Маленький красный дом

Глава четвертая

Констанс Фостер

Шелберн, Вермонт – наши дни

Ни черта не изменилось.

Дэйв Даггер, водитель, ехал по длинной подъездной дорожке, которая вела к воротам особняка Евы на озере Шамплейн. Я попросила его остановиться, чтобы можно было осмотреться и покурить. Ева никогда не разрешала мне делать это на территории. Поэтому я решила, что сигарета у ее драгоценного входа станет очередным хорошим «пошла ты».

А ведь я уже бросила курить.

Я затянулась и уставилась вдаль. Дом находился на вершине холма, его белый викторианский фасад был обращен на озеро Шамплейн. Сильный ветер унес сигаретный дым в сторону особняка, и я наблюдала, как он рассеивается в прохладном воздухе. Несмотря на то, что было начало мая, я внезапно почувствовала озноб и плотнее закуталась во флисовую куртку. Отсюда сквозь деревья я могла видеть озеро. Это была идеальная картина – неспокойные голубые воды, величественные горы Адирондак вдалеке, их пик, все еще покрытый снегом… но при этом я ощущала присутствие Евы, как злокачественную опухоль, которую невозможно удалить.

Дейв кашлянул, и я обернулась к нему. Последние несколько лет он был неотъемлемой частью семьи, самой тихой тенью в доме теней, узнаваемой по запаху трубочного табака и ментоловых таблеток от кашля. Никогда не отличавшийся многословием, сегодня он казался особенно мрачным.

Я скользнула обратно в машину.

– Как ты, Дэйв?

Через зеркало я увидела, как изогнулись седые кустистые брови.

– В порядке.

– Скучаешь по Еве?

– Еще бы.

Он лгал. Ева была почти так же жестока со своим персоналом, как и со мной. В нашем доме никто не мог продержаться долго: ни повара, ни частные репетиторы, ни садовники, ни домработницы. Когда дело касалось прислуги, наш дом напоминал калейдоскоп, в котором вращались несчастные люди. С другой стороны, до меня дошло, что Дэйв с нами уже более четырех лет. Должно быть, Ева хоть что-то делала правильно. Я заново взглянула на водителя. Часы на толстом золотом браслете, итальянские шерстяные брюки, идеально отутюженные, рубашка «Brooks Brothers»^[2]. Ева хорошо платила ему – возможно, именно поэтому он остался.

Дэйв проехал через ворота и направился к дому. Я опустила стекло. В доме Евы было очень мало вещей, по которым я скучала, но мне нравились запахи и звуки озера. Природа просыпалась, и я уже могла слышать лягушек и птиц, чей хор становились все громче по мере того, как день переходил в ночь.

Дэйв придержал для меня дверцу, пока я вылезала из машины. Я медленно прошла по широкому крыльцу ко входу в дом с французскими дверьми. Оттуда я могла видеть мягкие очертания вершин Зеленых гор и суровые Белые горы Нью-Гэмпшира за ними. Я понимала, почему Ева остановилась здесь. Я не понимала, почему она решила никогда отсюда не уезжать.

С берега послышался крик чайки, и я увидела, как она пролетела над нами. Бриз поднял волны, и поверхность озера, покрытая белыми барашками, стала сердитой. В детстве я ожидала увидеть здесь Чампа – мистическое существо, которое, как говорили, живет в озере и очень походит на Лох-Несское чудовище, обитавшее в водах Шотландии. Но он так и не появился.

Единственным монстром, которого я знала, была моя мать.

* * *

Я думала, что Лайза встретит меня у двери, но оказалась одна в большом зале. Я отсутствовала три игровых периода подряд, почти три месяца, но дом не изменился. Полы в холле блестели, и мои туфли цокали по мрамору. Звук отдавался эхом, отражаясь от девственно белых стен и высокого потолка.

Я ненавидела этот дом. Ненавидела то, как он заставлял меня чувствовать себя маленькой и незначительной – и всегда, всегда в опасности. Может быть, именно поэтому я не задумывалась об играх. Их здесь не было.

– Ты справилась.

Я обернулась и увидела сестру, стоящую у входа в то, что Ева называла не иначе как гостиной.

Ее лицо оставалось в тени.

– Я только приехала.

– Твоя комната готова.

– Моя комната? Нет, спасибо.

Я не могла понять, хватило ли у моей сестры приличия покраснеть.

– Комната, – повторила она. – Парижская комната.

Моя тетя назвала свои шесть гостевых комнат в честь городов, которые она посетила в свое время: Париж, Афины, Авиньон, Версаль, Сан-Франциско и Лондон. Пока я росла, я думала, что это претенциозно, но слушать рассказы Евы о путешествиях было почти как сказки на ночь, так что гостевые комнаты в основном хранили приятные воспоминания. Не то чтобы у нас когда-нибудь были гости. На самом деле я не могла припомнить, чтобы Ева принимала здесь хотя бы одного человека. Вместо этого комнаты стали местом для игр и фантазий, когда мы были детьми. И еще – местом, где можно спрятаться.

Лайза объяснила, когда будет ужин, во сколько мы встречаемся с адвокатом, как мне следует одеться. Я держала паузу, ожидая продолжения, и мы стояли там – я в большом зале, Лайза в тени, пока у меня не осталось сил выносить это напряжение. Я повернулась, чтобы направиться вверх по лестнице, в «Париж».

– Подожди, – окликнула Лайза.

Она вышла на свет, и я воспользовалась моментом, чтобы изучить сестру, которую не видела несколько месяцев. В отличие от меня, у Лайзы были золотистые кудри и кожа цвета слоновой кости. Там, где я была смуглой и угловатой, Лайза была мягкой и округлой, почти чувственной. Люди никогда не верили, что мы сестры, не говоря уже о близнецах. Сегодня она выглядела особенно бледной. Темные тени, похожие на синяки, залегли на нежной коже под ее глазами, волосы обрамляли лицо безжизненными волнами. Похоже, она плакала.

– Как ты? – спросила она наконец.

– Я же здесь.

Лайза отвела взгляд и развернулась, всем своим видом демонстрируя несогласие.

– Увидимся в шесть, – бросила она через плечо.

* * *

Ужин состоял из говяжьего мяса (полезного для пищеварения, по словам ныне покойной Евы), салата «Клин», жареного лосося и светской беседы, такой мучительно скучной, что вы никогда бы не сказали, что мы с Лайзой близнецы.

* * *

Адвоката я никогда раньше не видела. Древний, со скучающими серыми глазами и копной густых седых волос, он сидел за столом тети Евы так, словно мог подцепить страшную болезнь, если прикоснется к какой-нибудь из вещей. Его пальцы – длинные и элегантные, если не считать торчащих желтых ногтей, – листали папку из плотной бумаги, пока он решительно смотрел на свой телефон.

Мы с Лайзой сидели напротив него на двух обтянутых дамасской тканью креслах времен королевы Анны, стоявших перед богато украшенным столом из красного дерева. Это позерство – идея Лайзы. Мне было бы точно так же комфортно в столовой или на балконе. Однако моя сестра была приверженцем традиций. Вызов в кабинет Евы – никогда не предвещавший ничего хорошего в детстве – теперь не имел надо мной никакой власти. Я могла бы сидеть в этом кресле и больше не чувствовать укуса линейки нашего учителя на своей заднице. Или холодной сырости подвального пола на моих голых бедрах. Или жгучий привкус рвоты и слез.

Я многим обязана Еве Фостер. Не в последнюю очередь своей невероятной способностью терпеть боль.

– Гм-гм! – Адвокат прочистил горло, перевел серые глаза на десятифутовый потолок, затем на каминную полку. Казалось, он смотрел на часы, не обращая внимания на нас с Лайзой, терпеливо сидящих перед ним. Как будто нас вообще не существовало.

– Приветики, дедуля, – пробормотала я.

– Пожалуйста, успокойся, – прошипела Лайза.

Ровно в восемь он начал говорить.

– Ваша мать оставила очень четкие инструкции, вплоть до времени суток, когда я должен буду раскрыть детали завещания. – Он снова прочистил горло. – Какими бы подробными ни казались ее неортодоксальные инструкции о том, как я должен его представить – в кабинете ровно в восемь часов вечера вскоре после ее смерти, – само завещание довольно простое. Сейчас я прочту вам ее слова.

Он вскрыл старомодную восковую печать ножом для писем и вытащил из конверта единственный лист бумаги.

Он пробежал глазами документ, прежде чем посмотреть сначала на меня, затем на Лайзу. На краткий миг его взгляд смягчился. В тот момент, когда он ослабил бдительность, мой желудок сжался. Ева поднималась из могилы, и, что бы она ни планировала, это будет неприятно. Выбранное ею время и перечень правил сказали достаточно.

Восемь часов – колдовское время в этом доме. Если тебе грозило наказание, Ева звонила в восемь, прямо перед сном. Нарушения могли быть серьезными – плохая оценка, крики на персонал – или незначительными. Однажды мне пришлось две ночи спать голой в подвале, потому что я без спроса унесла в спальню кусок торта.

– «Девочки, – произнес адвокат своим хриплым голосом, – если вы это слышите, значит, я вас покинула. Возможно, это клише, но это правда. Я не настолько сентиментальна, чтобы верить в загробную жизнь. Или, возможно, я просто не мазохист, потому что, хотя я бы осталась верна всем своим мирским действиям, я не знаю, одобрил бы Бог мои методы. Но, с другой стороны, Он не прошел через то, через что прошла я».

Адвокат сделал паузу, и я наблюдала, как он просматривает страницу, читая дальше.

Затем он вновь заговорил:

– «Возможно, это несправедливое утверждение. Лайза, ты всегда была хорошей дочерью. У тебя хватило ума слушать и изящества повиноваться. За это ты будешь вознаграждена. Констанс, боюсь, все, что я скажу тебе сейчас, не будет иметь значения. Расстояние между нами оставалось огромным, и я всегда была и буду легкой мишенью для твоего ощущения неудачи и неполноценности. По-настоящему это, конечно, моя неудача, потому что роль родителя – учить смирению и прививать мудрость. А в твоем случае я не справилась ни с тем, ни с другим. Эгоизм не должен вознаграждаться, равно как и неблагодарность или глупость».

Адвокат поерзал на стуле. Его дискомфорт, когда он читал слова Евы, беспокоил меня больше, чем двусмысленное самоуничижение моей тети. Она не говорила ничего такого, чего бы я не слышала уже миллион раз. Очевидно, ему не повезло прочесть это впервые.

– «Итак, – продолжил он дрожащим голосом, – я бы хотела, чтобы ты, Лайза, продолжила мою роль в наших корпоративных владениях и содержала поместье Фостеров. Я оставляю недвижимость, дома, свой бизнес и все другие активы тебе в доверительное управление, за исключением, – адвокат посмотрел прямо на меня, – собственности в Нихле, Нью-Мехико, которую я оставляю Констанс. Есть и другие вопросы, мелкие и несущественные на данный момент, о которых мы расскажем позже. Крейг Берр, мой адвокат по трастам и недвижимости, который, без сомнения, сейчас зачитывает вам это, предоставит обеим все необходимые детали и проследит, чтобы активы были переданы в соответствии с моими указаниями. Вы должны делать так, как говорит мистер Берр. И еще кое-что. – Взгляд Крейга переместился с меня на Лайзу и обратно. – Ни при каких обстоятельствах вы не должны подвергать сомнению мои решения. Я хочу, чтобы кремация прошла тихо, без публичных объявлений и расспросов».

Адвокат прервался.

Бледная, с блестящими от слез глазами Лайза сказала:

– Я хочу разделить все пополам.

Крейг поджал губы и вернулся к чтению:

– «Лайза, будучи порядочным человеком, коим ты, без сомнения, являешься, ты откажешься от условий моего завещания. Пожалуйста, знай, что я много думала об этом. Если ты попытаешься каким-либо образом изменить условия, то вы обе потеряете все. И Констанс не может просто жить здесь с тобой, как моя подопечная. Ты можешь дать ей ровно 5000 долларов на авиабилеты, питание и первоначальные расходы, а затем 5000 долларов за двенадцатимесячный период, но это все. Фактически у нее есть семьдесят два часа после оглашения этого завещания, чтобы собрать свои вещи и покинуть особняк…»

Сестра встала.

– Нет!

– Пожалуйста, сядьте, – перебил ее Крейг. Как только Лайза вернулась на свое место с пепельно-серым лицом, он продолжил: – «Констанс может возвращаться на одну неделю каждый год, если это запланировано заранее и одобрено Крейгом в соответствии с моими инструкциями его фирме. Она не может сдавать в аренду или продавать недвижимость в Нью-Мехико в течение трех лет после даты оглашения этого завещания. Если она попытается сделать что-либо из этого, поместье будет продано, а вырученные средства пойдут на благотворительность. – Крейг посмотрел на меня и моргнул. – И если ты думаешь, что сможешь оспорить это в суде, Констанс, подумай еще разок. Я уже получила письменные показания под присягой от двух уважаемых психиатров, подтверждающие мою вменяемость. Уверяю тебя, все законно и в порядке».

Крейг отложил бумагу.

– Желаниям вашей матери придется следовать, или, боюсь, вы обе можете потерять всё.

По хорошенькому личику Лайзы потекли слезы. Я схватила ее за руку. Она застонала.

– Со мной все будет в порядке, – сказала я. – Это куда больше, чем у меня когда-либо было. Свой собственный дом!

– Ты ничего не знаешь о собственности в Нью-Мехико, – сказала Лайза, тараща от отчаяния глаза и заливаясь слезами. – Я не хочу оставаться здесь одна. Ты должна быть со мной!

– У тебя будет Дэйв, – ответила я, пытаясь поднять ее настроение. – И Кук.

Сестра покачала головой.

– Пожалуйста, – обратилась она к Крейгу, который уже укладывал бумаги обратно в кожаный портфель. – Она же уже мертва, какое это имеет значение? Должен быть какой-то способ изменить это.

– Мне жаль, действительно жаль. Но если вы не хотите ввязываться в судебные разбирательства – все должно быть так.

Он закончил застегивать свою сумку, прежде чем обратиться непосредственно ко мне:

– Я организую ваш перелет, Констанс. Недвижимость в Нью-Мехико… ну, вам понадобятся деньги, если Лайза согласится их дать. Пять тысяч долларов. Лайза?

Сестра шмыгнула носом, затем кивнула.

Крейг продолжил:

– Очень хорошо. Затем я разберусь с договоренностями и предоставлю вам обеим больше информации о ваших активах и условиях передачи. – Он направился к двери; каждое его движение будто кричало от облегчения, что все закончилось. – Семьдесят два часа, Констанс. И одна неделя в год, которая будет контролироваться. Так что, пожалуйста, не ставьте под угрозу наследство своей сестры. – Он посмотрел на меня поверх своего портфеля. – Ева хотела, чтобы все было именно так, и, в конце концов, это ее деньги.

Я не стала спорить. Это бессмысленно. Ева хотела, чтобы все было именно так. В мире Евы Фостер все было однозначно: либо хорошее – либо плохое. В ее жизни не существовало ничего промежуточного, никаких полутонов. И раз одна сестра вознаграждена, другая обязательно должна быть наказана.

Глава пятая

Ева Фостер

Нихла, Нью-Мехико – 1997 год

Судья Эндрю Леру жил в огромном, богато украшенном глинобитном особняке в шести милях от города. Дом – ряд плоских коробок, построенных вокруг центрального двора с большим бассейном, – стоял на заросшем кустарником клочке земли, таком коричневом, что трудно было сказать, где заканчивалась почва и начинались стены. Участок был окружен пятифутовым забором из дерева и проволоки, но Ева свернула на грунтовку, которая огибала постройку, и наконец нашла подъездную дорожку из бетонных плит. Она припарковала арендованный автомобиль перед невысокой каменной стеной, позади белого «шевроле» с наклейкой «The Clash»^[3] на бампере, и вышла из машины.

После третьего стука дверь открыла маленькая стройная женщина. Она нахмурилась, увидев Еву.

– Миссис Леру? – Когда женщина кивнула, Ева просунула в дверной проем острый носок туфли и сказала: – Мне нужно поговорить с вашим сыном Антонио.

– Вы кто?!

Ева уловила намек на южный говор, но этот акцент не мог скрыть раздражения женщины. Слегка опущенные плечи, льняной кардиган, слишком большой на ее миниатюрной фигуре, темные круги под глазами. Это была беспокойная женщина – беспокойная или больная.

Ева толкнула дверь, проникая в темный коридор.

– Меня зовут Ева Фостер.

– Боюсь, я вас не знаю, – вежливо ответила женщина.

– Мы можем где-нибудь поговорить?

– Сейчас неподходящее время.

К этому моменту Ева полностью просочилась внутрь. И увидела причину усталости женщины. Скелет человека, пол которого невозможно было бы определить, если бы не розовая шляпа, ненадежно сидевшая на седых вихрах, дремал в инвалидном кресле в гостиной. Ева повысила голос:

– Я хотела бы поговорить с Антонио о моей дочери – Келси Фостер. Может быть, вы с ней встречались?

Глаза миссис Леру расширились.

– Вы не могли бы говорить потише?

– Миссис Леру! – Голос Евы теперь был близок к крику. Старуха подпрыгнула. Ева получила некоторое удовлетворение от выражения паники на лице хозяйки. – Так что насчет моей дочери?

– Бренда, – наконец произнесла женщина. – Я Бренда Леру. Пойдемте на кухню. Моя свекровь пытается вздремнуть.

Ева последовала за Брендой по узкому коридору в веселенькую кухню с дубовыми шкафами, полы которой были выложены белой плиткой, а стены из того же гладкого коричневого самана, что и в прихожей. На островке стояла коробка с печеньем, в раковине валялась грязная посуда. Тощий черный кот взгромоздился на деревянный табурет и укоризненно уставился на Еву. Она уставилась на него в ответ.

– Антонио здесь нет, – сказала Бренда. – Он на работе.

– Я видела его машину снаружи.

– Это не его машина. Она принадлежит моей свекрови.

– Эта женщина слушает Clash? – с иронией в голосе спросила Ева.

Бренда нахмурилась.

– Чего вы хотите?

– Бренда, он всегда такой шутник?

Глаза Евы остановились на книге, втиснутой под экземпляром современного итальянского кулинарного издания. Название произведения, написанного писательницей Айн Рэнд было ей знакомо. Медленно, неторопливо Ева достала фотографию Келси и положила ее на кафельную столешницу.

– Может быть, он подшутил и над моей дочерью, а потом ситуация вышла из-под контроля?

Бренда перевела взгляд на снимок. Ева наблюдала, как та изучает изображение Келси, и задавалась вопросом: видит ли эта женщина то же, что видит она? Неулыбчивые зеленые глаза. Лицо, которое было бы красивым, если бы не подлость, скрывавшаяся под поверхностью. Кожа такая бледная, что кажется полупрозрачной.

На заднем плане фотографии возвышалось колесо обозрения – символ веселья, навсегда запечатленный в кошмаре Евы. Две другие девушки стояли в нескольких футах от него, повернувшись к нему спиной. Друзья? Келси так и сказала, но Ева не была уверена. Снимок, сделанный в удобное время, когда незнакомки того же возраста могли бы сойти за товарок ее дочери? Или просто девушки, знакомые по урокам физкультуры или испанского языка, которые согласились встретиться на местной ярмарке, если Келси заплатит за них?

Ева никогда этого не узнает. Келси нравилось заставлять ее гадать.

– Она… милая. – Бренда вернула фотографию. – Мне жаль. Мне нечем помочь. Мы никогда не встречались с вашей дочерью.

Ева взяла фотографию со стойки и сунула ее обратно в сумку.

– Я думаю, ты лжешь, Бренда.

– Вам, наверное, лучше уйти, – в панике ответила жена судьи.

– Где моя дочь?

– Я не знаю.

Ева закрыла глаза.

– «Мы живые». Там, на полке. Это книга, подаренная Келси ее отцом.

Молчание. Ева слышала жужжание ледогенератора, легкое похрапывание скелета в другой комнате, низкий гул новостной программы в другой части дома.

Бренда обернулась. Каким-то образом ее темные круги стали глубже, пока глаза не превратились в две дыры, запавшие на ее птичьем лице.

– Это книга моего сына.

– Он читает Айн Рэнд?

– Он студент колледжа, – замялась Бренда. – Или по крайней мере был им.

Ева подошла к тому месту, где лежала книга. Она вытащила ее из-под кулинарной и открыла титульный лист с загнутыми краями, не сводя глаз с Бренды.

– Мне зачитать вслух?

Бренда покачала головой.

– «Моей дочери Келси – той, чья жизнь, несомненно, стоит миллионов. С любовью, твой отец». – Ева подняла глаза. – Твоего сына зовут Келси?

– Я не лгала. Я никогда не встречалась с вашей дочерью.

– Зато твой сын встречался.

– Это была короткая интрижка. Ничего особенного, – пролепетала Бренда. – Мимолетное увлечение для них обоих.

– Где она?

– Я понятия не имею.

Ева пересекла комнату за то мгновение, которое потребовалось Бренде Леру, чтобы прижаться спиной к стене. Ева встала над этой маленькой женщиной и уперлась в ее ногу бежевой шпилькой.

– Где я могу найти твоего сына?

Бренда закрыла глаза.

– «Ножи Майка». На Мэйн. Но он ничего не знает. – Она сглотнула. Ее глаза наполнились слезами. – Он хороший мальчик. Мы говорили ему, – она снова сглотнула, – мы говорили ему, что они не подходят друг другу.

Ева положила два пальца на шею женщины. Приблизив свое лицо к ее лицу, она вонзила острый наманикюренный ноготь в мягкую плоть над ключицей Бренды, оставив два красных полумесяца на хрупкой коже, и улыбнулась.

– Правда?

Затем отступила.

Бренда положила руку на грудь. Она тяжело дышала.

Все еще держа в руках «Мы живые», Ева повернулась, чтобы уйти. Возвращаясь к входной двери, она задержалась в гостиной и наклонилась над пожилой женщиной в инвалидном кресле, вгляделась в сморщенное от старости лицо.

– Бу! – громко крикнула Ева.

Женщина подскочила.

– Ничтожества, – пробормотала Ева и вышла, не потрудившись закрыть за собой входную дверь.