы в закрытом режиме отправлять родителям оценки их детей.)

– В любом случае речь не об этом. Было бы логично и даже справедливо, если бы месье Бигл выбрал меня для этой поездки. Но он предпочел Батиста.

(Ее утреннему монологу не было конца.)

– Почему его? Просто потому, что он мальчик.

(Приехали. Школьница подтвердила закон Годвина³.)

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но от его аргумента весь класс впал в ступор. Он сказал: “Мне жаль, Тесса, но директриса из соображений безопасности запретила мне выбирать девочку. Она не хочет рисковать. Слишком много было дел, связанных… бла-бла-бла”. Директриса не доверяет людям. Так что меня дискриминируют во имя феминизма. Весело, правда?

Прежде чем я успела рассмеяться, к стеклянной стене кухни прижались фиолетовые губы Кати. Я вздрогнула. Кати была лучшей подругой Тессы и ее кошмарной тенью. Рядом с невысокой крепенькой Тессой Кати казалась еще более тощей и длинной. В первой было что-то от пародии на Лолиту, вторая была одержима всем, что связано со смертью.

– Значит, расследование поручили вам? – возбужденно спросила она. – Говорят, в ванной обнаружили следы крови.

Я не ответила. Тесса на прощание хлопнула дверью.

В эпоху Открытости информация стала распространяться слишком быстро.

Сегодня ночью наши эксперты-криминалисты нашли в том доме крошечную капельку крови. Это ничего не доказывало, но кровь принадлежала матери – Розе Руайе-Дюма.

1.Перевод А. Качалова.

2.Генеральные штаты – высший совещательный орган, созывавшийся французскими королями в критические моменты в XIV–XVIII вв. (Здесь и далее – прим. перев.)

3.Закон Годвина – выведенная Майком Годвином (р. 1956) закономерность: по мере развития дискуссии в сети вероятность использования сравнений с нацизмом или Гитлером приближается к ста процентам.