Деревенская трагедия

VIII

Разлука с Мэри огорчила обоих её молодых друзей, для которых так много было ею сделано, но огорчение это не могло уничтожить доставленного ею счастья. На лице Анны и во всей её фигурке заметны были спокойствие и детская веселость, которые Джес ни разу не видел в ней с того времени, как они сидели вдвоем на каменной ограде сада. Он, с своей стороны, наслаждался вполне вынужденным болезнью отдыхом. Была летняя пора, все купалось в лучах жгучего солнца, быть может, и их собственное настроение бессознательно поддавалось влиянию общей красоты и радости окружающего их мира. Одна эта сторона, однако, не могла бы вполне удовлетворить их, если бы, в то же время, не улучшилось и их материальное положение; дело в том, что Анна достаточно заработала, чтобы покрыть все необходимые расходы, и когда в течение трех последующих воскресений троекратное церковное оглашение об их браке состоялось, Джес уже был совсем здоров и снова работал у мистера Шеперд. Накануне дня, назначенного для их свадьбы, Джес отправился по железной дороге в Оксфорд покупать свадебное кольцо. Анна обещала встретить его на полевой тропинке, идущей со станции к Гайкросу. В то время, как она шла по дороге по направлению к Горслей вдоль горного кряжа, Авель, рабочий мистера Понтина, проехал мимо неё в пустой телеге. У Авеля были свои особенные причины, чтобы в деле тетки и племянницы не сочувствовать первой; он был готов оказывать Анне всякия услуги и только сдержанность с её стороны не давала повода этим услугам принимать более чем дружеский характер.

– Не хочешь ли я довезу тебя до Горслей? – крикнул он ей издали.

Анна отрицательно покачала головой.

– Спасибо, дальше ветряной мельницы я не пойду, – отвечала она, и телега, подскакивая на ходу, покатила дальше.

Полевая тропинка тут же сворачивала с большой дороги и спускалась вниз, огибая высокий горный выступ, весь поросший диким терном, на котором стояла ветряная мельница, медленно вращая свои крылья при малейшем дуновении ветерка. Анна присела на самом краю выступа, над спуском. Внизу, на равнине, ярко золотились нивы, а вдали, из-за темных, громадных крыльев мельницы и полуразрушенного её основания, кое-где покрытого красною черепицей, отчетливо виднелись синия горы. На всем пространстве, которое охватывал глаз, тянулись поля с краснеющею пшеницей и желтым, перистым ячменем, зреющими под августовским горячим солнцем. Временный и непродолжительный ореол величия как будто осветил даже и то печальное поле, посреди которого стоял громадный, мрачный дом призрения для бедных. Анна слегка улыбнулась, глядя сверху на этот дом и вспоминая, как Джес старательно избегал даже смотреть в эту сторону; он неоднократно повторял, что ей нечего огорчаться, если ребенок её родится раньше брака, лишь бы этому ребенку не суждено было попасть в этот дом. Она смотрела с уверенностью на будущее, зная, что одна мысль о возможности такого несчастья удержит Джеса всю жизнь от пьянства и лени, если бы даже он был склонен предаваться им. С горы ей была видна Горслейская станция, стоящая немного в стороне от деревни. Между тем, по направлению от Оксфорда, медленно шел короткий поезд; в этом поезде, по всем вероятиям, сидит Джес, подумала она. В эту минуту у неё за спиной скрипнули ворота при дороге: она обернулась и увидела приближающегося к ней идиота. С помощью тумаков и пинков Джес отбил у Альберта всякую охоту заглядывать в господский сад, и Анна давно уже не видела его. Он был еще грязнее и имел еще более отталкивающий вид, чем год назад, и Анна, не желая смотреть на него, устремила глаза на станцию, позади которой как раз в эту минуту исчезал виденный ею раньше поезд. Но идиот не хотел оставаться незамеченным. Он подполз в ней на животе и, упершись подбородком на её колено, единственным зрячим своим глазом стал пристально глядеть ей прямо в лицо. Затем, широко раскрыв пасть, он показал ей целое и незрелое еще яблоко, находящееся у него во рту, и принялся грызть его с шумным и отвратительным чмоканьем. В сущности, ничего опасного или враждебного не было в дураке, и всякий местный обыватель в Гайкросе не нашел бы его даже отвратительным, но Анна была боязлива и нервна.

– Оставь меня, уйди, Альберт, – крикнула она, – а то Джес тебе задаст.

Идиот посмотрел на нее снизу вверх вызывающим и хитрым взглядом.

– Джеса нет здесь, – медленно проговорил он хриплым голосом.

Она еще не знала, что в течение года он успел приобрести больший запас слов, и когда он заговорил, она вздрогнула совершенно так же, как если бы ей ответила одна из свиней её тетки. В эту минуту бешеный лондонский экспресс со свистом промчался мимо станции, оставляя за собой длинную белую спираль дыма. Альберт при этом вскочил на ноги и, указывая на поезд, замахал своею ободранною фуражкой и, неистово подпрыгивая, стал кричать и смеяться. Проехав мимо станции, поезд вдруг замедлил ход и остановился. Идиот пустился со всех ног вниз по тропинке, желая ближе подойти к поезду, в то время как Анна, радуясь избавлению от него, продолжала сидеть и безучастно смотрела вниз на то место, где двигалось несколько темных фигур между экспрессом и станцией, на половину скрытой от неё группой деревьев. Задержанный на одно мгновение экспресс пошел дальше. Между тем, Альберт уже не возвращался к ней, занявшись подробным осмотром трупа полусгнившего кролика, валявшегося среди дикого терна. Все кругом было тихо; тени от изгородей вдоль полей начинали удлиняться, отдаленные горы постепенно исчезали в сине-лиловом тумане и крылья мельницы остановились в полном затишье. Анна привстала и стала выжидательно смотреть вниз по тропинке, но никого не было видно; стоял один только Альберт на склоне горы, внимательно что-то разглядывая. Вскоре до её слуха долетел шум телеги, скачущей по дороге из Горслей. Можно было думать по быстроте, с которой мчалась лошадь, что ехавший не мог с ней справиться, если бы, в то же время, не раздавались громкие, погоняющие ее крики и щелканье кнута. Анна медленными шагами направилась к воротам и остановилась с праздным, слегка возбужденным любопытством выжидающего человека, который не знает, куда деть время. У ворот телега круто остановилась: седок с такою силой потянул возжи, что лошадь присела на задния ноги; это была рабочая лошадь, не привычная к быстрой езде, и после бешеной скачки она стояла, вытянув шею, вся покрытая потом и пылью, и тяжело дышала. Анна, к своему удивлению, узнала телегу своего дяди и Авеля, сидящего в ней. Фуражка молодого рабочего совсем съехала на затылок и у него был странный и возбужденный вид.

– Анна! Анна Понтин! – крикнул он во весь голос, несмотря на то, что она стояла в нескольких шагах от него.

Она вышла к воротам.

– Полезай сюда, скорей! скорей! – кричал он.

– Что случилось, Авель? – спросила она, испуганная его видом и голосом.

– Не спрашивай, Анна, – отвечал он, махая рукой с растерянным видом. – Полезай сюда, говорю тебе, и я в миг доставлю тебя на станцию.

Она влезла торопливо, цепляясь за колесо телеги; Авель помогала ей, тащил за плечи. Затем он повернул телегу, хлестнул изо всей силы по лошади и они помчались во весь дух по прямой дороге к Горслей.

– Скажи же мне, наконец, что случилось, Авель? – умоляла она.

– Я говорил, что не скажу, – отвечал он, отворачиваясь.

– Не случилось ли чего с дядей? – спросила она.

Он тряхнул головой. Она почувствовала в эту минуту, что для неё было бы облегчением, если бы он ответил утвердительно, и она молча упрекнула себя за такое чувство.

– Так с Джесом? – спросила она, – не заболел ли он?

– Он не заболел, – сухо отрезал Авель.

Они начали спускаться по длинному отлогому спуску к Горслей и, несмотря на это, Авель, обыкновенно очень осторожный, продолжал хлестать лошадь, стоя на передке телеги и рискуя ежеминутно быть выброшенным на мостовую. Его ответ, а в особенности тон этого ответа еще более встревожили Анну. Она с испугом сжала руки.

– С ним случилось какое-нибудь несчастие? – спросила она.

Авель, сдвинув брови, смотрел прямо перед собой и, не отвечая, продолжал погонять лошадь.

– Авель! – крикнула она раза два, – Авель! – но он не обращал внимания.

Наконец, она схватила его за платье.

– Скажи мне, в нем дело, Авель, скажи сейчас!

Он повернулся к ней и выругался. Вообще, он был сдержанный человек и никогда не ругался, но в эту минуту он сам не знал, что говорил. Он, видимо, не был рассержен, а был только озабочен, бледен и губы его дрожали. Анна вздрогнула.

– Если уж надо знать тебе, так нечего делать, – сказал он, наконец, – поезд переехал через Вильямса. Он переходил через рельсы, когда шел экспресс, и попал под него. Только не плачь; ради Бога, Анна, не плачь!

Но она не плакала. Раньше она чувствовала какую-то неизъяснимую, мучительную тревогу, а теперь, когда удар обрушился на нее, она не чувствовала боли, как не чувствуют ее, когда пуля нанесет смертельную рану. Только все окружающее вдруг сделалось чем-то чуждым, недействительным, она машинально и беззвучно двигала губами, воображая, что говорит с Авелем.

– Хорошо, что я случайно оказался на станции, – продолжал Авель, чувствуя значительное облегчение при виде, что ожидаемых слез не последовало, – а то никто бы и не знал, где найти тебя.

– Он умер? – спросила она и на этот раз уже громко.

– Нет, – отвечал Авель, – но он страшно ранен. – Больше он или не мог, или не хотел говорить ей, и до самой станции она опять не знала, что думать и чего ожидать. Начальник станции, высокий, здоровенный, железно-дорожного типа человек, стоял около станции и разговаривал с молодым сторожем, единственным своим подчиненным. Оба с серьезными и озабоченными лицами посмотрели на подъезжающую телегу.

– Это и есть та молодая женщина, сэр, – сказал Авель.

– А! – проговорил начальник станции, помогая ей слезть с телеги, – пойдемте, времени нельзя терять.

С этими словами он положил руку на плечо Анны и вывел ее через калитку на путь. Между платформами рабочий посыпал землю золой, а по обеим сторонам тянулись вдаль стальные рельсы, сверкая под лучами заходящего солнца.

– Это печальный случай, ужасный случай… но вам надо крепиться, друг мой, – начал было начальник станции, но не мог продолжать: волнение сдавило ему горло. Ему было жутко и тогда, когда он стоял в ожидании, что вот явится какая-нибудь грубая, бесчувственная деревенская баба, но появление на месте катастрофы этой нежной и тщедушной молодой женщины, готовящейся, по-видимому, быть матерью, было ужасно.

– Случилось это так, – продолжал, оправившись, начальник станции, поднимаясь вместе с ней на противуположную платформу: – пассажирский поезд только что тронулся в то время, как он заходил позади последнего его вагона и собирался перейти через другой рельсовый путь, так что он и не мог видеть подходившего экспресса. Вы должны приготовиться к тяжелому зрелищу; я боюсь, что он вас уже, не узнает, – добавил он, держась за ручку двери. – Подкрепите себя глотком вина из моей фляжки, прежде чем войти.

Она покачала головой и вошла в комнату вслед за ним. Два человека, по-видимому, доктора, в ту же минуту привстали и поспешно накрыли большим черным брезентом распростертую на полу человеческую фигуру и лежащие около неё инструменты и бинты. Они стояли с засученными рукавами рубашки, но оба, несмотря на эту предосторожность, были с ног до головы забрызганы кровью и руки у них были в темно-красных пятнах. Один из них взглянул на Анну, а другой посмотрел на лежащего под брезентом человека, который не переставал издавать слабые и протяжные стоны, но, судя по его лицу, не могло быть сомнения, что он находился в бессознательном состоянии. Голова, высунувшаяся из-под брезента, лежала откинутая на кучу кожаных подушек, лицо было серо-пепельного цвета, искаженное от боли и ужаса, стянутые губы обнажили стиснутые зубы и мутные безжизненные глаза выглядывали из-под нависших век. Неужели здоровое молодое лицо любимого ею человека могло превратиться в эту маску смерти, в это страшное и для самой Анны совершенно чужое лицо? Она подошла к нему, бледная почти как и он сам, с широко и напряженно раскрытыми глазами.

– Джес! – проговорила она громким шепотом, но он, очевидно, не признал ее. Тогда, бросившись к нему на пол и хватая его одною рукой за голову, а другою за грудь, она собрала все свои силы и резким, отчаянным, несвойственным ей голосом еще раз крикнула: Джес! На его лице промелькнула слабая, еле заметная тень, как будто звук её голоса успел проникнуть до его сознания; но затем у неё уже не хватило сил повторить свой зов, она положила свою голову рядом с его головой на кожаную подушку и сдавленным, раздирающим шепотом проговорила:

– Взгляни, милый, дорогой, взгляни на меня… Анна твоя здесь, около тебя!

Один из докторов просунул ложку между стиснутыми зубами умирающего и успел влить ему водки в рот. Через несколько мгновений Джес слегка приподнял веки и, хотя не сразу, но, наконец, все-таки, узнал Анну, склонившуюся над ним. Она осыпала поцелуями и ласками его лицо, голову, волосы, называя его все время самыми нежными именами. Он продолжал смотреть на нее, болезненно сморщив лоб, как бы стараясь собраться с мыслями. Наконец, слабым голосом он медленно проговорил:

– Ох, как горько, Анна… как горько! – и опять застонав, закрыл глаза. Доктор снова влил ему водки в рот и когда он затем опять открыл глаза, казалось, что он уже яснее сознавал окружающее. Он попытался приподнять руку к груди, но она тяжело упала на пол. Анна все еще стояла, близко наклонившись к нему, чтобы не потерять ни одного из его слов.

– Всунь руку в карман жилета поскорей… поскорей, – сказал ей Джес.

Она откинула брезент с его плеч, ощупала его карман и вынула оттуда маленький пакет, завернутый в свинцовую бумажку.

– Это кольцо, – проговорил он, тяжело дыша. – Надень его… скорей!..

Она повиновалась и дрожащими руками, не сознавая, что делает, надела себе кольцо на палец; из глаз её градом полились слезы.

– Никто теперь не может сказать, что я не хотел сделать тебя честно моею женой, – продолжал, он отчетливее произнося свои слова. – Анна, Анна! голубчик, что ты будешь делать, когда меня не станет?

– Обо мне не беспокойся, милый, – рыдая, отвечала Анна. – Ах, Джес! Как же мне расстаться с тобой?… Я не могу… Ты единственный человек, которого я люблю… в целом свете нет у меня никого другого… я чувствую, что не достаточно показывала тебе свою любовь все это время. Ты заменил всех и все для меня с тех пор, как отец мой умер, а теперь разве и ты тоже покинешь меня? Ах, Джес, друг мой, дорогой ты мой, попробуй еще немного остаться со мной… прошу тебя, останься еще!..

Умирающий тяжело простонал, но затем, сделав громадное усилие над собой, сказал громким и внятным голосом:

– Что бы там ни было впереди, ни за что не отдавай ребенка в дом призрения. Лучше в тысячу раз нам всем помереть, лучше пускай он умрет с голоду, только не отдавай его туда. – Голос его оборвался и он заговорил уже шепотом: – Мне хотелось бы еще… – но шепот его замер и перешел в глубокий, протяжный вздох.

Доктор поспешил опять влить ему водки в рот, но она тонкою струйкой вытекла обратно из углов рта. Доктор приподнялся и вышел из комнаты.

Анна продолжала сидеть на полу около Джеса, изредка утирая себе глаза, беспрестанно наполнявшиеся жгучими слезами, и держа руку Джеса, которая была уже и раньше холодна, когда она в первый раз взяла ее в свою, а теперь становилась все холоднее. Начальник станции стоял молча у окна, повернувшись к ней спиной;в комнате никого другого не было, и только из соседней уборной, где доктора мыли себе руки, слышен был сдавленный говор и шум бежавшей из крана воды. Анна все еще сидела, в ожидании, что Джес опять откроет глаза и снова заговорит с ней. Наконец, старший из врачей подошел к ней и тронул; ее за плечо.

– Пойдемте отсюда, милая моя, – сказал он тихим, добрым голосом, – не оставайтесь более здесь.

– Разве вы собираетесь перенести его? – спросила она, становясь на ноги, и тут же добавила, подозрительно глядя на него: – Но вы не повезете его в больницу общественного призрения, неправда ли?

– Его отвезут к вам, домой, если вы хотите, – отвечал доктор, – но вам надо ехать вперед, не дожидаясь его.

– Да, конечно… чтобы все приготовить к его приезду, – сказала она. – Ну, а что, если он придет в себя, пока меня не будет здесь?

Доктор с минуту помолчал, затем с особенным ударением отвечал ей:

– Нет, мой друг, он в себя не придет.

Анна с неописанным ужасом взглянула сначала на доктора, затем на лицо Джеса и потом опять на доктора. На этот немой вопрошающий взгляд врач почти невольно ответил вслух:

– Да, – сказал он, печально качая головой, – вот уже четверть часа, как он умер.

Умер!.. Прежде чем она успела вполне сознать все значение этого слова, она почувствовала, что вся комната сразу наполнилась густым мраком, но Анна, все-таки, продолжала стоять на ногах и слышала разговор окружающих.

– Ей дурно… поддержите ее, – сказал старший доктор младшему.

– Немудрено, – ответил тот, опуская ее осторожно на скамейку, – это может и совсем убить ее.

Раскрыли все окна и бросились доставать вина.

Придя в себя, Анна уже не чувствовала прежней мучительной душевной боли: все окружающее опять потеряло для неё свое обычное действительное значение и приняло какое-то другое, недействительное, совершенно ей чуждое, как в ту минуту, когда она впервые узнала от Авеля о случившемся. Она дала себя вывести из станции, когда узнала, что скоро и Джеса привезут к ней. На площадке около станции стояла кучка людей, привлеченных известием о катастрофе. Молодой помощник пастора, приехавший на одном поезде с Джесом и бывший свидетелем ужасного случая, оставался все время на станции, но скорее в качестве беспомощного и слабонервного зрителя, наблюдающего издали роковые события, перед которыми он чувствует все свое бессилие. Он не был, однако, лишен доброты и сочувствия к ближним, что и побудило его при данных обстоятельствах добыть единственного существующего в Горслей извощика, на котором он и подъехал к станции в ту минуту, когда Анна выходила на крыльцо. Для робкого молодого священника запереться при данных условиях с несчастною Анной в карету и проехать с ней по бесконечно-длинной дороге до самого Гайкроса было настоящим геройским подвигом, но он сознавал, что иначе поступить не может, так как самого пастора тут не было, а оба доктора, которые ехали в экспрессе и покинули его по случаю несчастия с Джесом, решили ехать дальше с первым же поездом. Намерения бедного молодого человека были неизмеримо лучше их осуществления. Он был очень молод, только что вышел из Оксфордского университета и во всю свою жизнь не видел и не испытал никаких горестей, кроме тех, которые сопряжены были с его ученическим трудом; кроме того, он был совершенно лишен способности силой воображения понимать чужое горе, что составляет в человеке не только неоценимый нравственный, но и умственный дар. Да и что мог он сказать и что было ему делать перед действиями рока во всей его сокрушительной и беспощадной силе? Ничего, разве только повторять все избитые утешения и напоминания о воле Божией, как мог бы делать новичок в колдовстве, когда он повторяет заклинания из книги великого волшебника, тайн которого он еще не успел постигнут, и с удивлением замечает их бессилие. Анна сидела молча и не плавала; ему сделалось жутко на нее смотреть и он стал почти желать, чтобы она заплакала.

Когда они доехали до старого господского дома, полдеревни стояло уже в ожидании их на дороге, узнав от Авеля о случившемся несчастии. Молодой священник не без чувства облегчения передал ее на попечение женщины, стоящей у двери павильона. Это была мистрис Бэкер, которая отличалась не только тем, что в молодости переступила до известной степени границы, налагаемые порядком и приличием, но, кроме того, еще потеряла взрослого сына, который был выброшен из телеги и убит на месте. Такое стечение обстоятельств в её жизни, по её собственному мнению и по мнению всей деревни, как бы предопределяло ее в данном случае на роль утешительницы Анны. Действительно, и для бедной Анны было как будто менее жутко войти к себе в дом не в полном одиночестве, а чувствуя около себя поддержку сильной материнской руки. Впрочем, вряд, ли можно было ей рассчитывать на одиночество, так как в соболезновании соседей, на ряду с большою искренностью, была большая примесь любопытства и праздного интереса ко всякого рода приключениям. В оправдание всей этой кучки любопытных, один за другим появляющихся в нижней комнате павильона, надо сказать, что если бы Анна так же чувствовала и думала, как мистрис Бэкер, то для неё увидеть себя центром, всеобщего интереса и каждому вновь прибывшему сызнова передавать обо всем случившемся доставило бы, несомненно, некоторое развлечение и, если хотите, даже некоторое печальное удовлетворение. Но теперь она сидела молча, усталая, опираясь подбородком на руку, изредка глубоко вздыхая от горя и от физического изнеможения.

– Я ей приготовила чай, а она и не дотрогивается до него, – сказала мистрис Бэкер, обращаясь в кружку женщин. – Как хотите, милая, а вы должны, все-таки, выпить его; ну, проглотите его как лекарство, если хотите, хотя смею уверить вас, что чай просто прелесть какой! Не забывайте, вам не только о себе, приходится думать, моя милая, не так ли я говорю, мистрис Пайк?

– Да уж конечно, – поддержала мистрис Пайк, с участием качая головой, – надо подумать и о бедном осиротелом ребеночке.

Все женщины шумным хором присоединились к этому заявлению, причем бедное, еще не родившееся существо получило больше нежных и ласковых имен, чем, по всем вероятиям, суждено было ему услышать в течение всей его жизни. Когда же Анна послушно выпила предлагаемую чашку чая, то вокруг неё снова раздался целый хор одобрения.

– Ах, все это я испытала! – воскликнула мистрис Пайк. – Когда у меня так внезапно умер ребенок… помните, мистрис Клинкер, тот самый, крещение которого я все откладывала до получения нового платьица… как уж я горевала! Целый день так бы ничего и в рот не взяла, если бы только мужу не удалось достать для меня особенно хорошего и вкусного кролика, а он знает, что я большая охотница до кроличьего мяса; сестра сама зажарила его для меня, – у меня самой, поверите ли, не хватало сил и духу прикоснуться к печке.

– Да, да, помню, какже, так все и было, мистрис Пайк, – поддержала мистрис Клинкер, – Господи! вот уж горевали-то! А, право, странно, как подумаешь, сколько смертей приключилось в моей-то семье, и ни одной такой неожиданной, внезапной. Правда и то, что муж приходится мне двоюродным братом, значит, и наши с ним отцы да матери в таком же друг с другом родстве, так что все как бы из одной семьи, по семейному и кончают, все так и умирают помаленьку, после болезни.

Едва кончила мистрис Клинкер, как завела свой рассказ и мистрис Бекер, но обращаясь все больше к Анне:

– Никто бы не подумал, глядя на меня теперь и видя меня такою свежей и здоровой, как я-то горевала, когда лишилась бедного моего сына. Право, не солгу, если скажу, что догоревалась до того, что и подобие человеческого образа утратила и превратилась в какую-то тень. Бедный сынок! он, пожалуй, и через-чур падок был до крепких напитков, но с самых малых лет, надо отдать ему справедливость, он любил тоже и свою маму. И вот он, как теперь вижу, едет себе рысцой вниз с горы и счастлив себе, горемычный, напившись пивом, как вдруг возьми и поскользнись лошадь, да и выбрось его из телеги так, что он тут же прямо, можно сказать, и был переброшен в вечность без малейших приготовлений. Его подобрали и принесли домой на доске, но он уже был мертв, совсем мертв. Я и голоса его больше не слыхала после того, как, выходя из дому, он сказал мне на прощанье: «не жди меня к ужину, матушка, не жди», – да, так точно и сказал он… А что, успел поговорить с тобой Джес перед смертью, Анна?

Глаза всех присутствующих уставились на нее с живейшим любонытством. Все уже давно хотели расспросить ее о случившемся, но что-то во всей её фигуре затрудняло и удерживало кумушек от расспросов; она, однако, ответила мистрис Бэкер.

– Да, успел, – сказала она, слегка дрогнув.

Больше она ничего не прибавила. Наступило молчание; никто не решался на дальнейшие расспросы и каждый про себя желал, чтобы кто-нибудь другой попытался продолжать их. В эту минуту в дверях появился неожиданный для них союзник в лице мистера Соломонс, который, в качестве представителя ландлорда, сдавал внаймы павильон Джесу и которого никакие сомнения или опасения не могли остановить или удержать от каких бы то ни было вопросов.

Это был толстенький человек, туловище которого напоминало разбухшую тыкву, поддерживаемую двумя кривыми ножками. Нос его тоже напоминал тыкву, хотя и другого вида, так как она была краснолиловая и грушеобразная. Черная, совершенно новая шапочка торчала с некоторою развязностью на самой макушке его жирной, красноволосой головы и над распухшим лицом. Мистер Соломонс жил у самого подножья горы и накопил не мало денег, занимаясь делами ландлорда, разведением лошадей и ростовщичеством. В Гайкросе он занимал видное место и считался важным лицом; это не мешало ему оказывать некоторое снисхождение к окружающему крестьянскому люду, в силу которого он любил проводить свои вечера в деревенском трактире «Королевского Герба»; там, сидя на кресле, он усердно выпивал свою ежедневную порцию джина, разбавленного водой, и ораторствовал перед восхищенными слушателями, пока не наступало для него время отправляться домой, и он с трудом вваливался в свою бричку. Ему необходимо было собрать последние сведения о катастрофе, чтобы передать их во всем их животрепещущем интересе в тот же вечер своей аудитории за трубкой и стаканом; да кто, как не он, имел право без приглашения войти в этот дом? Он лишь для формы только постучал у открытой двери своею сучковатою палкой и вошел в комнату, не ожидая ответа. Затем, он сел на стул около самой двери, подперши палкой свой жирный двойной подбородок и устремив на Анну мутные, водянистые глаза.

– Ну, что, моя милая, скажите мне, как вы себя чувствуете? – спросил он. – Это великое испытание, я должен сказать, да… великое испытание.

Анна пробормотала что-то совершенно невнятным голосом.

– Я еще ничего не знаю, в сущности, о случившемся, – продолжал он, – вот я и решил добраться сюда и посмотреть, что с вами сделалось и как тут обстоят дела. Боже мой! Боже мой! да как это он умудрился попасть под поезд?

Мистрис Бэкер поспешила дать на это надлежащее объяснение. Ей было немного совестно за Анну, при виде, как мало готовности она проявляла в деле оказания любезности мистеру Соломонс. Все подробности были переданы ею с величайшею точностью, но посетитель чувствовал, насколько пикантнее было бы получить их из первого источника; так что, выслушав рассказ мистрис Бэкер, он обратился снова к Анне:

– И так, значит, вам удалось-таки с ним говорить перед смертью… это большое утешение, хотя вряд ли он мог сказать многое, бедняжка; ведь, не так ли? – Он замолчал в тщетном ожидании ответа и продолжал, бросив взгляд на её левую руку: – Во всяком случае, я вижу у вас на руке кольцо, – вот это меня радует. До меня, правда, доходили уже слухи, что он собирался жениться на вас, но я не знал, что это уже совершилось.

– Их венчание, увы! было назначено на завтрашний день, – пояснила мистрис Бэкер. – Он и поехал сегодня в Оксфорд с тем, чтобы достать кольцо: оно, верно, и попало таким образом к ней на палец.

Анна вся вспыхнула при этих словах.

– Это он сам сделал; он велел мне надеть кольцо тут же, при нем, прежде нежели… – проговорила она и запнулась.

– Перед законом, к несчастию, это, все-таки, не имеет силы, душа моя, – возразил мистер Соломонс, медленно качая головой. – Хотя он вам и сам надел кольцо, но вы, тем не менее, и сегодня такая же незаконная жена, какой были и вчера. Я вас глубоко жалею, поистине могу это сказать, и как посмотрю на вас, моя бедная красотка, еще больнее становится, но, в то же время, нельзя скрывать от вас правды.

Анна при его словах поднялась со стула. Линии, образовавшиеся между её бровями за последние два часа, выступили еще резче и глубже. Анна мрачно нахмурилась и сверкнула глазами. Мистер Соломонс принялся успокоивать ее.

– Не надо все это так принимать к сердцу, душа моя; что касается меня, то я вовсе не считаю вас хуже из-за этого. Я готов верить, что он узаконил бы ваше положение, если бы остался в живых; я против этого и не спорю. Во всяком случае, не с вами первой случился грех в начале жизни, многие из молодых девушек с этого начинали и, несмотря на это все-таки, находили себе женихов, позднее. Что вы на это скажете, мистрис Бэкер?

Мистрис Бекер молчала. Мистер Соломонс выбрал не особенно благоприятный момент для произнесения своей краткой, но не вполне приличной речи. В эту минуту среди небольшой толпы подростков, собравшейся у двери, произошло легкое смятение, кучка расступилась и на пороге появилась фигура мистрис Гэйз. При виде её, мистер Соломонс вскочил и поклонился, снимая шапочку, пробормотал что-то среднее между прощанием и приветствием, так что и разобрать нельзя было, и исчез с изумительною быстротой. Анна, вызванная к защите, все еще стояла среди комнаты, как загнанный зверь; её прежнее угнетенное состояние перешло в мрачное и тревожное возбуждение. Она, казалось, и не заметила исчезновения своего мучителя.

– Да, это мое венчальное кольцо, – говорила она, протягивая к толпе свою левую руку, – и я имею такое же право носить его, как все те, которые повенчались в церкви. Джес выразил желание, чтобы я надела и носила его. Мистрис Гэйз, вы свидетельница тому, что завтра в девять часов утра должна была произойти наша свадьба и что все было уже готово. Кажется, достаточно тяжко для меня оставаться в живых без него, но было бы уж совершенно жестоко, если бы случайный факт, что смерть постигла его сегодня, а не завтра, должен был отозваться на всей последующей жизни моей и моего ребенка.

– Да, это великая тайна и страшное наказание, – со вздохом проговорила мистрис Гэйз, снимая с себя темную вуаль. Хотя вздох был, действительно, выражением искреннего участия, но случай был слишком соблазнительный и удержаться от нравоучения она не могла.

– Да послужит это ужасное несчастие вам в назидание, друзья мои, – сказала она, обращаясь к кучке молодых девушек у дверей. – Я глубоко жалею вас, Анна Понтин, но не забывайте, что Бог наказывает любя, и примите Его наказание с покорностью.