Суббота, выходной, я приехал из Москвы навестить отца. Как все-таки нам трудно найти общий язык! Все эти годы мы с ним были как два корабля в океане – проходили мимо, издалека наблюдая друг друга, но ни разу не выказывали желания пойти на сближение. А если пытались сблизиться, то лишь причиняли друг другу боль. Я не думал о сближении, когда приезжал из Москвы, я просто хотел понять, узнать чуть лучше этого тяжелого, неуживчивого человека, на которого так похож.

Я попытался разговорить его насчет работы, тех 15 лет, что он ходил в моря. Это была интересная, хоть связанная с некоторыми неудобствами служба: 8 месяцев в морях, 4 дома. Но, по-моему, этим он не тяготился. Моря позволяли ему увидеть мир, и он был этому рад. Эта работа также давала ему относительную свободу, да и деньги приносила хорошие. Он был первым помощником капитана, это должность на кораблях торгового флота СССР, введенная КПСС: человек, следящий за экипажем, проводящий воспитательную работу, если надо, пишущий доносы. Кто-то так и делал, но только не он. Стучать на кого-то? Доносить? Да упаси бог! Проводить воспитательную работу? Ну конечно! Сводить, например, матросню (так он презрительно-ласково называл своих матросов) на экскурсию по кварталу красных фонарей в Амстердаме. Все равно его подопечным девочки в витринах были не по карману. Или в кинотеатр «Колизей» в Монреале, на фильм «Калигула». За это его даже вызвали на ковер, но он не терялся. И вот изнывающие от любопытства члены комиссии спрашивали: «Василич, ну расскажи, не томи, правда, что это порнуха?» Отец хохотал и говорил, что половой акт в Риме, как известно, был символом плодородия, ну, вот они и передали тогдашние нравы во всей красе. «Понятно, порнуха…», – завистливо выдохнула комиссия.

Однажды отец повел матросню в церковь, в кирку, то ли в Швеции, то ли в Норвегии. Кто-то настучал на него, его снова вызвали на ковер, а он им в ответ: «Вы что, не понимаете? Если хотите отучить от религии, то самое лучшее средство – это сводить их в церковь. Отсидев полтора часа на службе, они под страхом смертной казни туда не пойдут во второй раз. Так что скажите мне спасибо!» И гордо удалился.

Все это вспоминал я один, сидя рядом с ним. Сам же отец спал или жаловался, что я мешаю ему выспаться.

Глава 19

На работе наконец произошли большие изменения: старый начальник и правда ушел. С ним также ушли Носатая, Котофей и даже Глаша. Пришла новая начальница, которая произвела на меня неплохое впечатление. Вроде симпатичная и спокойная женщина за сорок, замужем, есть маленький ребенок, видимо, поздно родила. Мне даже ее как-то стало жалко, позднее материнство, все эти дела… Пока никак не проявила себя, немного опасливая, осторожничает, но вроде не скандалистка. Я надеялся с ней поладить.

Я немного приободрился, все же изменения лучше, чем застой. Ехал с работы в метро и думал об отце. Грустно ему там, наверное, без матери, с этими никудышными сиделками, большую часть дня он один… Наверное, еда у него теперь скверная, не такая как у матери…

А ведь дома был культ еды! Отец и мать были просто помешаны на ней. Оба были детьми голодного, послевоенного времени. Но еще больше они были помешаны на праздниках. Они желали их с такой страстью, что бросали на них все, что у них было. Все уходило на застолья, на веселье с вкусной едой, с хорошими разговорами, с песнями под гитару. Сколько бы ни привез отец денег из морей, всегда было мало. В конце его отпуска они обязательно кончались. Когда мать говорила папе об этом, он отвечал ей: «Сходи-ка к Алене (так он называл тетю Аллу). А я, как приеду в Мурманск, вышлю тебе авансик!» И мать шла и занимала.

Я представил, как она шла по лестнице второго подъезда кооперативной пятиэтажки, где жила тетя Алла (мы жили в первом), о чем-то думала и неспешно преодолевала ступеньки – поднималась она всегда тяжело, зато верно. Алла выручит, у нее всегда есть деньги. Она умела с ними обращаться. Отец и мать – нет. Они просаживали почти все на застолья. Мать ловила кайф от того, что она – хозяйка. У нее уже приготовлено столько блюд, и она снова – лучшая. Отец ловил кайф от самовыражения, от собственной эрудиции и широкого кругозора. Он рассказывал о том волшебном мире, о котором у остальных советских людей было настолько смутное представление, что лучше про него вообще не говорить.

Глава 20

На работе я наконец нашел общий язык с дизайнером Любой, с которой мы сделали несколько больших и маленьких проектов. Однажды я понял, что Люба похожа на мою мать, она такая же добрая и отзывчивая, с ней приятно находиться рядом, людей тянуло к ней как магнитом. Однажды я от всего сердца пожелал Любе счастья и другой судьбы, не такой как у моей матери. В Любе я словно обрел замену, боль от потери даже стала казаться не такой острой. Я старался быть рядом с ней, я обожал ее. И имя, конечно же! У Любы был любимый мужчина, серьезный бородатый человек старшее нее. Да, это была большая любовь, это было ясно с первого взгляда на них. Он иногда приходил в редакцию. Он и Люба жили раздельно, потому что он ухаживал за своей парализованной матерью и был в основном при ней. Но вырывался к Любе, как только мог. Любовь с препятствиями. Люба.

А в начальнице я неожиданно увидел мачеху. Она оказалась нервной, всего боящейся закомплексованной брюзгой. Мы уже успели рассориться на третьем моем проекте, первом без бывшего начальника. На нем она не дала мне действовать самостоятельно, стала диктовать. «Я здесь начальник! Ты сделаешь так, как говорю тебе я!», – кричала мне на весь редакционный опен-спейс, стояла над душой, унижала и давила, давила. Я тоже был хорош гусь, заупрямился, хотел все сделать по-своему, огрызнулся, она вспыхнула от негодования. После этого отношения испортились навсегда и стали похожи на отношения пары, которая подала на развод и вынуждена какое-то время жить в одной квартире. Мачеха стала ревновать меня к Любе, с которой очень «сдружилась», они вместе курили и обсуждали всех, в том числе меня.

После одного особо мучительного проекта Люба сорвалась на меня и обвинила в том, что я слишком уступал заказчику, она была очень раздражена. Она понимала, что не я виноват в этом, виновата скорее система, хотя у меня, как и у всех, случались проколы, особенно вначале. И заказчик попался просто ужасный, все это знали и даже мачеха не выговаривала мне. Это надолго омрачило наши отношения.

Глава 21

Позвонил брат с новостью: «Билик умер… Усыпили его. Он совсем плохой был. Ослеп, лапы отнялись…» Я вспомнил: брат подарил его отцу на юбилей, чтобы тот больше двигался. Билли, тогда еще совсем щенок, оказавшись дома, съел 5 вкуснейших материных отбивных и проспал шестнадцать часов кряду. С Билли матери прибавилось забот, потому что отец почти не занимался им. Особенно тяжело стало, когда он слег. У матери появились две повинности, рабой которых она стала. Ее это изматывало. Вся жизнь была подчинена расписанию: утром пойти гулять с Билли, потом хлопотать вокруг отца, после этого обед, немного погодя опять выгул Билли, затем снова отец… В день смерти матери Билли отказался выходить на улицу. Об этом мне рассказала та женщина, которая из добрых побуждений взяла его, чтобы спасти от усыпления, ведь мать говорила, что сделает это, если не найдет ему нового хозяина. Так Билли повезло – он прожил еще 6 лет в неге, заботе и любви. Собачье счастье! Говорят, попав к новой хозяйке, он стал таким послушным, каким никогда не был.

Следующие выходные, которые я провел с отцом, прошли неудачно. Утром мы поссорились из-за сигарет. Как только я встал, он заорал на меня, показав на пустую пачку. Апогей наших упреков и обид – две фразы, которые мы бросили друг другу: «Это ты убил маму!» «Нет, это ты убил маму!». После этого – молчание, но мы были рады, что высказались. Я хлопнул дверью и ушел в магазин. Купив две пачки Marlboro, побежал скорее обратно, чуть не вприпрыжку, ведь долг важнее эмоций.

Я вернулся домой, положил перед ним сигареты и ушел в другую комнату. Он пытался открыть пачку, но у него не получалось – лишь одна рука работала после инсульта. Я вернулся, молча, не глядя на него открыл пачку, снова ушел в комнату. Через полминуты запахло табаком – он закурил, получил свою дозу, успокоился.

Глава 22

Я уперся взглядом в материн портрет в черной рамке, он был по-прежнему на месте, на столе, за которым мы все когда-то сидели, который ломился от еды, за которым кто только не перебывал. Перевел взгляд на ее халаты, ночные рубашки, висящие на крючках за дверью. Ком подкатил к горлу, на глаза набежала пелена. Подошел к ее трюмо, увидел на нем шкатулки, духи, тюбики с губной помадой, которые она так и не использовала до конца, все берегла. К чему была вся эта экономия? Я стал их расшвыривать – тюбики полетели на пол, закатились под трюмо… Лег на пол и принялся рассматривать их: ага, вот этот я ей подарил, Clinique, правда ей не очень понравился цвет, слишком темный, хотя я выбирал ее любимый сливовый. Вот этот какая-то дешевка, наверное, сама покупала… Еще какая-то дешевка. Откуда у нее столько этой помады? Она и губы-то в последние годы почти не красила – в магазин ей, что ли, накрашенной было ходить, или с Биликом, на речку?

Меня позвал отец – спросил, когда я поеду обратно. «Скоро поеду!» – крикнул я ему в ответ, не поднимаясь с пола, и продолжил смотреть. Мне уже надоели эти предметы, их выпуклость, нарочитость и преднамеренность. Я всегда удивлялся свойствам некоторых вещей – обычно маленькие, под особым углом они могли заполнить собой все пространство. Потом поднялся, отряхнул брюки от пыли и подобрал все тюбики, поставил их на место. Вставшие на трюмо, они снова стали маленькими и незначительными.

Я лег на диван и впервые за все время вспомнил, что это то место, на котором она умирала. Брат отказывался на нем спать – я считал это малодушием и суеверием. Где-то я понимал его, но сам спокойно спал на нем, безмятежно и сладко.

Проснувшись после недолгого сна, я встал и пошел на кухню, по пути прошел мимо отцовой комнаты, из которой доносился несильный храп, он опять заснул. Я старался не шуметь. Раньше, когда был здоров, он храпел сильнее, мать жаловалась, что не могла уснуть. Его дыхание стало тяжелым и неспокойным. Как было бы хорошо сказать ему что-то хорошее, обнять его, посмеяться над чем-то вместо того, чтобы ругаться. Я стоял на кухне, ел хлеб с маслом, больше ничего не нашел. Слезы текли по щекам, я всхлипывал от жалости к себе, к инвалиду в соседней комнате, моему отцу, к матери, которая ушла от нас туда, откуда не возвращаются… Даже брата я в этот момент жалел, хотя мы все еще были в ссоре и очень мало общались.

Пока отец спал, я спустился двумя этажами ниже, к соседке и давней подруге нашей семьи, тете Алле. Это она давала матери деньги взаймы, она же ее мыла в последний раз, присутствовала на всех торжествах, без нее не проходило ни одного более-менее значимого события, она знала о нас все. Разговор зашел о матери, конечно. Тетя Алла оживилась: «Как она вас опекала, оберегала, просто пылинки сдувала! Вот я не нянчилась со своим Сережкой, и правильно… Думала недавно, почему вам так сложно в жизни? А ведь ясно, почему. Это все Люба, ваша мать, эх, ребята, разбаловала она вас!» Потом зашел разговор о ее сыне, Сереге. У него были неприятности на работе – завод снова встал, всех выгнали в отпуск за свой счет. Еще они сильно поругались – тетя Алла мне про это не сказала, но я узнал от тети Гали. Серега пришел помочь ей, она закричала на него – он сорвался и стал орать страшным голосом. «Так орал, что люстра ходила ходуном», – добавила она. Наверное, тетя Алла была права, когда говорила про воспитание. Несмотря на ее жесткость, а может благодаря ей, Серега вырос самостоятельным и суровым. Возможно, он так и не узнал, что такое большая материнская любовь, да и нужно ли это всем? Особенно если учитывать тот вред, который эта любовь может принести. Зато я узнал, причем в невероятных количествах. Вот бы всем что-то в серединке досталось, которая недаром зовется золотой. Но так в жизни получается, что кому-то насыпают до краев, а у кого-то тарелка совсем пустая.

Глава 23

Я уже ехал на электричке обратно в Москву. Не попрощался с отцом, он спал, не хотел его будить, да и прощаться в любом случае не хотелось. Он, когда проснулся, наверное, стал меня звать. Потом успокоился, приподнялся на кровати и закурил… Слезы навернулись на глаза, стало жалко его, но я сдержался.

В вагоне напротив меня сидел мужчина-азербайджанец с толстым сыном лет пяти. Он обнимал его и что-то все время рассказывал. Толстый мальчик улыбался довольно. Я завидовал им. Зазвонил мобильный, это был старший брат: «Привет! Доехал? Отец волнуется». «Все нормально, пускай не волнуется. Скоро буду дома. Я предупреждал его, что поеду». У меня защемило сердце от тоски. Когда мы перестанем с ним ссориться? С отцом, да и с братом тоже.

Потом я узнал, что у брата с отцом тоже не все было гладко. Они довольно часто стали ругаться, брат даже жаловался мне на него. Рассказывал, что с ним стало невозможно нормально поговорить. Наверное, отцу надоело его слушать, ведь брат мог говорить про себя часами. К тому же отец стал быстро уставать, что совсем не удивительно. Я высказал это предположение, потому что в наших разговорах я тоже был скорее слушателем, чем полноправным собеседником. Брат надулся, на этом разговор закончился. Мы так и не помирились.

Глава 24

Конец мая, но жарко как летом. На работе отмечали день рождения начальницы-мачехи. Я подарил ей букет, который она поставила в вазу. Там была веточка, которая оказалась очень живучей. Я потом увижу ее через много месяцев в той же вазе, она совсем не засохнет, будет по-прежнему свежей и зеленой. Эта веточка как напоминание о вечной жизни. Наверное, она все-таки существует, а если так, то она уж точно дарована матери, и зря я так по ней убиваюсь. Она жива, просто она там, куда нет доступа, нам ее не видно. Какая духоподъемная мысль!

Середина июня, в этот жаркий день я и Люба пришли в футболках оранжевого цвета; у меня она даже морковная, с аппликацией из японской манги. У Любы однотонная. Мачеха, увидев это, рассвирепела и стала доставать меня. Она сделала мне выговор за то, что я не позаботился о том, какой текст и фотографию поставить на последнюю страницу буклета, работу над которым я заканчивал; это был совсем крохотный материал, и я им действительно пренебрег. С буклетом была путаница, что-то делал я, что-то взялась делать она. Вот и получилась накладка.

На этот раз я не стал молчать и решил высказаться: «Да я вообще никчемный, правда?» – я сказал это в надежде услышать что-то другое, но ее тоже прорвало: «Да, именно никчемный! Тебя и так стараются не нагружать! Плюс еще надо все объяснять по десять раз, чтобы на одиннадцатый ты наконец понял и что-то сделал. Мы по возможности обходим тебя стороной, потому что знаем твой характер!» Уж лучше бы она не переходила на личности, а говорила о работе. «Тогда мне нужно уйти». «Ради бога, сделай одолжение, уйди! Когда ты уйдешь?» «В ближайшее время». «Только сделай это! А то ты столько раз говорил, что уйдешь, а потом оставался!» Это правда: я несколько раз порывался уходить, но дальше этого дело не шло. Это она выживала меня, с первого дня она как будто поставила такую задачу – избавиться от своевольного, раздражающего ее парня, которого не она брала в свою команду и про которого нелестно отзывался предыдущий начальник, ее хороший знакомый.

Глава 25

Мне казалось, что в глубине души мачеха понимала меня и даже жалела, хотя это была, конечно, иллюзия. Да, мы были с ней в чем-то похожи – например, в своей неприкаянности и смутном желании чего-то, что лежало за пределами наших тогдашних возможностей. И эта похожесть еще больше осложняла отношения. Я очень устал от нее, от ее неуверенности и боязни провала, которой она нас заразила. Невозможно было ничего сделать без ее ведома. Ни одна картинка, даже в самом проходном материале, не могла быть поставлена без ее одобрения, не говоря о текстах, к которым она относилась как к чему-то сакральному. Ко мне у нее вдобавок было что-то личное, какая-то враждебность и страх, она боялась меня, боялась, что я смогу занять ее место.

Когда настала пора прощаться со всеми в редакции, к которой за эти годы я так прикипел, я старался не обострять, просто уйти по-хорошему, вел себя осторожно, потому что чувствовал, как они мне завидовали. Да, я вырывался из клетки, у меня начиналась другая жизнь. Правда, не удержался и бросил мачехе напоследок: «Да, человек ты хороший, просто работа у тебя такая!» Она посмотрела на меня своим фирменным тяжелым взглядом, который мы однажды обсуждали с Любой. Я весело сказал: «Ну вот, вечно я что-то не то ляпну! Эх, язык мой…» Мы так и не нашли с ней общего языка, остались каждый на своей территории и не уступили друг другу ни пяди земли. Но именно благодаря ей я узнал, что такие, как она, тоже враги несмотря на то, что у нас с ней было побольше общего, чем с некоторыми друзьями.

Я вышел на улицу и вдохнул полной грудью. Воздух был словно морской.

С ощущением свободы пришли мечты о других городах, странах, путешествиях. Представьте человека без причала, без берега, без почвы под ногами, одинокого до невозможности, но страстно желающего разбить стеклянную стену между ним и миром.

Брат очень вовремя позвонил и объявил, что наконец продал гараж, который принадлежал отцу и матери, и готов разделить деньги. Я жил на долю от проданного гаража.

В октябре до нас дошла новость, что одна из сиделок нахамила отцу, чуть не ударила его. Мы уволили ту и другую, которая все больше стала отлынивать. От них совсем мало было проку – они приходили на час в день, давали ему кое-какую еду и уходили, мы не могли их контролировать, а состояние отца тем временем ухудшалось, его уже нельзя было так надолго оставлять одного. В ноябре брат нашел для папы постоянную сиделку. Ее звали Валентина, это была простая, отзывчивая и очень работящая женщина лет пятидесяти из республики Марий Эл. Она рьяно взялась за дело. Теперь было совершенно невозможно остаться с отцом наедине – в то же мгновение появлялась Валентина, неутомимая и готовая к новым задачам. Но это было намного лучше, чем прежде, когда сердце болело за него, просто камень с души свалился, ведь мы всегда понимали, что негоже его оставлять одного почти на весь день. «Пить бу-дем? Не бу-дем? А есть бу-дем?», – по-деревенски звонко, последний слог на высокой ноте, спрашивала отца Валентина. «Садиться бу-дем?», «На бочок, кабачок?» И прочие ее перлы. Она вдобавок окала. Особенно забавно выходило у нее слово «Говно» и другие слова, где есть опорное «О». Папу коробило от ее выражений и говора. Он ее передразнивал, она не обижалась и делала что положено.

Глава 26

В конце декабря позвонил брат: состояние отца ухудшилось. Наверное, об этом сказала ему тетя Галя, она недавно навещала отца.

Через два дня я приехал и сам увидел, что ухудшение и правда произошло, причем серьезное. Прошло уже семь лет такой жизни, если это можно назвать жизнью. Мать уже почти три года плавала по невидимым рекам. «Кончаюсь я», – торжественно объявил отец. Валентина тут же начала менять белье на постели, он закричал на нее: «Дай мне поспать, я устал смертельно!» Валентина, поменяв постель, оставила его в покое. Среди ночи он позвал ее страшным голосом – Люба! Спутал с матерью. Услышав это, я понял, что финал близко. Два последующих дня прошли в заботах о том, чтобы ему было хорошо. Он все больше впадал в транс, забывался, путался. Спросил про собаку: где Билли? Я сказал, его здесь нет. «Как нет? Вон там он», – он показал на коридор, туда, где стояла большая корзинка, Билли иногда любил в ней спать, в ней его впервые принесли. Ах да, точно, он здесь, пришлось подыграть ему. Он улыбнулся почти идиотской улыбкой, а я чуть не разрыдался. Потом он стал петь куплет из старой песни, которая часто звучала по радио, когда он был молодой: «Ах, Андрюша, нам ли жить в печали?» И прибавил хулиганское четверостишие: «Бросай гармонь, тащи меня в кусты. Всади мне так, чтоб горы затрещали, чтоб сдвинулись все реки и мосты!» Так они переиначивали эти песенки в своей студенческой компании.

Я снова едва удержался, чтобы не зарыдать. Потом все же дал волю эмоциям, всхлипнул, слезы потекли по щеке. Отец этого не заметил.

Новый Год я встретил дома, один, в Москве, в съемной квартире, в подавленном состоянии. А вместо меня «на дежурство» 31 декабря к отцу приехал брат, он надеялся посидеть с ним как в старые времена. За два часа до Нового Года он позвонил, чтобы пожаловаться: с отцом было невозможно ни о чем поговорить. У него капала слюна, он бессмысленно смотрел, лишь изредка к нему возвращалось сознание. В голосе брата сквозила обида. Они с Валентиной положили отца спать, он ушел к тете Алле, с ней встретил Новый Год и наутро уехал расстроенный. Тетя Галя сказала, что такое состояние могло продлиться от нескольких дней до нескольких недель.