«Детство» kitabından sitatlar, səhifə 3
Часто кричали друг на друга, грозили чем-то один другому, тайно шептались в углах.
Дураку ни ног, ни рук не надо, он и глупостью своей сытно кормится. Глупого всякий любит, глупость безобидна. Сказано: и дьяк и повытчик, коли дурак – так не обидчик…
Он окончательно заболел скупостью и потерял стыд.
Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми.
– Отчего они не любят тебя никто?
Он обнял меня, прижал к себе и ответил, подмигнув:
– Чужой – понимаешь? Вот за это самое. Не такой…… Так закончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в родной своей стране, – лучших людей её…
Скучно; скучно как-то особенно, почти невыносимо; грудь наполняется жидким, теплым свинцом, он давит изнутри, распирает грудь, ребра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно в маленькой комнате, под гробообразным потолком.
- А русские хорошие?
- Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был народ. А теперь вот все на воле, - ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак, как мешок - что в него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь - человек, а узнаешь, - скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего...
Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что всё было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, — слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени».
Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил, — да и по сей день живет, — простой русский человек.
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу пред киотом со множеством икон.
Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой.
Через несколько дней после похорон матери дед сказал мне:
- Ну, Лексей, ты - не медаль, на шее у меня - не место тебе, а иди-ка ты в люди...
