Мне нравился зимний лагерь, потому что я любил находиться вне дома, на воздухе, отдельно от других – принадлежать лишь самому себе, не загоняя себя в какие-то рамки.

Оказываясь на природе, я обязательно находил какой-то свой угол, у меня всегда было свое местечко. Я мог убежать и бродить где-то один, предоставленный самому себе.

И мне никогда с самим собой не было скучно – наоборот, я стремился к одиночеству. Порой хотелось сказать окружающим: оставьте уже меня в покое, мне нужно время, мне нужно подумать! Но я не то чтобы постоянно о чем-то думал – я чувствовал, я жил.

Те моменты, в которые я оставался в одиночестве, были для меня временем абсолютного счастья. Потому что я принадлежал лишь себе: никому не надо было ничего говорить, кричать, обещать, объяснять, доказывать…

Я обожал бегать по сугробам, отрываясь от ненужной и не подходящей мне реальности, погружаясь в какое-то мне тогда еще непонятное ощущение единения с кем-то/чем-то необъяснимым. Наверное, я чувствовал себя единым целым со всем, что меня окружает, – мне нравилось наполняться всем тем, что вокруг, пить этот воздух и насыщаться им. Меня не волновали ни время, ни степень моего голода – вообще ничего не волновало. В такие моменты меня все устраивало.

Как-то мы ехали с отцом в электричке после Кремлевской елки. Я был очень уставший, потому что на празднике было много детей, родители ходили по кругу, словно в какой-то странной игре. И я вдруг понял, что все вокруг – какая-то могущественная сверхсистема: люди в ней вынуждены повиноваться определенному порядку, поклоняться некоему идолу, который никакого отношения не имеет к Создателю.

А у отца был с собой китайский термос – они тогда пользовались большой популярностью и имелись в каждом доме, эти дурацкие термосы с закрывашкой-стаканчиком. Мама пару часов вместе со мной простояла за ним в очереди. При этом пыталась прикидываться, что она с маленьким ребенком, хотела, чтобы нас пропустили вперед, но я делал серьезное лицо и говорил, что я взрослый. Поэтому очередь все-таки пришлось отстоять до конца.

В той электричке напротив меня сидела женщина – вагон качнуло, я пролил на нее чай. Чай в термосе был горячим и сладким. Он ее не обжег, но попал на одежду. И женщина задала только один вопрос: а чай несладкий? А чай был очень сладкий. В детстве я любил сахар, варенье, мед, сладости, как, наверное, все дети.

Но отец сказал, что нет, в нем нет сахара, он не пьет чай с сахаром. И я потом размышлял об этом всю дорогу. Я не мог ничего возразить на слова отца, не мог уличить его во лжи, поправить. Я просто знал, что чай с сахаром. И после этой фразы отца сахар перестал для меня существовать.

Я перестал чувствовать вкус сладкого. И больше никогда не ел и не пил ничего с сахаром. Даже если случайно пробовал что-то сладкое, ничего не ощущал. Наверное, только лет в 30 я начал есть мед – до этого все сахаросодержащие продукты были исключены мною из рациона, они были для меня под запретом. Не потому, что я думал о вреде сладкого, – я просто понял, что сладость – это обман, это ложь в глаза. Сладкое – значит предательство. Нельзя позволять себе в жизни сладкое. Никогда! Потому что такая жизнь будет фальшивой. И до сих пор в моем рационе из сладостей присутствуют только мед и горький шоколад.

Цирк

А еще помню поход в цирк. Тетя повела меня туда, а я капризничал всю дорогу, говорил: «Мне туда не надо, мне это не подходит, я не хочу в цирк!»

Она возражала:

– Но там тигры, дрессировщики, гимнасты, клоуны!

– Мне туда не надо, – стоял я на своем.

Но мы все-таки приехали в цирк. Помню это ощущение, возникшее при входе. Этот запах, суетящихся людей, сладкую вату… Когда шло первое отделение представления, еще до антракта, у меня поднялась температура под сорок. В итоге из цирка мы ехали на «Скорой». А я при этом упорно хотел объяснить тете: если я чего-то не хочу или выступаю против каких-то событий или действий других людей, ко мне надо прислушиваться.

Но я был ребенком, и никто не был готов меня слушать.

А недавно мы разговаривали с мамой – у нее есть свой бизнес-проект, и ей нужен был один совет. И мама сказала мне:

– Я сделаю так, как ты скажешь.

Я ответил:

– Мам, а это не перекладывание ответственности на чужие плечи?

– Нет! Я теперь тебе верю.

Но мне нужно было прожить 43 года, стать финалистом «Битвы экстрасенсов», чтобы моя мама начала прислушиваться к моим словам. Она поверила мне не потому, что я личность, индивидуальность, а потому что теперь, видя и зная мои способности, она поняла, что может мне доверять.

Я чувствую вашу боль

Будучи школьником, я всегда знал слабые стороны учителей. И когда мне что-то не нравилось, мог запросто встать, сказать какую-нибудь фразу, и на этом урок заканчивался. А потом уже и одноклассники стали обращаться ко мне с просьбами поскорее завершить урок, что я и делал. Я просто вставал и задавал учителю вопрос в лоб. После чего учитель, взрослый человек, как правило, садился и начинал плакать. Или просто выбегал из класса. На этом занятие заканчивалось. Интересно, что ведь я и сам толком не понимал, что делаю, – я просто задавал вопрос, который приходил мне в голову.

В моем школьном аттестате все пятерки и… одна тройка по химии. А все потому, что однажды я кое-что сказал химичке. Кстати говоря, она вполне это заслужила, потому что без всякого стеснения унижала человеческое достоинство учеников, третировала их.

Так вот, я сказал ей:

– Я чувствую вашу боль, вам очень одиноко, я понимаю, что вы ощущаете, знаю это. Если вы хотите, чтобы в вашей жизни что-то изменилось, вам нужно изменить отношение к своему отцу. Тогда в вашей судьбе все наладится, все будет так, как вы хотите.

Конечно же, она расплакалась и выбежала из класса. А я после этого случая стал ее врагом, возможно, единственным.

Одноклассники пользовались моими способностями, всячески меня подначивали устроить очередное «шоу», манипулировали. Их забавляло, что в классе есть этакий клоун, который говорит какую-то ерунду и «доводит училку». Я не могу сказать, что они отличались какой-то особой жестокостью, они лишь преследовали свои цели. Урок сорван – цель достиг-нута.

Чистка мозгов

Со мной давно такого не случалось, а тогда, в юности, я частенько проваливался в это состояние полусна-полуяви, когда погружаешься в сон, но в то же время видишь, что происходит вокруг тебя, слышишь звуки окружающего мира. Но сделать ничего не можешь – даже пошевелиться. Я называл это «чистка мозгов», потому что во время этого процесса возникало ощущение, будто к моим вискам прикрепили провода и пропускают через них ток.

Не знаю, может, меня в одной из прошлых жизней казнили на электрическом стуле, и опыт прошлых воплощений давал о себе знать? Причем все эти параллели я начал проводить задолго до того, как появилась возможность смотреть американские фильмы с подобными сюжетами. Но стоило мне впервые увидеть в кино электрический стул, как я сразу же понял, что это такое.

На следующем этапе чистки мозгов меня начинало швырять по комнате, словно сдувшийся воздушный шарик. Я бился о стены, углы, мебель, но это меня совсем не ранило. И все это сопровождалось дикими головными болями – мигренью, которая меня преследовала с детства.

Выйти из этого состояния можно было лишь одним способом: сжать всего себя изнутри. Но дело осложнялось тем, что тела своего ты не ощущаешь, а поэтому все нужно делать мысленно, в воображении. Надо представить свою оболочку, осознать собственные границы и очертания, аккумулировать свою внутреннюю энергию и выплеснуться, моментально расслабившись. И тогда наступало пробуждение.

Меня больше не преследуют эти состояния, но зато я по-прежнему периодически «путешествую по соседям». Если раньше толком не понимал, каким образом мне взаимодействовать с пространством, с самим собой, как вести себя в ситуации чистки, то сейчас, накопив годы опыта, я прохожу сквозь стену и «навещаю» тех, кто живет по соседству.

Я могу спуститься этажом ниже, не совершая для этого никаких физических действий. Просто концентрируешься на своем теле и переносишь его в некое пространство.

«Прогуливаюсь» по ближайшим квартирам, изучаю жизнь других людей. Позже, когда знакомлюсь с соседями в самых обычных, заурядных обстоятельствах, я обычно нахожу подтверждение тому, что увидел в своих необычных путешествиях. И понимаю, что все это не игры моего разума, – я действительно перемещаюсь в пространстве.

Например, когда я как-то раз «заходил» к соседке, то видел в ее квартире рояль, библиотеку, спальню и кота, который явно среагировал на мое присутствие. И когда спустя два или три года моя собака Дуся забежала в открытую дверь соседкиной квартиры, а я – заскочил вслед за ней, то увидел, что все находится на своих местах: и рояль, и стеллажи с книгами, и спальня. Был там и кот. Поначалу он испугался Дусю и заметался по дому, но, увидев меня, вдруг замер. Похоже, он меня узнал.

И этот случай лишний раз убедил меня в том, что мои путешествия по разным помещениям – отнюдь не плод моего воображения. Я ничего не придумал, я действительно был в этой квартире.

В «Битве» происходило то же самое: однажды я не мог увидеть сам дом, но четко описывал то, что находится внутри него, – какой цветок растет на подоконнике, как выглядит крыльцо.

Не могу быть как все

Впрочем, вернемся в 90-е годы. Помню, тетя подарила мне куртку из «Березки», ярко-салатового цвета – супермодного в те времена. Я всегда стремился к индивидуальности, мне нравилось выделяться, выглядеть не так, как все: я красил волосы пергидролем, пусть и не умел этого делать, – я искал себя. Я просто хотел быть собой.

Помню, как мама бежала за мной в тапочках, в куртке поверх домашней одежды, чтобы стащить меня с подножки автобуса и сказать: «Нельзя быть таким, нужно быть как все!»

Я посмотрел ей в глаза и ответил:

– Мам, я не могу быть как все, потому что я не все.

– Чтобы выжить, нужно быть серым, незаметным, нельзя выделяться.

– Нет, мам, чтобы выжить, мне нужно научиться быть собой.

Все это было еще до суицида…

Бальные танцы

Я занимался бальными танцами, было мне тогда 15 лет. Участвовал в крупных чемпионатах, где мы в паре с партнершей не раз становились чемпионами. Наверное, у меня был очень сложный опыт принятия себя: я не понимал, кто я, зачем я, какой я. Мне было тяжело в школе: скучно, неинтересно, уныло. У меня отсутствовали союзники, на которых можно было бы положиться, а дружил я в основном с девочками из старших классов. Я никому не мог доверить свое сокровенное, свои секретики и тайные помыслы. А все потому, что постоянно слышал: «Не высовывайся, будь как все». Но я все же «высовывался» – стал чемпионом назло всем: родителям, злопыхателям, назло всему окружающему миру.

Очень хорошо запомнился тот момент: только закончились новогодние праздники, зимние каникулы в разгаре, а мама собирается лечь в больницу. Я не знаю, зачем ей туда нужно. А она между тем отправлялась на аборт. Нас, детей, в семье было уже двое, ситуация в стране сложилась непростая, денег тогда всем не хватало. В общем, третьего ребенка никто не ждал.

И вот я – в то время у меня были длинные черные волосы – стою утром в залитой солнцем комнате перед гладильной доской и утюжу для мамы сорочку в больницу. Тогда все всё утюжили, и мне почему-то нравилось это делать. Вожу утюгом туда-сюда, а между делом прокручиваю в голове ссору с партнершей по танцам – очень уж сильно мы тогда с ней разругались. Признаться, она была мне неприятна, если не сказать – противна. Ведь я видел насквозь всю суть, всю натуру этого человека. Понимал, что ни о какой человеческой порядочности здесь и речи быть не может.

Погладил. Отдаю отутюженную сорочку маме:

– Мам, это тебе.

– Ой, спасибо тебе большое, я скоро приеду, не скучай.

– Мам, ну ладно… я не буду скучать. Главное, чтобы ты по мне сильно не скучала.

Она подняла на меня глаза и очень внимательно посмотрела. Потом положила в сумку эту самую сорочку и уехала.

12 января я сходил на тренировку, вернулся домой и понял, что больше так не могу. Мне одиноко, мне ничего не понятно, страшно, больно, я не чувствую ни опоры, ни поддержки, я никому не могу доверить то, что чувствую и знаю. То, что у меня на душе.

Ну, наверное, всё…

Мама у меня врач, так что всю фармацевтику я отлично знал с детства – открыл аптечку, взял препараты. А еще помню, в доме была куча мандаринов – то ли бабушка их принесла, то ли еще кто-то – Новый год все-таки. Так или иначе, их было очень много. Я в детстве любил мандарины, но после того случая не ем их совсем.

И я взял горсть серьезных снотворных, прихватил мандарины и подумал: «Ну, наверное, всё».

И не было рядом единственного близкого человека – матери. К отцу я никак не относился, для меня он был просто мужчиной, который живет с моей мамой. И который ни разу не поговорил со мной по-человечески, не поинтересовался, как мои дела, чем я живу, что чувствую… Все, что я от него слышал: «Если тебя бьют, бей в ответ, если упал – поднимайся».

Ему были безразличны мои внутренние переживания, страдания и разочарования.

У нас была общая комната с братом – я сидел там, ел мандарины и глотал таблетки. Я действовал осознанно: знал, где у мамы лежит справочник по препаратам, отлично понимал, что именно нужно принять. Я полностью отдавал себе отчет в своих действиях. И был уверен, что все делаю правильно.

В какой-то момент я уснул прямо в мандариновых корках. А неподалеку крепким сном здорового человека спал мой брат. Часам к трем ночи меня начало тошнить.

Отец вышел из спальни:

– Что с тобой? Что ты сожрал? Чем отравился?

А я все упаковки от таблеток надежно спрятал. Молчу. Отец вызвал «Скорую». Приехал врач. Я не признался, в чем дело, мне не делали промывание, просто вкололи какой-то укол, от которого я ощутил лишь абсолютную обжигающую пустоту.

Утром подошел к зеркалу.

Где-то у меня за спиной, уходя на работу, отец сказал:

– Не ходи сегодня в школу.

А я думаю: боже мой, ну какая школа… Меньше всего мне сейчас хотелось думать об этом заведении, наполненном совершенно чужими мне существами. И я пошел в ванную. В тумбочке взял бритву отца, достал из нее лезвие «Нева».

Я знал, что, если резать вены в горячей воде, больно не будет. Не то чтобы я как-то особенно боялся боли – просто с детства не любил дискомфорт. Вены я резал, конечно, неправильно – кровь вытекала очень медленно. Но я решил расслабиться и довериться процессу.

И вдруг – звонок в дверь.

А я был парень ответственный, понял, что должен в любом случае встать и открыть дверь. Надел рубашку, джинсы. Рукава окрасились кровью. Сейчас, думаю, быстро открою и вернусь к своим делам. Открыл – на пороге стоит брат.

– А что у тебя рубашка красная?

– Рисую…

И я пошел в комнату. Ощущал ли я слабость, не помню, но ванна была наполнена кровью. Думал только об одном: как бы это уже быстрее все закончить, что-то все очень уж затянулось, я устал, я ничего не хочу. А чего я хочу? Наверное, какой-то новой судьбы, новых людей, новых ощущений, понимания…

Я зашел в комнату, за мной проследовал брат, бросил на пол портфель. Я вышел на застекленный балкон, открыл окно, посмотрел вниз. Потом – на брата. Перелез через перила.

– Андрей, я пошел.

– Ну, иди, мне все твои вещи достанутся.

Ни секунды не думая, я прыгнул. После этой фразы, невозмутимо брошенной братом. Меня как будто столкнули вниз. И это было никакое не позерство – я действительно хотел все закончить, все забыть. Раз и навсегда закрыть все вопросы.

Момента удара я не помню – только как летел и как ветер свистел в ушах. И вот я лежу на снегу. Мне холодно, мне горячо.

Пытаюсь подняться – как тогда, когда прыгал с крыши библиотеки в детстве. Или как еще раньше, когда находился в утробе и мама упала животом на асфальт. Или как в тот день, когда моя коляска чуть не укатилась в пруд.

Я пытаюсь встать. Но у меня ничего не получается. Тогда я мысленно говорю себе: «Максим, ну ты полежи, тебе просто надо отдохнуть немного. Ты отлежишься и встанешь. Все получится». И я продолжаю лежать. А вокруг уже суетятся какие-то люди, приехала милиция, «Скорая».

Брат Андрей в панике бегает по комнатам, толком не осознавая, что произошло. А Винс – наш питбуль – уселся на балконе, открыл пасть и принялся дико выть. Сам я этого, понятно, не видел – брат потом рассказал. Винс был моим псом, он всегда спал под моей рукой. А перед сном неизменно ждал, что я поглажу его по голове, – такая у нас с ним была традиция, без этого он не засыпал.

В тот самый момент мама после аборта идет в кабинет врача, чтобы позвонить домой. А соседка тем временем звонит в больницу, чтобы предупредить маму о случившемся. Мама протягивает руку к телефону, и тут раздается звонок соседки. Мама снимает трубку и слышит:

– Надя, вы только не волнуйтесь, Максим случайно выпал из окна, я вызвала ему реанимацию, он едет в больницу.

В больницу, вслед за мной, уже приехали и бабушка, и тетя, и другие родственники. Помню слова врача, которые он говорит моей родне, предлагающей разнообразную помощь:

– Ему ничего этого не понадобится в ближайшее время.

После этого я заснул.

В больнице со мной произошло очень значимое событие: у меня появился первый учитель, доктор Некрасов. А ведь я так долго искал учителя, наставника! Порой было так плохо, что я выбегал из дома на улицу, несся к телефону-автомату и звонил в психологическую службу поддержки детей – прочитал где-то объявление, что такая есть. Я пытался донести что-то до всех этих психологов, терапевтов, воспитателей, но слышал на другом конце провода лишь дежурные слова и понимал: все это пустые разговоры, это не то. Бесполезно, все бесполезно…

А в больнице я, кстати, всех обманул: сказал, что прыгнул потому, что слышал голоса. Просто чтобы не одолевали вопросами и не лезли в душу. В результате этого трюка доктора, которых я сумел убедить, поставили мне диагноз «шизофрения». Ну, а как иначе, если пациент слышит голоса и прыгает из окна, следуя их призывам?

Между тем это была чистая ложь: ни биполярки, ни шизоаффективного расстройства, ни раздвоения личности у меня не было. Я лежал в психосоматике, «обведя вокруг пальца» опытных врачей советской закалки.