Kitabı oxu: «Про жизнь, про слёзы, про любовь»

Şrift:

ISBN 978-5-0064-7970-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать. Евгений Евтушенко

Сёстры

– Све-е-еточка, Све-е-еточка! Бе-бе-бе-бе-бе-бе!..

Блямс! – Томкин портфель взлетел к потолку, по пути выплёвывая из себя все внутренности, и, спикировав на широкий подоконник, звякнул металлическим уголком о стекло. Ещё бы чуток и как раз в «ваньку мокрого» угодил. Уж тогда бы ей угла не миновать. А виновата она, что ли, что ей портфель купили? Был бы ранец, как у Светочки, она бы тоже его берегла. Но летом к школе в их посёлок завезли только такие портфели, вот и ходят все первоклашки с одинаковыми оранжево-крокодиловыми квадратами. У Томки в классе только у одной девчонки розовый ранец с ну-погодишным зайцем, ей бабушка из города привезла…

– Что там такое, Томка? Люську разбудишь. В угол захотела? – раздался из кухни сердитый голос матери. Томка насторожилась: нет, мать не видела её броска, она продолжала громыхать посудой за большой голландской печкой.

– Бе-бе-бе! – уже потише передразнила Томка, высунув свой острый язычок. – Мамиха-карамиха!

Однако книжки и тетрадки, разметавшиеся по всей комнате, быстро подобрала и сложила на столе. Покривлявшись ещё немного в сторону двери, нехотя открыла букварь на страничке, где «ма-ма мы-ла ра-му».

До школы Тамара читать не умела, и это тоже было поводом для взрослых ставить ей в пример старшую сестру, которая научилась читать в пять лет и с тех пор всё время ходила с книжкой. Она и Томку хотела научить, да та отказалась. Зачем тогда в школу ходить? Уж за десять-то лет всяко читать и писать научишься.

Простым карандашом Тома дорисовала букварной маме две косы с бантиками. Нет, бантики надо красные. Как у Светки. Оглянувшись на дверь, из Светочкиного ранца – прежде погладила его и завистливо вздохнула: красивый какой, как новенький! – достала фломастер. Свои она давно потеряла, но матери сказать боялась. Опять будет выговаривать: «Вот почему у тебя, Томка, всё не как у людей? Почему Светочка ничего не теряет?»

– Све-е-еточка, Све-е-еточка! Бе-бе-бе-бе-бе-бе! – опять завелась Томка и, со злостью переломив красный фломастер, схватилась за зелёный. За этим занятием мать её и застала.

Стоя в углу, Томка отковыривала штукатурку и бросала ошмётки в цветочные горшки. Да и никакие не горшки это были. Мать связала крючком смешные белые юбочки и надела их на жестянки из-под повидла, в которых сидели разлапистые герани, фикусы и «мокрые ваньки».

– Ну, хромоногий, ну, быстрее же! – Томка нетерпеливо всматривалась в круглое лицо потрёпанного будильника, потерявшего ногу из-за своей настойчивости при побудке отца с тяжёлым похмельем.

Дзззинннь!

От звонка в дверь Люся вздрогнула: даже незваные гости сначала заявляли о себе по домофону.

– В глазок посмотри, – командирский голос мужа прозвучал одновременно с лязгом задвижки, Люся была торопыгой.

– Томка?! – удивилась-обрадовалась Люся. – Что стряслось, Томка? Ты откуда?

Люся с тревогой смотрела на сестру и не узнавала её. Тамара всегда выглядела подтянутой. Люся ни разу не видела, чтобы она вышла на улицу без макияжа. Сейчас же перед ней стояла поникшая женщина, похожая на раненую птицу: стриженая голова на тонкой шее склонилась вправо, под глазами тёмные круги, усиленные размазанной по лицу тушью.

– Приехала вот, – Тамара неловко ткнулась Люсе в плечо и вдруг крепко обняла её. От неожиданной ласки обычно суровой сестры Люся, у которой с детства были «слёзки на колёсках», заплакала.

– Ну, что у вас тут, сестрички? Хоть дверь-то закройте. Здравствуй, Тамара, проходи давай, – весёлым голосом Лёня явно пытался разрядить обстановку, – А ты, Люсь, чаю бы поставила, что ли. Или винца какого достань. Сестра ж приехала…

– Я к вам, это… не знаю, на сколько… – Тома провела рукой по глазам, размазывая остатки туши. – Не прогоните?

– Да о чём ты говоришь? Давай проходи на кухню. Будь как дома…

– … да не забывай, что в гостях, – тихо продолжила Тома и, улыбнувшись, пояснила, – Так наша бабушка говорила.

– Ну-ну, всё нормально! – Леонид, поймав глазами взгляд жены, вопросительно поднял брови: что, мол, случилось? Люся пожала плечами: не знаю.

Чаепитие обстановку не разрядило. Тамара молча смотрела в свою чашку, забывая сделать глоток, а у Люси как будто слёзный краник открылся: время от времени она быстро проводила салфеткой по щеке. Устав безрезультатно развлекать жену и свояченицу, Лёня допил чай и вышел из кухни. Сёстры остались одни.

Люся видела, что у Томы что-то случилось, однако расспрашивать не решалась. Тамара, в свою очередь, понимала, что должна как-то объяснить свой неожиданный приезд, но подходящих слов, чтобы начать, не находила…

– Знаешь, Люсь, – заговорила наконец, – бабушку я часто вспоминать стала. И всех нас в детстве. Вот сейчас я как будто опять в баньку убежала вместе со всеми. Помнишь, как бабушка нас там от отца прятала?

Угол между окном и дверью в комнате, считавшейся детской и бабушкиной, был местом отбытия наказания для всех сестёр, но чаще всего там стояла Томка. Как-то раз часа два простояла – мать просто забыла про неё. Хорошо, что Света принесла ей втихаря кусок хлеба с маслом, а потом ещё постояла вместо неё, пока Томка сбегала в уборную. С тех пор мать, когда наказывала дочку, завела моду ставить перед ней будильник, чтобы по его звонку Томка сама могла выйти из «заключения».

Срок её стояния подходил к концу, но стрелка двигалась всё медленнее, а на последней минуте совсем остановилась…

– Томка, – влетела в комнату испуганная Люська, – бежи скорее в огород, бабушка велела. Папка пьяный домой идёт…

Не дослушав сестричку, Томка стриганула из дома. Отца она пуще всего боялась. Трезвый он был хмурым и молчаливым и всё время книжки читал. А пьяному на глаза лучше не попадаться. В воскресенье тётя Ира не доглядела, так у Томки до сих пор плечо побаливает.

Тётя Ира жила за стенкой. Вечерами она сидела у окна, выходящего на дорогу, и ждала с работы своего мужа дядю Витю. Завидев высокую худую фигуру Томкиного отца, прихрамывающего и шатающегося из стороны в сторону, тётя Ира громко стучала в стенку. Пьяного отца боялись все, даже соседи. Он мог схватиться за ружьё и начать палить из окна. А больше всего его боялась Томка: под пьяную руку отец её лупил. Только её, Томку, и лупил. А Светочку свою любимую ни разу не стукнул. И Люську тоже не бил. Но Люська всё равно отца боялась, даже когда была совсем маленькой. Как он на Томку закричит, у малышки губёнки сразу синеют и трясутся, и бабушка её тут же уводила в огород. И Томка за ними бежала. А мать всегда ещё раньше пряталась – сразу после тёти Ириного стука в стенку и убегала. Потому что уж мамушке-то первой всегда доставалось.

За огородом у них стояла банька – кособокая избушка из почерневших от сажи брёвен, сколоченная отцом сикось-накось, как говорила бабушка. Там они и прятались. Электричества в бане не было, в предбаннике под лавкой стояла керосиновая лампа. Однако, когда там скрывались от отца, свет зажигать боялись. На гвоздях висели старые тулупы и какие-то тряпки, в них можно было завернуться и переждать «грозу». Иной раз девчонки прямо на полках и засыпали, и тогда бабушка, чтобы не будить их, оставалась с ними до утра.

Отец никогда не пытался их разыскать или преследовать на улице, гонял он их только в доме. Видимо, выгнав семью, он уже чувствовал себя победителем, хозяином, а больше ему ничего и не надо было. Когда, накуролесившись вдоволь, отец заваливался спать, домочадцы выбирались из убежища.

Бывало, что отец приносил поллитру с собой и выпивал её дома, в такие дни он был весёлым, и никто никуда не бежал. Отец сидел за столом, на котором стоял стакан с водкой, лихо наяривал алюминиевыми ложками по своей коленке и красивым волнистым тенором затягивал:

«Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская,

А деда мой Калинин Михаил.

Мы жили весело в Москве на Красной площади…»

Томке нравилось слушать, как поёт отец, хотя открыто проявлять свой интерес она не решалась: слушала заливистое пение отца из своей комнаты.

Бабушка рассказывала девочкам, что отец «сидел в лагере». Внучки наперебой расспрашивали: как это – сидел? А в каком лагере? В летнем, что ли? А туда, что ли, больших тоже принимают? Или он, что ли, маленький был?

– Ну, вас, девки, – отмахивалась бабушка, – малы ещё. Смотрите, при нём чего не ляпните! Тише, – прислушивалась вдруг бабуля, – не Ира шумнула?

– Я часто думаю, Люсь, как хорошо, что у нас была бабушка. Если бы её не было, нам бы совсем плохо было…

Их бабушка – неграмотная деревенская женщина, ещё не старая, ей было в то время чуть за 50, была их щитом и мечом, их ангелом-хранителем. Она не боялась зятя и храбро бросалась на защиту своей единственной непутёвой дочери и, как могла, оберегала своих внучат. Со всеми своими вопросами, со всеми детскими радостями и бедами девчонки бежали к бабушке, и она им объясняла, рассказывала, убеждала, отговаривала. На своём, деревенском, не всегда понятном языке.

– Том, а я сейчас вспомнила, – Люся попыталась улыбнуться, – как ты у бабушки что-то про отца всё выспрашивала. Я хотела подслушать, да Светка меня прогнала. Уж я щипала её, царапала и даже укусила, но она всё равно меня из кухни утащила…

– Бабушка-а-а, а почему меня папка не любит? Светочку-то с Люськой лю-ю-юбит…

– Ну, дак ить… – бабушка стала рьяно помешивать в кастрюльке, стараясь увести разговор в сторону. – Ну вот, заболталась с тобой, чуть суп не уплыл…

– Ну, ба-а-абушка-а-а, ну почему-у-у? – Томка отступать не собиралась.

– Ну, дак… Почему… Потому что Светочка старшая, а Люська мала ещё. И походят они на него… Да кого он любит-то? – рассердилась вдруг бабушка, – Он и себя-то только по праздникам любит! Ты бежи, Томка, играй, недосуг мне с тобой тут. Да и мала ты ещё…

Томка нехотя отступила. Оглянувшись и прислушавшись, убедилась, что дома никого нет, и тихонько зашла в родительскую комнату.

Их щитковый дом представлял собой прямоугольник, разделённый на четыре квартиры: две входные двери с крылечками с одной, короткой, стороны прямоугольника, две – с противоположной. По длинной стороне прямоугольника шли окна: четыре окна двух квартир выходили на улицу, другие четыре смотрели в сторону леса. Когда соседняя квартира освободилась, отец вырубил в стене дверь, и теперь у них было целых четыре комнаты паровозиком, все окошки с видом на лес и два крыльца по разные стороны дома.

В комнате родителей у окна висело зеркало. Чтобы заглянуть в него, Томке пришлось подтащить табуретку и взобраться на неё. Из блестящего квадрата на Томку глянула веснушчатая мордашка с серыми глазами в пушистых ресничках и пухлыми губёшками, вытянутыми от усилия в трубочку. Собранные в пучок на макушке волосы-соломинки выбились из-под резинки и торчали в разные стороны. Бант развязался, и один его конец спадал на лоб. Не понравившись себе в зеркале, Томка спрыгнула с табуретки и опять побежала к бабушке на кухню:

– Бабушка, а что такое небаская?

– Небаская-то? Ну, не больно красивая, значит.

– А я, что ли, небаская?

– Кто тебе сказал?!

– Я слышала, как тётя Ира тебе говорила, что я у вас небаская.

– Дак слушай ты её больше! Тётю Иру-то… У неё девок-то нет, вот она и мелет чё ни попадя. – Бабушка распустила ленту, пригладила пятернёй Томкины вихры и завязала бант. – Да ты у нас, Томка, красавица! Стрясённая только…

Томка вприпрыжку понеслась на табуретку и стала вновь критически разглядывать в зеркале корчившую рожицы девчонку с нахмуренными бровями: нет, Светочка всё равно лучше. У неё две косы. И ленточки красивые, красные. И учится она на пятёрки. И отец её любит. А всё потому, что она старшая.

– Тома, а ты помнишь, как звали соседского мальчика, который утонул? Когда его хоронили, такой запах противный стоял: смесь тройного одеколона и хвои, до сих пор не переношу эти запахи. Потому и ёлку живую не люблю дома ставить…

– Томка-а-а, ну, То-о-омка! – Тома стояла на табуретке и внимательно вглядывалась в зеркало, не обращая внимания на Люсю, теребившую её за подол.

– Томка же! – Люся больно ущипнула сестру за ногу. – Пошли скорей на улицу, там уже Вовку хороняют.

Услышанная новость заглушила боль щипка. Соседский Вовка, Томкин одноклассник, утонул несколько дней назад. Его долго искали по всей Каме и нашли только вчера. Томка колобком скатилась со своего постамента и рванула на улицу.

Перед соседним домом собрался почти весь посёлок. В доме в голос выла Вовкина мать. Протолкнувшись в сени, Томка чуть не задохнулась от удушливого до тошноты запаха свежей хвои и одеколона, которым обильно поливали всё вокруг, чтобы хоть как-то заглушить смрад, идущий от Вовкиного полуразложившегося трупика.

Тётя Ира держала за руку Вовкину сестрёнку и, поглаживая другой рукой по кудлатой головёнке, приговаривала:

– Не плачь, Надёна, ты теперь старшая…

Вечно сопливая Надёна и не думала плакать, она с любопытством оглядывалась, наматывая на кулак зелёную верёвку и утирая руку о подол. Честно сказать, Надёна была даже рада, когда Вовка пропал. Он вечно колотил её по спине и заставлял сидеть дома с младшим братом. «Хоть бы его совсем не находили, – думала Надёна, – А то полежит, полежит в красном ящике, да как встанет да как ткнёт в спину».

– Томка, – обрадовавшись подружке, Надёна выдернула руку из тёти Ириной и, ткнувшись склизким носом Томке в ухо, зашептала – А Вовка правда больше не оживёт? Честно-честно? Тётя Ира сказала, что я теперь старшая. Теперь буду Петьку лупить.

Толпа, качнувшись, стала медленно подаваться из дома. Над головами плыл обтянутый красной тряпицей гроб – маленький, как будто не всамделишный. Из него свисали берёзовые ветки, еловые лапы и редкие полевые ромашки. Тётки вывели под руки Вовкину мать. Она была маленькая и смешная, как утица: спереди необъятных размеров грудь колесом, а сзади – такой же величины оттопыренная задница. Она уже не рыдала, а лишь судорожно и протяжно всхлипывала, из глаз, как будто стеклянных, тонкой струйкой безостановочно вытекали слёзы.

– И эта здесь! – оказавшаяся рядом бабушка, крепко державшая за руку Люсю, строго глянула на внучку. – Чё вы здесь потеряли? Отец увидит, прибьёт. Ну-ка, бери Люську и марш домой. Светочка дома, она вас накормит.

– Светочка, Светочка, – сложив губы куриной жопкой, начала было Тома, но замолчала. Бабушку дразнить ей не хотелось. Перехватив руку сестры, сердито потянула за собой. Люська стала было упираться и щипаться, но Томка наподдала ей разок, и та покорно пошла следом, размазывая по щекам слёзы.

– Тома, – боясь взглянуть на сестру, спросила Людмила, – а со Светочкой-то… это же в тот день случилось?

– Ага… – Тамара помолчала и вдруг посмотрела сестре прямо в глаза. – Люсь, это ведь я её…

Тёти Ирины слова, что теперь, когда Вовку похоронили, Надёна стала старшей, крепко засели в Тамариной голове. Весь вечер она тихо сидела у окна, подперев левую щёку рукой. Бабушка решила, что на неё так повлияла смерть Вовика, но Томка давно о нём забыла. В её бестолковой на учёбу, но сообразительной на шалости головёшке зарождалась не по-детски коварная идея.

– Только бы не уснуть раньше всех, – переживала Томка, выглядывая из-под одеяла в ожидании, когда сёстры угомонятся, и бабушка потушит свет. Родителей дома не было: у соседей на Вовкиных поминках уже орали пьяные песни.

Июньские вечера в северном посёлке на Каме светлые, темень занавешивала окошки только ближе к полуночи. Поэтому, когда в детско-бабушкиной комнате стало слышно лишь сонное сопенье, Томка вынырнула из-под одеяла, по привычке осторожно подоткнула им спавшую рядом с ней на кровати Свету и на цыпочках направилась вдоль окон в сторону кухни.

Pulsuz fraqment bitdi.