Kitabı oxu: «Журнал «Юность» №03/2025»

© С. Красаускас. 1962 г.

Поэзия

Иван Удальцов

Родился в 2002 году в Москве. С отличием окончил факультет международной журналистики МГИМО МИД России. Многократный победитель и лауреат всероссийских и международных олимпиад, стипендий, конкурсов в области филологии и истории. Автор двух книг стихотворений, ряда научных публикаций, участник всероссийских и международных научных конференций.

* * *

 
…А на пятый день, когда утром мы вышли на палубу,
Большой скалистый архипелаг раскинулся слева по курсу.
«Это, —
Рассказывал нам красивый улыбчивый лейтенант,
Приосанившись и заложив за спину руки в белоснежных перчатках, —
Это и есть знаменитые
Острова неисполненных обещаний.
Тот, что ближе всего,
Солитьюд по-английски зовется,
А на местном наречии – Онима.
Там однажды поймали большого
Человека-слона. Представляете?
С хоботом, в шкуре,
Но с достаточным разумом. Впрочем,
Он был болен и скоро скончался.
Да и мы не задержимся здесь».
 
 
Он говорил, и соленая влага
Оживляла его красивое улыбчивое лицо.
 
 
Ближе к вечеру стало очень прохладно.
 

* * *

 
Главная трудность
В обороне воздушных замков:
Под конец они тают.
 
 
Растворяются
Прямо у тебя за спиной,
Недвусмысленно
Исчезают у тебя под ногами.
 
 
Как же так, —
Кто-то мог бы воскликнуть, —
Нельзя!
Ведь незыблема мощь бастионов,
Ведь надежна
Грозных башен надменная твердь!..
Ведь…
 
 
Кто-то мог бы воскликнуть,
Но ты,
Наш священный герой в пыльных латах,
Наш последний герой,
Претерпевший две тысячи битв
И врагов истребивший без счета, —
Да, ты! —
Ты не должен впадать в малодушье:
 
 
Ты с начала всё знал,
И, всё зная, вступил снова в битву.
 
 
В обреченном бою оправдай неизбежность победы.
 

Проза

Светлана Швейкина

Родилась в Орловской области. Окончила филологический факультет ОГУ имени И. С. Тургенева. Живет в Подмосковье.

Выпускница курсов Band.

Копирайтер. Пишет рассказы и стихи. Сейчас работает над романом о трех поколениях женщин. Воспитывает двоих детей.

Щёлок

Гошина роза должна была быть нежно-розового, почти пудрового цвета, как с этикетки мыла фабрики «Свобода», бабушка берегла его для купания, а руки мыла хозяйственным.

Саженец быстро дал новые побеги. Веточки и листья с красными, как кровеносные сосуды, прожилками постепенно становились зелеными, и на их концах появлялись бутоны. Я с нетерпением ждала цветов.

– Когда тебе мать наконец подстрижеть? – ворчит бабушка, внимательно высматривая тлю на новой розе.

– Хочу длинные, чтобы прически делать, – говорю я, провожу рукой по волосам и радуюсь, что их скоро можно будет собрать в хвост.

Я недавно посмотрела по телевизору конкурс «Варвара краса – длинная коса», там были девочки с длинными волосами и среди них выбирали самую-самую. У победительницы были волосы почти до пола. В финале папа ей сделал прическу, которую назвали «Обманщица». Волосы как-то спрятали под косу, проходившую вокруг головы, и получилось каре. Помню, даже ведущий воскликнул: «А где волосы?» И теперь я представляла, что смогу сделать такую же, когда отрастут мои.

– Не смеши мои коленки! – Бабушка прищуривается и растирает между пальцами зеленую точку. – Отращиваеть она… Что там отращивать? Три пера? И те как гусями щипанные. Фу! – Ба вновь давит тлю. Цокает и беззвучно ругается. – Вот у мене две косы были, с руку каждая.

С недоверием смотрю на бабушку. Для меня ее слова о косах ничего не значат. Я привыкла видеть ее голову с проплешинами и редкими, черными, вперемежку с седыми волосами, зачесанными гребнем назад, как делают мужчины, когда стесняются своей лысины.

– Ладно, у Тайки тоже три пера, – не отрываясь от куста, продолжает бабушка, – но она хоть кудрявая. А ты вон – под солому крытая.

Жажда возвращает меня в настоящее. Протягиваю руку и нахожу бутылку воды. Движением большого пальца откидываю крышку и делаю глоток. В салонное зеркало вижу, как мотоциклист объезжает пробку, лавируя между машинами. Улыбаюсь своему отражению, асимметричной стрижке и короткому затылку. «Да, ба, совсем не три пера, но сейчас мне нравится так».

Бабушка почти не вспоминала свою мать, только когда приходилось к слову. Иногда называла ее старой бабкой.

Я долго не могла представить, как она выглядела, потому что даже на могиле не было фотографии: там стоял простой крест с завитками на концах, сваренный из трубы, и железное надгробие.

Еще реже она говорила о старшей сестре и никогда не называла ее имени, во всяком случае, при мне. Девушка умерла во время войны от туберкулеза. Бабушка тоже болела, но ее организм оказался сильнее.

– Муська – вылитая Аксинья, – говорила мама после очередного спора с бабушкой. – И чем старше становится, тем больше на нее похожа. Бабка вечно ее цепляла: «Тебе нужно было мужиком родиться. Какая ж ты баба? Ни пол нормально помыть, ни еду вкусно приготовить. Сестра твоя – вот хозяйка!» А вообще Муська внешне на мать очень похожа. Мне кажется, Аксинью это даже раздражало. Она часто старшую дочь вспоминала, говорила: «Моя красавица».

Перескакивая с одной мысли на другую, обращаю внимание на маршрут: навигатор показывает, что пробка скоро закончится и можно будет ехать быстрее. Делаю еще глоток и убираю бутылку в подстаканник.

Розовых кустов у бабушки было немного. В основном алые, бордовые и бледно-розовые. Бутоны-луковки появлялись в конце мая и распускались в махровые чаши в начале лета. Мне всегда нравилось, когда на ветке их было несколько, – готовый букет, который мне вряд ли дадут срезать, но за которым так радостно наблюдать.

Когда-то для меня стало открытием, что у розы пять чашелистиков, словно кто-то собрал пальцы в щепоть и прячет внутри что-то очень важное. Со временем из-за них робко появляются первые бархатные лепестки. Они плотно жмутся друг к другу по спирали, как страницы свернутого в трубку журнала. И вот уже в завитках можно увидеть капли росы, а в солнечный день – пчелу, которая бережно жужжит у самой сердцевины, перебирая лапками.

Кажется, что я сама была этой пчелой: аккуратно прикоснуться к лепесткам, наклониться и вдыхать тонкий сладкий запах розы, раствориться в нем. Трогать шипы на стеблях, острые, похожие на кошачьи коготки.

– Тьфу ты! Веник забыла. – Бабушка стоит в серых галошах на босу ногу с ведром мутной жидкости в руках. – Принеси.

Я бегу в сарай, нахожу у входа веник с короткой ручкой, обмотанной лентами из старого платья. Здесь же стоят открытый чугунок с золой и сито.

– Ба, а что это? – Отдаю бабушке веник и показываю на ведро.

Она несколько минут молчит, всматриваясь в мутную воду, словно пытается увидеть свое отражение.

– Щелок с мылом. Тля его не любить, а розам еще и удобрение. – Бабушка идет в сторону нового куста, я – за ней. – Где-то муравейник, не могу найтить. – Она перехватывает ведро в другую руку. – Муравьи тлю разводють, если сейчас запустить, то бутоны начнуть отваливаться и роза загнется.

Я сажусь на корточки у розового куста. Маленькие бледно-зеленые ромбики с паутинчатыми лапками, как чешуйки еловых шишек, плотно перекрывая друг друга, облепили один из бутонов. Замечаю отдельные точки на стеблях и листьях розы:

– Ба, какие они противные, буэ! – зажмуриваюсь и трясу головой.

Мне кажется несправедливым, что такой красивый цветок могут загубить какие-то насекомые только потому, что их много.

Бабушка ставит ведро на землю, опускает в него веник. Наклоняется над кустом и аккуратно давит тлю пальцами.

– Принесла же вас нечистая. А ты что стоишь? – поднимает на меня глаза бабушка. – Лейку с водой принеси. Раздавить-то я их раздавила, теперь смыть надо.

Я зачерпываю воду из стоящего у края палисадника корыта. За день вода успела согреться, и на фоне вечерней прохлады очень приятно опустить туда руки.

– Много не таскай – грыжа будеть! – кричит мне бабушка с другого конца.

Лейка, большая и тяжелая, неудобно трется об ноги, и мне приходится сильно наклоняться в противоположную сторону, вытягивая руку почти параллельно земле, чтобы иметь возможность идти.

– Я же сказала, много не наливать! – ворчит бабушка, забирая у меня воду. – Вся в Тайку, хоть кол на голове теши – она свое!

Опускаю голову, переводя взгляд на мокрые сандалии.

– Еще и ноги промочила, да? Что за беда с тобой!

Бабушка аккуратно отряхивает розовые побеги, берет лейку и, словно, купая ребенка, бережно поливает листья и бутоны водой. Затем надевает резиновые перчатки, торчащие из накладного кармана полинявшего платья. Берет веник и щедро опрыскивает куст уже из ведра.

– Вот так… хорошо, – шепотом, растягивая слова, говорит бабушка. Оглядывает растение и выливает немного раствора под корень. – Бери лейку. Другие тоже нужно полить.

Скорая помощь со звуком сирены приближается по встречной полосе. Вместе с остальным потоком смещаюсь вправо, освобождая пространство в центре дороги. Провожаю машину взглядом в боковое зеркало и вспоминаю глупую шутку: «Если уж попасть под машину, то под скорую». В детстве это казалось безумно остроумным.

Уже поздним вечером сижу за массивным кухонным столом, придвинутым длинным краем к подоконнику. Сверху он покрыт старой клеенкой, шершавой на ощупь, с порезами в нескольких местах. Мои ноги упираются в тумбу под столешницей, куда бабушка убирает посуду и хлеб. Мне неудобно, и я подгибаю одну ногу под себя. От эмалированной тарелки поднимается сладко-сливочный пар молочной лапши, рядом лежит горбушка простого белого хлеба. Остывая, молочный суп начинает покрываться пленкой, которую я не люблю. Есть я не хочу и делаю вид, что лапша очень горячая. Потом ее можно будет вылить в кошачью миску.

– И все-таки нужно сказать Тайке, чтобы тебе подстригла. – Бабушка сидит напротив и задумчиво смотрит в окно. Ее локти лежат на столе, а пальцы собраны в замок. – Не нравится мне эта туча́, как бы не пришлось снова розы опрыскивать.

Она на минуту поворачивает ко мне голову и снова переводит взгляд в окно:

– Что ты не ешь? Горячо? В коридор снеси, там быстрее остынеть.

Я отказываюсь от ее предложения и продолжаю возить ложкой в молоке и вермишели. Кухню освещает только одна лампочка без плафона в центре потолка. Тусклый свет рассеивается, превращая оконные стекла в полупрозрачное зеркало. Я вижу бабушкино задумчивое лицо, свои неровно отрастающие после прошлой стрижки волосы, отражение лампочки под потолком, темное небо с лоскутами плотных серых облаков и очертания большого палисадника, где мы несколько часов назад опрыскивали розы от тли.

Повисающую между нами тишину чуть слышно разбавляет радио. Приемник стоит в бабушкиной спальне на столе. Дверной проем комнаты закрыт тяжелыми шторами и выходит прямо на кухню. Два мужских голоса ведут неспешную беседу на «Радио России», но я не могу разобрать о чем.

Несколько раз ложкой зачерпываю молоко и выливаю его в тарелку, внимательно наблюдая за бабушкой. Вижу, что слова словно застревают в ее горле. Я знаю эту тишину и жду, когда начнется рассказ.

– Пип, пип, пип… Московское время двадцать часов… – раздается на радио.

– Бам, бам, бам… – вторят настенные часы с маятником в гостиной.

Сигналы точного времени возвращают бабушке голос:

– Вот же ж бываеть. Мы со старой бабкой раньше сами мыло варили и для купания, и для рук. Чистым щелоком стирали. Не было ни шампуни, ни порошка. – Бабушкин голос звучит монотонно и глухо.

Для меня это что-то про магию. Представляю ее над булькающим котлом в остроконечной шляпе, как ведьму из диснеевского мультика. Еле сдерживаю смех и делаю вид, что поперхнулась, но бабушка этого не замечает.

– Золу водой заливали, отстаивали, и получался щелок. Потом топили жир, какой был. Перемешивали со щелоком и – на огонь. – Ба странно усмехается. – Мыло как творог сворачивается, когда нагреваешь. А там снять, пересыпать солью, и можно собирать. Делов-то… – Голова бабушки повернута к окну, но она как будто не видит, что там происходит. – А тогда почему-то не смогли… – Бабушка молчит несколько минут, поджимает губы и с шумом выдыхает. – После войны уже было. Решили купить на рынке. – Машинально трет ладони друг об друга, будто моет руки. – Уж не знаю, что они там намешали, может, щелока слишком много, тогда-то у нас с матерью волосы и вылезли… Что только не делали, но гуще не растуть…

Бабушка снимает гребень, проводит им по редким волосам, снова крепит на затылке и поворачивается ко мне:

– Чего не ешь? Остыло уже.

Я неохотно начинаю есть холодную лапшу, снимаю желтоватую пенку и отодвигаю на край тарелки. В моей голове много вопросов, но вместо того, чтобы задать хоть один, я рассматриваю бабушкино лицо.

Серые глаза смотрят одновременно насмешливо и настороженно, от них стрелами к виску расходятся морщины. Чуть провисшие веки, бесцветные брови, лоб в мелких бороздках, резко очерченные щеки, редкие жесткие волосы над верхней губой и на подбородке. «Тогда-то у нас волосы и вылезли» – эхом звучит в голове и повисает огромной пропастью, которую мне нужно как-то перейти.

– Туча́ ушла. Теперь только через пару дней розы опрыскивать. – Ба улыбается одними губами, как маленькая девочка, которую неожиданно похвалили. Эта стыдливая улыбка, будто взятая взаймы у другого человека, иногда появлялась на лице мамы. – Зацветуть.

Продолжая следить за дорогой, вспоминаю, как случайно спустя несколько лет после того разговора нашла черно-белую фотографию, спрятанную в шкафу. На ней – девушка вполоборота: приподнятый подбородок, яркие брови, большие глаза, прямой нос, густые волнистые волосы, собранные в толстые тугие косы, спокойно лежащие на плечах, и такая знакомая улыбка пойманного врасплох человека.

Дарья Земцовская

Родилась в 1991 году в Северодвинске. Окончила журфак Московского государственного университета печати. Более десяти лет работала с коммерческими текстами как пиарщик и колумнист, обучалась на курсах в школах «Хороший текст», BAND и CWS.

В настоящее время развивает свой блог в «Телеграме» «Даша, которая пишет» (более 5000 читателей) с ироничными заметками о материнстве и не только. Живет в Москве.

Тыква

Лена лежала на боку в темной комнате, в огромных трусах, напоминающих подгузник. Тело затекло и болело, она не чувствовала ногу и руку, от неудобной позы замкнуло шею и гудела голова. Рядом лежал похожий на пустой кожаный мешок ее живот. Грудь разливалась жгучей болью от соска до подмышки. Но сильнее всего свербела между ног свежая рана, о которой она ни на минуту не могла забыть. Думая о ней, Лена представляла кратер вулкана. Она так и говорила: не «я родила», а «я взорвалась». И то, что от нее осталось, теперь мучительно болело.

Лена была заложницей. И не только потому, что за шторами блэкаут она уже несколько недель не видела дневного света. Ее сосок крепко сжимал маленький беззубый рот дочери. Лена не могла освободиться, потому что та сразу же начинала кричать. Если дочь не ела или не спала – она кричала. Днями и ночами. Когда-то на Лену кричала мама, потом начальник, а теперь дочь. И от этого крика хотелось сбежать. Хотя бы дойти в конце концов до туалета.

За неделю до родов муж сделал жене подарок – огромную плазму, которую он повесил напротив кровати. Цвета были такие яркие, что все происходящее на экране казалось абсолютно нереальным. Изо дня в день Лена смотрела один и тот же сериал, пыталась следить за сюжетом, периодически проваливаясь в сон. Красивый рыжеволосый мужчина в килте все время скакал на лошади, оголяя мускулистые бедра. Он то и дело кого-то убивал.

Дочь зашевелилась. Маленькая ручка сдавила грудь, а губы плотнее сжали сосок. Лена почувствовала острую, обжигающую боль. К горлу подступили слезы. Она физически ощущала, как у нее отнимали тело, по кусочку, словно резали, и больше всего на свете ей хотелось вернуть себе этот чертов сосок. Насовсем.

Мужчина в килте посадил испуганную женщину к себе на лошадь. Лене нравились яркие рыжие волосы героя, которые так красиво блестели на экране. Она потянулась свободной рукой за телефоном, чтобы уточнить имя актера.

Шотландия восемнадцатого века, путешествия во времени… Лена медленно двигала экран вниз, к отзывам. Держать телефон одной рукой было очень неудобно.

«Взяли на роль такую старуху…»

«Ее портит нависшее веко, неужели нет денег на операцию…»

«Она выглядит как его мамочка…»

Женщины на форумах в один голос кричали, что веки актрисе нужно отрезать. Лена снова посмотрела на экран плазмы. В это время рыжеволосый мужчина уже развязывал тугой корсет героини, и сквозь тонкую ткань сорочки отчетливо вырисовывалась слегка приунывшая грудь. Телефон неловко выскользнул у Лены из рук, и в комнате раздался громкий плач младенца.

* * *

Раньше в жизни Лены было почти все, чего она пожелает. Карьера успешного маркетолога, дорогой кондиционер для белья и одежда с «Алиэкс-пресс». «Кухня на районе» привозила завтраки и ужины, кофе она пила исключительно в дрип-пакетах, а на волосы и лицо наносила трехступенчатый корейский уход. На работу Лена ездила на такси, чтобы не застудить ноги, которые она смело оголяла даже в минус. Оплачивала квитанции на свет и воду не глядя, поскольку так и не разобралась в этих бесконечных столбиках с загадочными аббревиатурами. В конце концов, в жизни столько интересного, кроме ХВС и ГВС.

И все-таки для полного счастья ей чего-то не хватало. Пытаясь заглушить звук тикающих часов в голове, Лена каждую ночь выпивала два бокала каберне совиньон и листала фотографии потенциальных партнеров в приложениях для знакомств. Свайп влево, свайп вправо. Главное не ошибиться. Но она ошибалась много раз, ведь пальцы предательски затекали. И однажды, свайпнув «не туда», Лена познакомилась с Гришей. А еще через год – родила от него.

Младенец родился в январе, после двух дней мучительных схваток, которые в акушерстве называют патологическим прелиминарным периодом. На потугах, чувствуя, как голова ребенка никак не прорвется через ее зажатое от страха тело, Лена истошно закричала, что хочет умереть. На шум сбежались врачи из соседних боксов, с чаем и печеньем, они равнодушно глядели на нее, словно на экспонат за толстым стеклом музея. «Тут все понятно, рожать не умеет».

Но Лена не умерла. На следующий день она с Божьей помощью дошла до душа, где наконец-то смогла прикоснуться к тому, что когда-то было ее промежностью. Через пару дней она, ребенок и муж были уже дома. А еще через два дня Лене стукнуло тридцать. Сидя на одной ягодице, чтобы не порвать швы, прижимая капустные листья к груди, Лена смотрела на сиротливый кусочек торта на тарелке и думала только об одном: «Успела».

Раньше Лена думала, что женщины после тридцати превращаются в тыкву. Но она ошиблась – женщины после родов превращаются в тыкву. Следующие две недели ей было больно ходить, а от недосыпа голова плыла, словно оторванная от тела. Каждый день она пыталась дойти хотя бы до кофейни и каждый день с позором и в слезах возвращалась домой, потому что дочь начинала орать. Орала она постоянно, днем и ночью. Ночи Лена все же ждала больше – вместе с ней с ребенком прыгал муж. Но утром он целовал ее в лоб и исчезал за дверью, на которую она потом смотрела целый день, как брошенная собака. Там, за дверью, осталась вся прошлая жизнь – офисные будни в надушенной блузке, перспективы повышения до руководителя проектов, йога по средам и пятницам, бранчи с коллегами, свидания с загадочными тиндерменами, посиделки с пивом у друзей. А главное – возможность взглянуть на себя в зеркало и порезаться о собственные скулы.

Теперь Лена старалась в зеркало не смотреть. Но она хорошо видела свой живот, по которому белыми линиями растекались растяжки. Почему-то Лена была уверена, что живот должен был исчезнуть сразу, а он болтался перед ней, мягкий, как желе. Куда это вообще может исчезнуть?

В свой день рождения она помыла голову под крики дочери, которую, не придумав ничего лучше, просто положила рядом в ванной на пол. Между мыльными пальцами застревали клочья волос. По ногам стекали сгустки крови. Вода обжигала трещины на сосках. Дочь кричала все громче и громче, и Лена представляла, как с волосами и кровью смывает себя всю, до конца.

Лена злилась на мужа. В своих самых черных мыслях она говорила ему все, что думает.

– Ты изуродовал меня. Я тебя ненавижу.

Он был рядом в роддоме. Он приносил и менял судно. Он вставал по ночам, готовил завтраки по утрам. Он на раз-два менял подгузники и придумывал незатейливые колыбельные. Он любил ее и любил их дочь. Он был такой хороший, но это ни фига не помогало. Лена злилась еще сильнее. Он как будто был создан быть папой, а она… Лене казалось, будто он обманом затянул ее в эту игру, а у нее недостаточно очков, чтобы пройти на следующий уровень.

* * *

– Тебе бы сходить куда-нибудь, Ленка. Отвлечься.

– Да куда я пойду? У нас даже молокоотсоса нет.

На следующий день муж вернулся с большой коробкой. Это был двойной электронный молокоотсос, который мог даровать Лене свободу. Засовывая грудь в силиконовые воронки, она морщилась от боли. Молоко шло медленно. Очень медленно. В первый вечер она нацедила каких-то пять миллилитров, которые в отчаянье вылила в раковину.

А еще через пару дней Лена впервые с начала беременности натягивала на себя тонкие черные колготки. Под капроном заметно бугрился целлюлит – раньше его почти не было, а теперь с ней жили еще пятнадцать килограммов. За колготками последовало красное платье на запах в мелкий белый горошек – единственное, что садилось на ее новые формы и хотя бы чуть-чуть скрывало живот. От платья чувствовался еле уловимый запах старых духов – табак и ваниль, как из прошлой жизни. Волосы высушила феном. Сразу нанесла тональник, без крема. Он давно закончился, а заказать новый не было ни времени, ни сил. В ванной она долго разглядывала лицо, как будто увидев впервые. Отечное, уставшее – оно казалось безжизненным, чужим, старым. Хуже всего выглядели веки. Они словно набрали воды и свисали так, что Лена физически ощущала, как тяжело держать глаза открытыми. Ресницы решила не красить – старая тушь все равно уже высохла.

Лена поцеловала дочь на прощание. На руках у отца та мирно лежала и смотрела как будто в никуда, мимо матери. Когда дверь закрылась, Лене на секунду представилось, что она уходит от них навсегда.

– Как у вас тут хлебом пахнет, – радостно сообщил таксист.

– Да, у нас тут хлебопекарный завод. – Лена пристегнулась.

– А я уже хотел вас съесть…

Она попыталась разглядеть лицо водителя в зеркале заднего вида, но там мелькал только ровный ряд белоснежных зубов. И неожиданно для себя назвала не адрес кафе, где ее ждала подруга, а знакомого бара. Лена смотрела в окно, в котором сквозь капли на стекле проступал любимый город. Можно ли открыть? Не спрашивая, она нажала на кнопку, и мокрый снег посыпался в салон. То ли от холода, то ли от страха сердце Лены пропустило удар.

Сколько часов она провела в этом баре, разглядывая лица мужчин напротив, в поисках «того самого». Сколько мартини фьеро выпила. И еще свежо было воспоминание, как каких-то десять лет назад именно здесь она залезла на барную стойку и качала бедрами под благодарные аплодисменты первокурсников Бауманки. Сегодня она пришла сюда в новом статусе – жены, матери. Теперь у нее был секрет. Она родила нового человека, новую женщину. Лена и сама не могла до конца в это поверить.

Людей было мало. Все-таки будний день и время еще не позднее. Лена аккуратно залезла на высокий стул у барной стойки и испуганно уставилась в меню. Швы между ног болезненно натянулись. Мысли прыгали, и она еще не понимала, зачем приехала, зачем поменяла адрес. Бармен, мускулистый парень с татуировками на лице, смотрел на нее с любопытством, как-то неприятно разглядывал. «Каберне совиньон, пожалуйста». Лена словно слышала себя со стороны.

С первым глотком вспомнила день, когда узнала, что беременна. Лена даже не думала, что такое может случиться с ней, с ее телом. Есть женщины, которые созданы быть матерями. Они всегда вроде бы были где-то рядом, но оставались ею не замеченными: эти скучные жены коллег с уставшими лицами, которым обычно совершенно нечего сказать. Если какая-нибудь из ее подруг становилась мамой (таких было немного), она обычно исчезала бесследно. И как-то страшно, да и по правде не очень интересно было узнавать: как оно там?

И вот две полоски. И чувство ужаса и страха, нестерпимое желание отмотать все назад. Она не была готова. Лена точно знала день и час зачатия: они с Гришей были немного пьяные. Природа, шашлыки и безудержное желание съесть друг друга. Их близость казалась абсолютно сакральной. Гриша сказал: «Пофиг, давай сделаем ребенка». А давай! Когда она размышляла о своих яичниках и матке, ей казалось, все это уже давно не рабочие инструменты, вышедшие из строя без регулярного техобслуживания. Лена хорошо помнила, как, попав в больницу с разрывом кисты, то и дело слышала слово «старородящая». Она не сказала об этом Грише. В глубине души она знала, что у них ничего не получится.

Но у них получилось. С первого раза.

Колокольчик над дверью зазвенел, и Лена вздрогнула. Рядом шумно приземлился парень с блестящими рыжими кудрями. Лицо с идеальной мраморной кожей. На рукаве черной замшевой куртки еще блестели поразительно четкие снежинки. Он бросил рюкзак под стул и начал бить ладонями по стойке словно от нетерпения. «Бармен, наливай». Парень без конца болтал и смеялся. Его кудряшки тряслись и мерцали на свету, как новогодние огоньки. Переливались от коричневого к почти красному. И даже пространство вокруг него радостно подрагивало.

«У нас все хорошо, не переживай». Эсэмэска от мужа должна была пристыдить, ведь она ни капли не переживала. Наоборот, Лена чувствовала, как тепло разливается по телу от горла до поясницы. И с каждым глотком ощущала себя чуть больше собой, в привычном месте, в знакомой обстановке. Может быть, весь этот кошмар ей просто приснился? Может быть, она не превращалась в тыкву?

«Вы одна?» Рыжий обращался к ней. В глазах искрился смех, а в уголках губ сложились морщинки, и было сложно понять: ему за двадцать или за тридцать. Лена почувствовала, как во рту пересохло и язык потяжелел. Через полчаса она уже знала о нем почти все: работал в маркетинге, придумывал слоганы для машинного масла. Играл в группе, ну это так, хобби. Квартиру снимал с актрисой и поваром, души не чаял в своем коте по кличке Бильбо. Еще один фанат «Властелина колец». Из тех людей, кому нравилось потрепаться, неважно с кем. Он болтал и болтал, а Лена, хмелея, постепенно теряла суть разговора, любуясь этой вибрирующей энергией, которой постепенно заряжалось все вокруг. Но не она. Он был как праздник, в котором она не могла принять участие, оставалось только наблюдать. Лену не покидала мысль, что они герои того самого сериала: она рядом с ним слишком нелепая, слишком старая. Одним словом, тыква.

Ей очень сильно захотелось потрогать его волосы. Можно? Лена коснулась мягких невесомых кудрей, пальцы проскользнули в них, как в теплую мыльную пену. Пару лет назад она пошла бы за ними на край света, ну или хотя бы до рюмочной, куда он сейчас собирался. Лена знала этот сюжет наизусть. Сначала села бы с ним в такси и сама не заметила бы, как его рука проникла под ее расстегнутое пальто. Дома с любопытством разглядывала бы его красивое тело. Утром сфотографировала бы курящим на балконе через запотевшее стекло – на ее старой квартире всегда сильно топили. Это было бы очень кинематографично. А потом он бы постепенно исчез из кадра, как и многие другие до него.

– Это моя дочь. – Сама не зная зачем, Лена достала телефон и показала ему фотографию утопающего в зимнем конверте младенца.

– Она прекрасна, – улыбнулся рыжий.

– Моя дочь, – повторила Лена и почувствовала, как на тонкой ткани платья проступило молоко, и от зарождающегося чувства стыда кожа на лице вспыхнула.

Что она здесь делала? Сбежала в надежде, что наконец-то поймет, как склеить прошлое с настоящим? Но этот разрыв, как и рана у нее между ног, продолжал кровить.

Швы натянулись. Кажется, она действительно себе больше не принадлежала. И ей вдруг очень сильно захотелось скорее оказаться дома.

Прямо с порога Лена ощутила знакомый запах дочери – молоко с медом. Муж спал, скрючившись в неловкой позе. Кое-как запеленутый ребенок сопел в метре от него, обложенный подушками. На полу – тряпки, подгузники, бутылочки с недопитым молоком. На экране плазмы продолжал скакать на лошади рыжеволосый мужчина в килте. В этой неуютной обстановке было столько нежности и столько жизни. Совсем другой жизни, к которой Лена пока не могла почувствовать себя причастной.

Она разделась, легла, прижалась животом к теплой спине мужа.

– Лен, ты?

– Если я отрежу себе веки, ты будешь меня любить?

– Лен, какие веки? – И еще через пару секунд: – Конечно, буду.