Kitabı oxu: «Франц Кафка не желает умирать»

Loran Seksiq

Şrift:

Посвящается моей жене и сыновьям

Из Кафки можно было бы сделать героя легенды…
Вальтер Беньямин

Laurent Seksik

Franz Kafka ne veut pas mourir

Copyrigh © Éditions Gallimard, Paris, 2023

Franz Kafka ne veut pas mourir by Laurent Seksik

Перевод с французского Виктора Липки

Пролог

Кирлинг, 4 июня 1924 года

Мы, доктор Гуго Хоффман, дипломированный врач, выпускник медицинского факультета Вены, директор санатория Кирлинг, в соответствии со статьей № 29 внутреннего регламента заведения заявляем следующее и удостоверяем подлинность всего нами нижеизложенного.

(Примечание секретариату: копии истории болезни будут направлены профессору Пику в Прагу и лечащему врачу пациента доктору Зигфриду Лёви, который приходится ему родным дядей.)

Вчера, 3 июня 1924 года мы констатировали смерть пациента Франца Кафки, родившегося 3 июля 1883 года в Праге в семье Германа и Юлии Кафка. Пациент являлся доктором юридических наук по своему социальному положению, проживал вместе со своей семьей, был служащим в Пражской компании по страхованию несчастных случаев при Богемском королевстве, но впоследствии был освобожден от занимаемой должности по состоянию здоровья.

Кончина пациента вызвана последствиями ураганного туберкулеза гортани, повлекшего за собой обезвоживание и истощение организма.

Помимо гортани болезнь также распространилась на легкие, кишечник и мозговую оболочку.

В течение последних дней жизни пациент больше не мог питаться.

В наше заведение господин Кафка поступил 19 апреля 1924 года.

Перед этим проходил лечение в Университетской клинике Вены в отделении профессора Маркуса Хайека, на этаже, отведенном для больных в последней стадии туберкулеза, где его признали безнадежным.

Вопреки рекомендациям врачей, по просьбе родных он выписался из этой клиники, после чего прибыл на лечение в наш санаторий.

На основании врачебного осмотра по его прибытии к нам был поставлен диагноз:

Общий прогрессирующий туберкулез, осложненный ураганным туберкулезом гортани.

По результатам клинических исследований было диагностировано следующее:

– правое легкое: хрипы в районе верхушки; свист в области средней зоны; общая сипота;

– левое легкое: хрипы в районе третьей межреберной впадины; свист в области нижней зоны.

Рентгеноскопия выявила на обоих легких два обширных затемнения, одно из которых, в районе верхушки правого, отличалось кавенозной структурой, а также компрессионный плевральный выпот, опять же на правом.

С помощью ларингоскопии удалось установить сужение просвета гортани с практически полным перекрытием горла.

В соответствии с нашим протоколом лечения, призванным сдержать развитие заболевания, мы предписали:

– 5 стаканов молока в день

– 2 стакана сметаны между приемами пищи

– постельный режим 6 часов в день

– по возможности, если позволяет состояние, ежедневные получасовые прогулки

– забор и анализ мокроты

– взвешивание утром и вечером

– измерение температуры четыре раза в день с последующим внесением результатов в график

– инъекции 10 миллилитров этилового спирта в область верхних гортанных нервов в виде обезболивающего и паллиативного средства.

Объявив себя вегетарианцем, от красного мяса как необходимой для лечения калорийной добавки пациент Кафка отказался – отметим, что в последние две недели любое употребление такого рода продуктов с учетом состояния горла пациента было запрещено.

Пациент Кафка всегда демонстрировал доскональное знание состояния своего заболевания.

По результатам опроса пациента было установлено, что болезнь началась около десяти лет назад, в 1913 или 1914 году.

Некоторое время носила латентный характер, заявляя о себе единственно астенией и сильными болями в животе, вызванными, по всей видимости, поражением туберкулезом пищеварительного тракта и лимфатических узлов.

Впервые болезнь проявилась в полную силу в августе 1917 года в виде обильного ночного кровохарканья с выделением кровавой мокроты в последующие несколько дней. Пациенту тогда шел 34-й год.

К числу факторов, поспособствовавших заражению бациллой Коха, можно отнести: жизнь в столице; пристрастие пациента к сырому, не кипяченому и не пастеризованному молоку, что, как известно, содействует передаче бациллы от больных туберкулезом коров.

Тогда пациент обратился к доктору Мулстайну, терапевту из Праги, который диагностировал у него обычный бронхит.

Но поскольку симптомы заявляли о себе с прежней настойчивостью, пациент Кафка проконсультировался у профессора Фридля Пика, констатировавшего у него туберкулез легких. Рентгенография выявила поражение верхней зоны правой легочной доли.

Профессор Пик назначил инъекции туберкулина, но пациент от них отказался.

С 1917 по 1921 год болезнь носила относительно ограниченный характер, проявляя себя сильными головными болями, по всей видимости вызванными поражением мозговой оболочки, и острыми болями в животе, наверняка обусловленными распространением патологии на брюшную полость.

Насколько это было возможно, болезнь позволила пациенту Кафке сохранять привычки в личной и профессиональной жизни.

Начиная с января 1921 года патология стала прогрессировать, потребовав лечения в целом ряде санаториев, в том числе в Мерано (Северная Италия) и Матляры (Верхние Татры), из-за чего пациенту каждый раз приходилось прерывать профессиональную деятельность.

9 месяцев назад пациент заболел испанским гриппом. Гриппозный вирус усугубил ущерб организму двухсторонней пневмонией, из-за чего пациент на 72 часа впал в кому.

Вопреки всем ожиданиям, обусловленным состоянием пациента, болезнь в конечном итоге отступила.

Поправившись после гриппа, пациент надолго уехал в Берлин и во время минувшей зимы, выдавшейся особенно суровой, соблюдал все меры предосторожности, но это все равно повлекло за собой необратимое ухудшение поражения его гортани.

3 мая после осмотра пациента доктор Оскар Бек выдал свое заключение и прислал его письмом, приобщенным к истории болезни доктора Кафки, которое я привожу ниже:

Вчера фройляйн Дора Димант вызвала меня в Кирлинг.

Господин доктор Кафка страдал от острых болей в горле, особенно во время кашля. А когда питался, его страдания усугублялись до такой степени, что он практически не мог глотать.

Мне удалось диагностировать процесс деградации гортани туберкулезного свойства, который также затронул часть надгортанного хряща. А поскольку хирургическое вмешательство в таких случаях не представляется возможным, назначил инъекции спирта в область верхних гортанных нервов.

Сегодня фройляйн Дора Димант позвонила мне и сказала, что мои действия возымели лишь краткосрочный эффект и что боли возобновились с прежней силой.

Зная, что, по мнению доктора Ноймана, пациенту осталось жить не больше трех месяцев, я посоветовал фройляйн Димант перевезти доктора Кафку в Прагу.

Фройляйн Дора Димант отказалась, опасаясь, что в таком случае пациент осознает всю серьезность своего положения.

Вам следовало бы связаться с родителями и пролить необходимый свет на сложившуюся тяжелую ситуацию.

Чисто психологически я вполне могу понять желание фройляйн Димант, ухаживающей за больным с трогательной самоотверженностью, созвать в Кирлинге врачебный консилиум.

Мне пришлось объяснить ей, что легкие и гортань господина доктора Кафки пребывают в таком состоянии, что в мире нет специалистов, способных прийти ему на помощь, и что облегчение могут принести единственно пантопон или морфин.

Сохраняя до самой кончины ясность мысли, но утратив по причине перекрытия горла дар речи, в последние несколько недель пациент общался с помощью коротких записок.

Причиной смерти, наступившей 4 июня, стали повторные инъекции морфина, призванные смягчить страдания пациента, и удушье на фоне полного перекрытия гортани.

Имена и фамилии посетителей, навещавших пациента, внесенные в регистрационный журнал нашего заведения:

– господин и госпожа Кафка, отец и мать пациента. Посещение 28 апреля 1924 года;

– господин Макс Брод, друг пациента, многократные посещения, последний визит 11 мая 1924 года;

– доктор Зигфрид Лёви, дядя пациента, посещение в тот же день, 11 мая 1924 года.

Ночуя прямо на месте, в 14-й и 15-й палатах нашего заведения, существенную роль в лечении и уходе за пациентом на постоянной основе играли:

– фройляйн Дора Диамант (либо Димант), спутница жизни покойного;

– господин Роберт Клопшток, студент, изучающий в Будапеште медицину, и друг пациента.

Учитывая медицинскую квалификацию господина Клопштока, уход за доктором Кафкой был поручен ему.

Именно господин Клопшток сообщил о смерти пациента Кафки, в последний раз оказав ему помощь, в частности сделав укол морфина, ставший летальным.

Фройляйн Дора Диамант провела ночь у гроба усопшего в примыкающей к заведению часовне.

Труд сообщить семье по его собственной просьбе взял на себя господин Роберт Клопшток.

Пациент Кафка будет похоронен в Праге 11 июня 1924 года.

Часть первая

2 февраля 1921 года

Роберт

В шлейфе черного дыма, тянувшегося за локомотивом, ему виделось дурное предзнаменование. В окне купе бесконечной вереницей мелькали вершины и скалы. Когда-то ему доводилось читать, что самая высокая горная цепь Татр вздымается на высоту 2500 метров и возвышается над остальными Карпатами. В долине темно-зеленым ковром простирались еловые леса, растворяясь у подножия заснеженных гребней на фоне серого горного пейзажа. Он подумал, на сколько может затянуться его пребывание в этом чертовом санатории. И тут же поправился: «Скорее уж заточение». Профессор Имре Диц, один из преподавателей факультета медицины – тот самый, что посоветовал ему лечить туберкулез в Матлярах, – смущенно замолчал, когда он спросил его, что вообще может уготовить человеку эта болезнь. Потом наконец не выдержал и сочувственно сказал: «Вы, Клопшток, с этим справитесь, главное, верить».

Он улыбнулся, увидев на вершине скалы серну. Пусть Имре Диц убирается к дьяволу вместе со всей своей коллегией будапештских профессоров! Роберт не будет сидеть сложа руки и ждать, когда болезнь, пожирающая его легкие, отступит благодаря влиянию этих высокогорий, по всеобщему убеждению весьма и весьма пользительных, которые лишат ее питательного кислорода. Он свой шанс не упустит. Из-за проблем со здоровьем декан медицинского факультета разрешил ему перенести экзамены на более поздний срок. В его чемодане поместилась целая библиотека лекций по медицине, книг по анатомии и учебников по хирургии. «Память всегда была моим коньком», – пришла ему в голову горделивая мысль. По возвращении в Будапешт он еще заткнет за пояс приятелей с их выпускного курса, которые похоронили его живьем, узнав о характере терзавшей его болезни.

Оставшееся место в чемодане заняло полное собрание сочинений Достоевского, который украсит грядущие недели одиночества и тоски. Достоевский вполне стоил компании других людей. Роберт давно пообещал себе его еще раз перечитать. Ему нравился содержащийся в книгах этого писателя вызов. Изучать медицину и читать в полном объеме Достоевского вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливым, по крайней мере в его случае. А что еще там делать, как не учиться и не читать? Разве что поглощать цистернами молоко со сметаной, которые, по утверждению врачей, могут одолеть болезнь.

Не исключено, что нескончаемые дни, уготованные ему ближайшим будущим, позволят вновь взяться за его собственный роман. Он постоянно находил предлоги, чтобы к нему не возвращаться, без конца откладывая на потом. В верховьях этих гор никаких оправданий у него уже не будет, ни ночных дежурств в больнице, ни неразделенной любви. Безлюдье здешних вершин растягивало время до бесконечности. Наконец-то у него будет возможность воплотить свою мечту в жизнь. Он всегда грезил о карьере писателя, даже не представляя, как можно прожить всю жизнь, не сочинив ни одного романа. Его амбиций хватило бы на десятерых, он либо станет новым Чеховым, либо останется никем, а свою жизнь посвятит исцелению тел и утешению душ. Но стоило взять в руки перо, как перед ним тут же разверзалась пропасть, и он замирал, будто парализованный сомнением. Каждая строка стоила огромных усилий. Слова не лились, а будто срывались каплями с капельницы, в диалогах пробивалась фальшь. Ему не давали покоя самые разные вопросы. Что лучше – слиться с мукой и выразить ее в полной мере или окончательно забыться? Как упорядочить повествование и облечь его героев в плоть? В отсутствие точных представлений о финале он не понимал, как к нему подступиться. И что ему оставалось – двигаться наобум? Повествование состояло из двенадцати глав, из которых ни одна не доставляла ни малейшего удовольствия. Где черпать вдохновение, в книгах или в реальной жизни? Он прочел что только можно, но разве можно в двадцать с небольшим лет считать себя подлинным знатоком человеческого существования?

Роберт мечтал встретить сострадательную душу, которая положила бы всем этим вопросам конец. Но преподаватели, узнав о его надежде презреть медицинскую стезю, предпочтя ей какую-то другую, лишь смеялись ему в лицо. Не говоря уже о сокурсниках, в лучшем случае одержимых карьерой, в худшем попросту желавших обеспечить себе безмятежное существование. Притом что самого Роберта такая безмятежная жизнь вгоняла в тоску.

Возможно, ему следовало несколько умерить свой литературный пыл, довольствуясь статьей об Альфреде Доблине, заказанной ему одной будапештской газетой, в дверь которой он постучал: узнав, что перед ним студент медицинского факультета, попутно влюбленный в литературу, главный редактор этого бульварного листка подверг его суровому испытанию, предложив в качестве темы для материала этого берлинского писателя-врача.

В конечном счете Роберт, убаюканный покачиваньем вагона, привычно заснул каким-то дурным сном, которому положил конец лязг локомотива, подъехавшего к вокзалу Татра Ломниц. Он разлепил веки и открыл глаза. Приехали. Дома утопали в снегу, небо заволокло тучами, больше напоминавшими густой туман. Наверху удалось разглядеть возвышавшуюся над окрестностями горную вершину Ломниц. «Смерть под открытым небом», – подумал он.

В своем письме мадам Форбергер, заведующая санаторием, заверила, что на перроне его будут ждать. Он покинул купе и с чемоданом в руке сошел с поезда. На платформе почти никого не было, лишь на другом ее конце ему махал какой-то человек в шапке, закутанный в длинный тулуп. После того как Роберт в ответ тоже поднял руку, он быстро подошел и после традиционного приветствия предложил следовать за ним.

– Что у вас там? Покойник, что ли? – бросил он, схватившись за чемодан.

Когда они подошли к стоявшей на улице упряжке, Роберт устроился на заднем сиденье. Возница взмахнул кнутом, оглушительно щелкнул, потянул за вожжи, они помчались посреди снежных сугробов и вскоре уже миновали деревню. Оставив позади ее последние дома, за околицей углубились в лес. В своем легком пальтишке, едва способном справиться даже с будапештской зимой, Роберт дрожал от холода.

– Я так понимаю, вы у нас впервые, – завел разговор возница. – Вам там будет хорошо. В заведении все поставлено как положено, кухня просто идеальна, да и персонал упрекнуть не в чем. Плюс разумное количество пациентов, на сегодняшний день человек тридцать, не больше. Распределены по двум корпусам. Если повезет, поселитесь в большом, если же нет, я сам сделаю все, что нужно, потому как вы по виду мне симпатичны, хотя и не говорливы. К тому же у нас там постоянно присутствует кто-то из врачей. Если вам станет хуже и понадобится утешение, зовите доктора Стрелингера, другого такого в этом деле просто не сыскать. Среди пациентов кого у нас только нет – венгры из Будапешта, такие же как вы, только побогаче, чехи из Праги, только немцев нет. Оно и понятно, зачем им сюда приезжать, если у них полно своих таких заведений? Ну и, конечно же, евреи. Господин Клопшток, вы сами-то не еврей? Клопшток… Звучит на немецкий манер. Здесь всем хорошо, впрочем, скоро вы и сами это увидите. Ах да, забыл то, что в вашем возрасте самое главное, – у нас есть и юные дамы, особенно венгерочка Аранка, красавица из красавиц, и Илонка, девушка возвышенная и прекрасная, но кашляет так, будто вот-вот испустит дух… Хотя вам так, может, и не покажется, всяко бывает. Еще у нас есть капитан, уж не знаю, имеет ли он право так себя называть, но время свое проводит за живописью. Что ни говорите, а это признак повышенной восприимчивости к красоте вещей… А еще дантист по фамилии Глаубер в малом корпусе и чех лет пятидесяти, этот плох, старайтесь держаться от него подальше, говорят, у него гниет горло. Ну вот, опять забыл, над палатой этого чеха обитает один оригинал, высокий, тощий как жердь, не злой, но всегда держится особняком, будто считает себя выше других. Поговаривают, книжонки пишет… Ну вот мы и приехали, госпожа Форбергер, верно, вас ждет. Очаровательная женщина, хотя и чуть грубовата. Сами сейчас увидите. Было приятно с вами поговорить. Кто бы что ни говорил, а доктора все же человечнее большинства своих собратьев.

– Как его зовут? – спросил Роберт.

– Кого?

– Писателя. Вы знаете его фамилию?

– Кафка, Франц Кафка… Высокий и тощий до невероятия, вы его ни с кем не спутаете… Ну все, господин Клопшток, до скорого, еще свидимся. Здесь то и дело с кем-то да сталкиваешься.

Выбравшись из саней, Роберт направился к санаторию – величественному зданию, своей роскошью способному тягаться с каким-нибудь старинным дворцом, над которым уже сгущалась ночь. Утопая ногами в снегу, он тут же запыхался от усилий. Потом поднялся на несколько ступенек и вошел в помещение. Выложенный дубовым паркетом холл с кожаными креслами в английском стиле сразу произвел на него благоприятное впечатление. На журнальном столике лежали газеты, скрепленные специальными держателями в виде длинной палки. Его взгляд привлекло ежедневное венгерское издание. Заголовок на первой полосе обещал рассказ о соглашении между Эстонией и Советским Союзом, в рамках которого последний отказывался от любых территориальных претензий к соседу. В большой вазе красовались цветы, судя по виду, срезанные совсем недавно. Рядом с внушительным камином, в котором еще розовели угольки, во двор выходило огромное окно. Воображение нарисовало, как после обеда в занесенном снегом санатории все будут собираться здесь у огня, болтая о том о сем. Его вдруг охватила усталость. Поборов соблазн опуститься в одно из кресел, он сделал над собой усилие, подошел к конторке заведующей и нажал кнопку звонка.

Отворилась дверь. К нему вышла женщина. «Госпожа Форбергер», – подумал Роберт. Не дожидаясь, когда он представится, она назвала его по имени и предложила подняться в палату. Чемодан препоручили коридорному.

– Но сначала, – добавила она, переступая порог своей конторки, – я покажу ваш новый дом! Ступайте за мной.

Он пошел за ней следом.

За двустворчатой дверью располагался просторный обеденный зал со столами, покрытыми красно-белыми скатертями. Под командованием метрдотеля там суетились две горничные.

– Подъем в шесть часов, обед в одиннадцать тридцать, – воинственно заявила Форбергер. – Ужин в восемнадцать тридцать, завтрак с шести тридцати до семи.

После столовой анфиладу продолжал другой зал с несколькими рядами стульев, выстроившихся перед роялем. В паре шагов от него виднелся бильярд.

– Если не прочь сыграть, у нас в данный момент имеется парочка больших мастеров, – дружелюбно бросила она.

У стены на мольбертах красовалось несколько горных пейзажей.

– А теперь – палата! – сказала Форбергер и устремилась вперед.

Он едва за ней поспевал и поэтому выбился из сил, когда они только-только миновали зал. Его одолел приступ кашля.

– Он у вас грудной, – заметила Форбергер, произнеся эти слова с видом настоящего знатока, будто оценивая приготовленное поваром блюдо и вынося вердикт – «слишком солоно» или «не хватает соуса».

Вслед за ней он поднялся по лестнице.

– Ваша палата на третьем этаже, номер 215, – уточнила она.

Ему очень хотелось попросить ее немного притормозить.

– Вам повезло, – продолжала она, – терраса здесь выходит в аккурат на юг.

Потом упомянула их санаторного врача. Доктор Леопольд Стрелингер жил во флигеле под названием «Вилла Татр», деля его с несколькими пансионерами. Консультировал через день. Его рекомендации следовало выполнять неукоснительно: ежедневно взвешиваться на весах, имевшихся на каждом этаже, – она ткнула пальцем во мрак в глубине коридора, где, вероятно, и находился искомый предмет; и шесть раз в день измерять температуру – «термометр найдете на раковине в красном футляре. Каждое утро горничная будет подавать вам на балконе стакан молока и горшочек сметаны, тоже предписанные доктором Стрелингером». Она говорила как автомат, манерой речи напоминая музейного экскурсовода.

На лестничной площадке третьего этажа они свернули в узкий, едва освещенный коридор. Чувствуя, что ему больше нечем дышать, Роберт пообещал себе обязательно сходить к Стрелингеру. В этот момент из палаты 211 донесся такой оглушительный приступ кашля, что от него даже задрожали стены.

– Господин Хартманн, как всегда, в своем репертуаре, – холодно прокомментировала Форбергер.

А через пару метров остановилась, вытащила из кармана манто большую связку ключей и внимательно каждый из них осмотрела, перебирая в длинных, тонких пальцах очаровательных женских рук, не имевших ничего общего с неухоженными ладонями девиц, с которыми ему до этого доводилось водить знакомство. Затем сунула один из них в замочную скважину.

– Ваши апартаменты, молодой человек!

И пригласила внутрь.

В лучах электрического света поблескивал линолеум. Деревянная кровать казалась широкой и большой. У стены возвышался массивный шкаф, который практически так и останется пустовать после того, как он повесит туда свой единственный костюм, четыре рубашки и шерстяной свитер. На дубовом письменном столе лежала писчая бумага с эмблемой заведения и перьевая ручка. Здесь он закончит свой роман. А за счет положенных ему как автору лицензионных отчислений от продаж возместит расходы благотворительного общества, оплатившего его пребывание здесь. Раковина с парой никелированных кранов ничем не уступала шкафу. На стене висело большое зеркало. Воплощая собой все его будущее, на полочке под ним стояли термометр в чехле и две плоские плевательницы с серебряными защелками.

– Да, теперь о главном, – продолжала Форбергер. – Как вы уже убедились, наше заведение смешанного типа. На одном этаже у нас живут господа, на другом дамы. О том, чтобы устанавливать между взрослыми людьми какие-либо барьеры, речь, разумеется не идет, но внутренний распорядок все же запрещает любые отношения в стенах заведения. К тому же вы наверняка знаете, что в вашем случае они, мягко говоря, не рекомендованы. Тем не менее мы не полицейские и не судьи. Так что соблаговолите вести себя сдержанно…

Из палаты они вышли на террасу с шезлонгом.

– Отдых на воздухе обязателен с восьми до десяти тридцати и с пятнадцати до семнадцати тридцати. Плед найдете в шкафу. Так же, как и халат.

Она смерила его взглядом с головы до ног и добавила:

– Хотя халат, боюсь, будет маловат… Идемте обратно, а то вы, насколько я могу судить, уже в сосульку превратились.

Вернувшись в палату, он под конец спросил:

– Тот человек, которого вы за мной прислали…

– Фриц?

– Да-да, Фриц. Он говорил, что в вашем заведении лечится какой-то писатель…

– Доктор Кафка?

– Совершенно верно, Кафка.

– Вы увидитесь с ним завтра. В заведении у нас сейчас всего человек тридцать, поэтому знакомятся все друг с другом очень быстро… Еще вопросы есть?

Он отрицательно покачал головой.

– В таком случае спокойной ночи, Роберт. Отдыхайте, это вам, похоже, сейчас нужно больше всего.

– Спокойной ночи, – ответил он.

Она закрыла за собой дверь.

Роберт немного поглазел на стены своей новой вселенной и подошел к зеркалу. От вида лихорадочных глаз, бледной кожи и впалых щек ему стало страшно. Отступив на шаг, он рухнул на кровать и мгновенно провалился в сон.

Проснулся он внезапно, будто вдруг осознав, что упустил что-то очень важное. Часы показывали 6 часов 45 минут. Будильника Роберт не слышал, из сна его вырвала боевая тревога, объявленная в зале для завтраков двумя этажами ниже. Он обильно плеснул на лицо воды, вытащил свежую рубашку, пару раз провел по волосам расческой и надел пиджак. Собираясь уже запереть дверь, вернулся, взял плевательницу, сунул ее в карман и побежал.

Спустившись по лестнице, Роберт застегнул ворот рубашки, одернул пиджак, прошел по холлу, а последние метры, отделявшие его от столовой, преодолел с самым уверенным и спокойным видом, какой только смог на себя напустить. На пороге помещения замер. Изнутри доносился невнятный шум, слышались приглушенные возгласы и звяканье столовых приборов. Он сделал глубокий вдох и вошел.

С каждым его шагом все тише стучали ложки и чашки, один за другим смолкали голоса, к нему обращались все взоры. Все больше сгущалась тишина. Это молчание, эти направленные на него взгляды приводили его в оцепенение.

– Господин Клопшток, – произнес у него за спиной мужской голос, – позвольте, я покажу вам ваше место.

С этими словами метрдотель быстрым шагом подвел его к столу в глубине зала, за которым сидело с дюжину человек, поприветствовавших его широкими улыбками. Он в ответ коротко кивнул головой. Когда ему предложили занять место, Роберт сел. В его представлении это было то же самое, что покорить вершину Ломниц.

Уткнувшись в тарелку, он чувствовал на себе взгляды соседей по столу, оценивающих его, но не говоривших ни слова. Однако несколько мгновений спустя сидевший справа от него мужчина зрелых лет заговорил с соседкой, что для других стало сигналом возобновить прерванную беседу. Напротив, погрузив нос в тарелку с фруктами, сидел тип лет сорока, от которого явственно исходила какая-то чопорность.

– Вы, должно быть, господин Клопшток, – начал сосед справа, протягивая ему руку. – Приятно познакомиться, меня зовут Глаубер. Госпожа Форбергер предупредила нас о вашем прибытии. Ну и как вы находите это заведение?

Он ответил, что еще не успел составить о нем достоверное представление, притом что санаторий сразу произвел на него благоприятное впечатление.

– Первое впечатление всегда самое верное, – заметила соседка слева.

Девушка рядом с ней закатила к потолку глаза.

– Лично мне, – вмешался в их разговор человек напротив, – это местечко всегда казалось отвратительным. С того первого дня, когда я сюда приехал.

– Позвольте представить вам капитана, – сказал Глаубер. – Человек он желчный и искушенный, зато гениальный художник. Рембрандт и Бонапарт в одном лице.

– Какой же вы, Глаубер, все-таки льстец. Так или иначе, но ни одну из моих акварелей вам в жизни не заполучить… А вы, молодой человек, живописью не балуетесь?

– По словам госпожи Форбергер, наш молодой человек учится на медицинском факультете, – ответила за него та самая дама.

– Искусство, моя дорогая госпожа Фишман, не знает границ. Вот возьмите меня, разве я не рубака, не солдат, не офицер?..

– Герой! – вставил слово Глаубер.

– Офицер и художник. Я – живое доказательство того…

– …что искусство не знает границ, это нам уже известно.

– Что ни говорите, а в этом году у нас одни только творцы, – продолжала дама. – А вот в прошлом были бухгалтеры, прямо какое-то нашествие счетоводов! За завтраком, обедом и ужином только и говорили, что о цифрах, балансах, налогах и сборах. Интересно, на свете вообще есть что-нибудь скучнее бухгалтера?

– Я знала одного адвоката, действовавшего на всех как снотворное, – произнесла девушка, впервые за все время открыв рот.

Роберт вдруг подумал, где, собственно, оказался. Не санаторий, а сумасшедший дом. Ему страшно захотелось встать, уйти с этого завтрака, подняться к себе, схватить чемодан и убежать. Но им овладела такая слабость, что он боялся упасть прямо посреди зала.

– Так или иначе, но лучше компании творцов нет ничего на свете, – заключила госпожа Фишман. – Кстати, новости какие-то о нем есть?

– Думаю, он все еще болеет, – ответил Глаубер.

– Как он вообще умудрился подхватить эту хворь? – спросил капитан. – Пневмонию, да еще в санатории!

– Не иначе как после экскурсии в четверг, – ответила дама. – Видели, как он тогда оделся? Таким слабым ему вообще не надо было принимать в ней участие. Былинка в снегу. Шестьдесят пять килограмм при росте, как мне говорили, метр восемьдесят два. Когда на тебе так мало жира, нечего совершать снежные вылазки!

– Хорошо, что хоть господин с четвертого этажа не пошел.

– У этого «господина с четвертого этажа», как вы, капитан, его величаете, хотя его зовут Шалтовски, поражена гортань, – вмешался в разговор Глаубер.

– Если бы только она… – добавила Фишман.

– При поражении гортани болезнь распространяется на весь организм, это каждый из нас знает. Ступайте повидать Шалтовски, он покажет вам свои болячки. Иногда складывается впечатление, что он находит в этом какое-то злобное удовольствие. Показывать язвы на собственном горле – до такого надо еще додуматься. Что ни говорите, а зрелище не из приятных.

– Он показывал их вам лично, эти свои язвы? – задала вопрос девушка.

– Я бы обошелся и без этого, но, когда был у господина Кафки, обитающего прямо под ним, Шалтовски так и лез к нам со своим горлом. Хотел показать любой ценой! Широко открыл рот, попросил нас посмотреть, даже подсунул зеркальце, чтобы было лучше видно, и опля! – мы увидели на миндалинах шесть огромных гноящихся дыр.

– Не забывайтесь, мы за столом!

– Прошу прощения, госпожа Фишман… Когда Шалтовски закрыл рот, я подумал, что господин Кафка упадет без чувств.

– А что вы думаете о разработанном Стрелингером методе борьбы с язвами гортани? Его методику многие называют революционной.

– Раз ее рекомендуют врачи, то с какой стати нам в нее не верить?

Глаубер пустился объяснять, в чем именно заключался новый метод. Общий принцип базировался на способности жара устранять нанесенные туберкулезом поражения, выжигая пораженные им области. При его использовании брали два зеркала, одно размером с ладонь, другое чуть поменьше. Усадив пациента на ярком солнце в шезлонг, зеркало побольше устанавливали в углу губ так, чтобы оно улавливало лучи дневного светила, и направляли их в горло.

– А маленькое зеркальце тогда зачем? – спросил капитан.

– А маленькое зеркальце, как продемонстрировал нам Шалтовски за несколько мгновений до того, как наш добрейший Кафка чуть не хлопнулся в обморок, засовывают в горло…