«Чертополох и терн. Возрождение Возрождения» kitabından sitatlar

возвращения – воплощает ренессанс XX в. Ренессанс XIV–XV вв., как и «ренессанс» XVIII в., как и ренессанс XX в., ознаменован изменением политической структуры миры, изменением карты и социальной организации. Было бы странно видеть в картинах – иллюстрации изменений. Изменение тотально: не Гегель появился потому, что пришел Наполеон, и не Наполеон пришел потому, что появился Гегель; не Малевич появился потому, что возник Сталин, и не Сталин проявил себя в связи с деятельностью Малевича; культура

напоминает «Мальчиков с собакой»), и сюрреалистический (если такой в действительности был); Пикассо хранил вещь в мастерской, ценил; затем подарил в музей в Тулузе. Изображен пустырь сожженного войной города, на заднем плане – остов дома, из парижских картин 1910-х гг. По пустырю движется группа не то комедиантов, не то участников законченной корриды; в данном случае Пикассо объединяет оба действия. Название «Rideau de scène. La dépouille du Minotaure en costume d’Arlequin» («Конец спектакля. Ос

чие от искусственных примитивистов) рисует не «дикость» и не «примитив» – он рисует особую породу стойких людей, тех же, каких рисовал и Брейгель: людей, которые построили свободную коммуну вдали от империи. И в Полинезии он фактически рисовал тех же самых героев. Гогену, чтобы рисовать картину, как ни странно, требовалась натура – он выбирал мотив, прежде чем написать холст, в котором цвета и формы трактованы им произвольно. Он тщательно выбирал место жительства, культуру, среду существования,

том лишь смысле, что это рисование антифашистское, а фашизм овладел античным академическим рисунком, присвоил античность, выхолостил. «Антиренессансное» рисование Пикассо выводит, таким образом, понятие и суть Ренессанса из системы палингенеза, отстаивает гуманистическую, неоплатоническую суть Ренессанса. Среди множества резких, рваных, кричащих форм того времени – есть вещь, которую Пикассо выполнил со всем смирением. В эти годы Пабло Пикассо создает свое главное произведение «Человек с ягненко

героические и достигают сакрального значения, уподобляясь Богу-Отцу и Богу-Сыну. Книга «Гаргантюа и Пантагрюэль» смешна не тем, что это насмешка над «официальной» культурой – книга смешна сама-для-себя, укрупняя значение смеха до величия мирового сакрального веселья. Комическое начало, таким образом, становится формообразующим, содержит трагедию и пафос внутри себя – а не является кривым отражением внешней трагедии. «Милей писать не с плачем, а со смехом, ведь человеку свойственно смеяться», – у

можно трактовать, в числе прочего, и как реакции на социальные кризисы. Этот взгляд характеризует ренессанс как переосмысление общественного устройства. И действительно, даже в классическом Ренессансе Италии XV в. проблематика устройства государства, спор республиканской и имперской теории, общественные утопии – составляли если не суть процесса, то его основную часть. Понятый таким образом, ренессанс связан с социальной революцией. И, рассуждая так, революция должна быть осмыслена как ренессанс

Утопии, как правило, грешат прямолинейностью, потому утопии и не любят. Обыватель знает: жизнь сложнее, многообразнее любой схемы. Обычное возражение утопии звучит так: «Это, конечно, прекрасно на словах. Но кто с предложенным равенством согласится? Разве люди равны от природы? Разве у людей равные таланты? Как распределить трудовую повинность? Почему всем надо трудиться одинаково, если один умеет играть на рояле, а второй только и может таскать мешки? Но кто смирится с грязной работой, если сос

уместен, поскольку мы смеется над неполноценным; безобразное противоположно цельному. В этом отношении Фома следует за «Поэтикой» Аристотеля: «Комедия (…) это воспроизведение худших людей, но не во всей их порочности, а в смешном виде. Смешное – частица безобразного. Смешное – это какая-нибудь ошибка или уродство, не причиняющее страданий и вреда, как, например, комическая маска. Это нечто безобразное и уродливое, но без страдания»

баталий – разве что борьбу Иакова с Ангелом (церковь Сен-Сюльпис). В этой фреске он словно вспоминает былую мощь, но лишь ради того, чтобы показать, в чем состоит подлинное сражение и что для него значит революция. Возможно, скажи он это чуть раньше, научи он зрителя тому, с чем надлежит бороться, скажи он вовремя, что есть такое, что не находится в ведомстве империи и республики, – что-то бы изменилось. То последние мирные годы Европы, последние часы Просвещения. Кажется, можно зажмуриться, не