Kitabı oxu: «Горничная Карнеги»

Şrift:

This edition published by arrangement with Laura Dail Literary Agency, Inc and Synopsis Literary Agency

Пролог

23 декабря 1868 года

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

С улицы доносились нежные мелодии рождественских гимнов. Но человеку, занятому делом, они не мешали. Расположившись за письменным столом из черного ореха в роскошно обставленном номере отеля «Сент-Николас», Эндрю Карнеги писал, как безумный, и дорогая перьевая ручка буквально летала по листу бумаги.

Он помедлил, подыскивая единственно верные слова. Оглядел кабинет, освещенный новейшими газовыми фонарями, и словно заново увидел его. Плотные желтые парчовые обои на стенах. Темно-зеленые бархатные шторы, подвязанные золотыми витыми шнурами. За окном – прекрасный вид на Бродвей. Это лучший гостиничный номер во всей Америке, а возможно, даже в Европе. Раньше, во время прошлых визитов в Нью-Йорк, Эндрю нравилось это осознавать. Раньше – да, теперь – нет. Шнуры, державшие шторы, наводили на мысли о крепких веревках, и он чувствовал себя узником, запертым в золотой клетке.

Он пытался уговорить мать поселиться в другом отеле, не столь вызывающе роскошном. Он был согласен на любую гостиницу, где его не преследовали бы воспоминания о Кларе, – хотя вслух в этом не признавался. Ему почему-то казалось неправильным останавливаться в «Сент-Николасе» без Клары. Он почти год искал ее, но все напрасно. Даже лучшие полицейские детективы и частные сыщики не смогли выйти на след.

Да, он уговаривал мать, но она не желала ничего слушать. «Эндра, – сказала она со своим неподражаемым акцентом, – атрибуты богатства – это право Карнеги, которое мы заслужили, и, видит бог, мы займем подобающее нам место». Он согласился, не имея сил спорить. Но сегодня, когда они заселились в люксовый номер «Сент-Николаса», Эндрю все-таки настоял на своем, проявив доселе неслыханную сыновью непочтительность: отправил мать в ее смежные комнаты и не внял ее просьбам посетить праздничный ужин у Вандербильтов – представителей почти высшего эшелона нью-йоркского общества, куда просто так не пробьешься. Ему требовалось побыть одному. Наедине с мыслями о Кларе.

Клара. Он прошептал ее имя, покатал во рту, словно глоток элитного джина. Он хорошо помнил их первую встречу. Следом за миссис Сили Клара вошла в гостиную «Ясного луга», их дома в Питсбурге. Она держалась так скромно и ступала так тихо, что он едва заметил стук ее туфель и шелест юбок, когда девушка пересекала комнату. А потом мать резким голосом начала задавать вопросы. Вот тогда Клара впервые подняла глаза. Она тут же снова потупилась, но он успел рассмотреть промелькнувший в ее взгляде проблеск острого ума, который скрывался за манерами серой мышки, обязательными для горничной леди.

Следом за этими воспоминаниями пришли и другие, еще более сокровенные, а с ними – желание, настолько сильное, что оно причиняло физическую боль. Впрочем, вскоре Эндрю отвлекли посторонние звуки: раскаты смеха и звон хрустальных бокалов доносились из большого столового зала, располагавшегося прямо под кабинетом. Он задумался о том, что за торжество проходило в этой позолоченной комнате. Может, крупные предприниматели из других городов съехались в Нью-Йорк на рождественскую неделю? Или кто-то из недосягаемой «первой десятки» богатейших нью-йоркских семей решил выбраться из своего замкнутого мирка неприступных особняков и посетить самый роскошный из городских ресторанов? Стоило ли ему спуститься и посмотреть?

«Прекрати, – мысленно осадил он себя. – Именно такие честолюбивые мысли всегда претили Кларе».

Когда-то он поклялся ей, что изберет иной путь, отличный от устремлений алчных промышленников и тщеславного высшего света. И сдержит клятву, пусть даже Клары не будет рядом. Он вернулся к письму, которое писал в память о ней и переписывал заново уже бессчетное количество раз. Нажимая на кончик перьевой ручки так сильно, что чернила просачивались сквозь тонкую бумагу, он выводил строчку за строчкой.

Мне тридцать три, и мой годовой доход составляет 50 000 долларов! За два года можно будет наладить все так, чтобы прибыль от всех предприятий составляла стабильно не меньше 50 000 долларов в год. Мой план такой: не стремиться получать сверх того – не стараться копить и приращивать капитал, а все ежегодные излишки дохода вкладывать в благотворительные начинания. Уйти из бизнеса навсегда и посвятить себя помощи ближним.
Поселиться в Оксфорде, получить надлежащее образование, завести личные знакомства в литературных кругах – на это уйдет три года активной работы – и уделить особое внимание выступлениям на публике. После обосноваться в Лондоне, приобрести контрольный пакет акций в газете или журнале с правом управлять изданием и заняться решением общественных вопросов, особенно связанных с образованием и улучшением участи бедных слоев населения.
Человеку свойственно сотворять себе кумиров, и накопление богатства относится к худшим из видов идолопоклонства, ведь нет идола более разрушительного, чем деньги. Чем бы я ни занимался, мне следует отдаваться всякому делу полностью и без остатка; а потому я должен проявить осмотрительность и выбрать жизнь, которая будет возвышать меня. Целиком посвятив себя вопросам бизнеса, сосредоточившись на стремлении заработать как можно больше и как можно быстрее, я очень скоро деградирую без всякой надежды на возрождение. В тридцать пять я окончательно отойду от дел, но и в течение ближайших двух лет хочу ежевечерне заниматься чтением и самообразованием.

Эндрю отложил ручку и перечитал написанное. Получилось местами нескладно, но он все равно был доволен. Хотя Бог лишил его Клары, он вооружится ее убеждениями, будто мечом. Он больше не станет поклоняться разрушительным идолам тщеславия и богатства. Да, он продолжит наращивать свой капитал и укреплять репутацию в деловом мире, но лишь ради одной высшей цели – помощи и содействия другим людям, особенно иммигрантам, желающим закрепиться в новом отечестве и продвинуться наверх. Даже в плотном тумане отчаяния Эндрю позволил себе улыбнуться. У него все-таки нашлось утешение. Это письмо порадовало бы его Клару.

Глава первая

4 ноября 1863 года

Филадельфия, штат Пенсильвания

Я не должна была ехать. Не мне, а Сесилии или Элизе полагалось бы киснуть в смрадной общей каюте на трансатлантическом корабле. Это их право – а для Элизы и вовсе прямая обязанность, ведь она старшая из нас троих, – пуститься в путь и устроиться в новой стране. Но родители привели убедительные аргументы, почему сестрам следовало остаться дома: Элиза, недавно отметившая двадцать первый день рождения, находилась на пороге замужества, которое позволило бы нашей семье сохранить ферму на арендованных землях (я, наверное, тоже могла бы найти жениха, но отец говорит, что я слишком умна для брака), а пятнадцатилетняя Сесилия еще маловата для самостоятельного путешествия и к тому же слаба духом. Так что кроме меня спасать семью больше некому. Безусловно, родители были правы. Я согласилась с их соображениями и поднялась на борт «Странника», невероятно гордясь своей миссией. Однако теперь, сорок два дня спустя, отчаянно жалела о том, как заносчиво и надменно повела себя с сестрами перед отъездом. Я осознала, что считаться родительской síofra – волшебным ребенком-подменышем, способным принять любой облик, которого потребует Америка, – не самый счастливый удел. К тому же я безумно скучала по сестрам.

Яркий свет, хлынувший в приоткрытый палубный люк общей каюты, на секунду ослепил меня. Я невольно зажмурилась. Даже когда он немного померк, я продолжала сидеть с закрытыми глазами, стараясь впитать в себя больше тепла от осеннего солнца. Мне хотелось, чтобы солнечные лучи очистили меня, выжгли кислую вонь долгого трансатлантического перехода, осушили горькие слезы разлуки с домом.

Наверху ударили в корабельный колокол, подавая сигнал к высадке пассажиров. Я открыла глаза и нехотя оглядела каюту. Матери с вялыми младенцами на руках с трудом поднимались на ноги; напуганные звоном детишки постарше – исхудавшие, с ввалившимися глазами – цеплялись за материнские юбки. Отцы семейств и старики разглаживали ладонями свои грязные, помятые костюмы, пытаясь сохранить хоть какое-то подобие человеческого достоинства. Только немногочисленные молодые мужчины, fir òga, оставались достаточно бодрыми – и рьяными, – чтобы встать в очередь на выход.

Путешествие было нелегким, оно вымотало даже самых крепких fir òga. Почти три недели назад, после нескольких дней непрестанного волнения на море, на «Странника» обрушился шторм такой силы, что пассажиры нижней палубы попадали со своих коек прямо в холодную воду, поднявшуюся над полом на два фута¹. В кромешной тьме безлунной ночи матросы и мои попутчики вручную качали большой корабельный насос. Корабль швыряло из стороны в сторону, будто тяжелое бревно на стремнине реки. Одна девушка из Дублина – на вид не старше шестнадцати лет, путешествовавшая, как и я, в одиночку, – врезалась в деревянный столб, подпиравший потолок общей каюты. Она упала без чувств на затопленный пол и больше не приходила в сознание, а утром умерла. Капитан прислал двух матросов, которые зашили ее в простыню, положив в ногах несколько больших камней, и выбросили за борт без единого слова напутствия или молитвы. Ее гибель и столь небрежное обращение с телом покойной произвели на всех нас тяжелейшее впечатление. Это казалось недобрым предзнаменованием: стало быть, вот как относятся к бедным переселенцам в новой стране.

По деревянному настилу над нашими головами уже гремели шаги, грохотали тяжелые дорожные сундуки. Мои спутники засуетились, бросились собирать свои скудные пожитки: заплечные сумки, плетеные корзины, ящики с инструментами, бесценные семейные фотоснимки, Библии и даже странный потрепанный кофр. Но я знала, что нам незачем торопиться. Нас пригласят на выход в последнюю очередь, когда на берег сойдут пассажиры первого и второго классов. Бедняки, едущие третьим классом на нижней палубе, всегда чего-нибудь ждали: каменных сухарей, затхлой воды и прогорклой овсянки, которой нам приходилось питаться на протяжении всего путешествия; спокойного сна без надсадного кашля соседей и криков младенцев; глотка свежего воздуха, не пропахшего рвотой и содержимым ночных горшков; бури на море, когда открывался люк и нас все-таки выпускали на палубу; возможности уединиться, которой здесь не было.

Я уже устала ждать, но нам оставалось лишь замереть перед лестницей без движения – не считая легкой качки корабля у причала. Рядом со мной встала юная мамочка с грудным младенцем. Ее темное платье, за время пути превратившееся в лохмотья, сплошь покрывали белесые пятна – следы постоянной морской болезни ее малыша. На вид ей было не больше семнадцати лет – младше меня на два года, – но вокруг ее глаз уже собрались глубокие морщины. На всем протяжении этого жуткого путешествия ей приходилось выдерживать груз не только собственных забот и страданий, но и страданий ее ребенка. Мне стало стыдно, что я предавалась такому унынию из-за личных бытовых неудобств и тоски по дому.

И сказала ей:

– Ádh mór².

Кроме искреннего пожелания удачи, я ничего не могла предложить этой девушке и ее малышу. Здесь можно было не опасаться строгого учителя, который отметил бы в табеле о поведении, что мы говорим по-ирландски, а не по-английски, как положено ученикам благотворительных сельских школ для детей бедноты. Здесь нас никто не отлупит линейкой за родной язык. Впрочем, эту юную мамочку вряд ли лупили линейкой за подобную провинность – скорее всего, она никогда не училась в школе.

Мои слова ее, похоже, удивили. По настоянию матери я старалась как можно меньше общаться с попутчиками, и за все время пути мы с этой девушкой ни разу не говорили. Я упорно держалась особняком, благодаря чему сохранила здоровье, хотя моя отчужденность обижала и даже, наверное, возмущала компанейских, общительных соотечественников. Девушка молча кивнула в знак благодарности – сил отвечать у нее не было.

Крышка люка открылась. В трюм ворвался чистый просоленный воздух. Я вдохнула его полной грудью, наслаждаясь мгновением невероятного счастья. Запах свежего ветра напоминал мне о доме, и я жадно вбирала его в себя.

– Строимся в очередь по одному! – крикнул сверху смотритель трюма. Этот человек с неприятно землистым и вечно кислым лицом издевался над нами все сорок два дня пути: не давал нам еды и воды в положенных количествах и по собственному произволу сокращал время наших прогулок на палубе, если ему казалось, что мы недостаточно перед ним пресмыкались. Если бы сейчас от него не зависел наш доступ к новой земле, я высказала бы ему все, что думала о его скотской жестокости, и уж точно не стала бы держать язык за зубами – вопреки наставлениям родителей.

Мы построились, как было велено, и опять замерли в ожидании. Наконец, получив какой-то сигнал, смотритель взмахнул рукой и приказал нам подниматься на палубу. Дыша друг другу в затылок, мы в последний раз вышли из душного, смрадного трюма и уже в меркнущем свете дня спустились по трапу на пристань Филадельфийского порта.

После стольких дней, проведенных в море, земля будто покачивалась под ногами. Находиться на устойчивой тверди было странно и как-то неловко. Кажется, тело успело привыкнуть к качке и теперь не понимало, как без нее обходиться.

Какие-то люди в черных форменных мундирах провели нас к зданию с вывеской «Карантинный досмотр». Долгими темными ночами мои попутчики обсуждали этот досмотр, заранее обмирая от страха. Со слов своих родственников, уже перебравшихся в Америку, они знали: если у кого-то из вновь прибывших обнаружатся признаки нездоровья, его посадят на карантин в портовом лазарете – на недели, а то и на месяцы; лазарет же – это такое ужасное место, куда входишь здоровым, а выходишь больным. Либо не выходишь вообще.

За себя я не боялась. Я точно ничем не заразилась. Благодаря маминым наставлениям я смогла уберечься от хворей. Но, судя по громкому кашлю, который доносился в нашей общей каюте со всех сторон, мои попутчики не отличались отменным здоровьем, а судьба каждого из нас зависела от всех остальных. Если санитарный инспектор обнаружит симптомы инфекции хотя бы у одного пассажира, то мы все засядем на карантин и будем сидеть до тех пор, пока не излечимся все до единого.

Мы выстроились в очередь к инспекторам. Я невольно морщилась, наблюдая за тем, как они осматривали пассажиров, – словно это не люди, а домашний скот. Инспекторы оголяли вновь прибывшим десны и поднимали веки в поисках проявлений болезней, перебирали волосы, отыскивая вшей и других паразитов, тщательно проверяли кожу и ногти на предмет желтой лихорадки или холеры, беззастенчиво рылись в багаже. Любого подозрения будет достаточно, чтобы всех запереть в лазарете. Я мысленно вознесла благодарственную молитву Деве Марии за то, что маленький мальчик, который уже давно кашлял по ночам, сейчас не издал ни единого звука.

Очередь потихонечку продвигалась, и подошел мой черед. Я сняла мятый капор и серое шерстяное пальто, развела руки в стороны и приготовилась к осмотру.

– С виду вполне себе ладная барышня, – шепнул мне на ухо бородатый инспектор, распуская мои густые темно-рыжие волосы, собранные на затылке в высокий узел. В его действиях и словах было что-то странно интимное и категорически непристойное. Но я не могла возмущаться. Одно резкое слово – и я все испорчу. Все надежды родителей пойдут прахом. Ведь они пошли на многие жертвы, чтобы купить мне билет на корабль, и я не имела права их предать.

Я спокойно кивнула, словно его замечание прозвучало вполне уместно – как мнение о моем безупречном здоровье. Но руки мои тряслись, пока я вновь закалывала волосы, а инспектор продолжал осмотр. Только когда он закончил со мной и занялся моим вещевым мешком, дышать стало легче.

С легкой тенью улыбки инспектор махнул мне рукой – мол, ступайте с богом. Кажется, я прошла карантинный досмотр, но как обстояли дела у других пассажиров?

Вместе с остальными меня провели в смежное помещение – большой грязный зал ожидания, где воняло мочой и немытыми телами. И нам снова пришлось ждать. Я поклялась себе: если сумею избежать карантина и ступлю наконец на американскую землю, то больше никогда не буду ждать.

По прошествии целого часа, в течение которого народ прибывал и прибывал, а общее напряжение нарастало, раздался звон колокольчика. Уставшие люди растерянно переглянулись: полагалось ли нам знать, что это означало?

Наконец дверь распахнулась, и с улицы в зал хлынул свет.

– Добро пожаловать в Америку! – объявил чиновник в очках.

Никто не произнес ни единого слова, но толпа выдохнула с явным облегчением. Друг за другом, в последний раз вместе, мы вышли под бледное осеннее солнце Америки.

Я вдохнула с надеждой.

Повсюду вокруг слышались возгласы радости и приветствий – моих теперь уже бывших попутчиков встречали родные и близкие. Но я шла дальше. Меня здесь никто не ожидал.

Глава вторая

4 ноября 1863 года

Филадельфия, штат Пенсильвания

Я целеустремленно шагала вперед. Я совершенно не представляла, куда мне идти и что делать дальше, но не могла позволить себе неуверенность – ее приняли бы за слабость. Даже до нашей крошечной голуэйской деревеньки в предместье Туама доходили слухи о незадачливых иммигрантах, которые прибыли в Америку и стали жертвами беспринципных мошенников, только и ищущих, кого бы облапошить. Дома перед отъездом я храбрилась, убеждая родных и друзей, что мне все нипочем, но теперь засомневалась: справлюсь ли я совсем одна в незнакомой стране?

Если не считать крика чаек и топота лошадей, этот порт совсем не походил на гавани Голуэя. Торговцы рыбой расхваливали свой товар вроде бы на английском, однако для меня он звучал как совершенная тарабарщина. Мальчишки-газетчики выкрикивали свежие новости, но я опять же не понимала ни слова. На пристани пахло солью, рыбой и конским навозом, правда, и эти запахи отличались от домашних. Все забивала густая вонь, источаемая немытыми человеческими телами. Пассажиры, сошедшие с корабля, провели полтора месяца в бурном море без возможности нормально помыться, и даже морскому ветерку не удавалось их освежить. Портовые нищие и те воротили носы от вновь прибывших переселенцев.

Здесь, в толпе незнакомцев на пристани, я впервые по-настоящему осознала, насколько одинока в этой огромной чужой стране.

Сквозь невнятный гул голосов пробился явственный призыв:

– Клара Келли!

Кто-то выкрикнул мое имя.

Я прислушалась, но больше ничего не услышала. Должно быть, мне почудилось, ведь здесь меня никто не ждал.

– Клара Келли! Я ищу мисс Клару Келли из Голуэя!

Значит, все-таки не почудилось.

Я обернулась в ту сторону, откуда доносился голос, и разглядела его обладателя: высокого, чисто выбритого мужчину в шляпе-котелке и твидовом пальто отменного качества, явно не из дешевых. Я направилась к нему, но не стала подходить слишком близко – сперва следовало понять, что происходит и кто он такой. Вдруг это мошенник вроде тех, о которых рассказывали наши соседи О’Доннеллы? Их племянник Энтони приехал в Нью-Йорк, и на причале к нему подошел соотечественник-ирландец. Он завел разговор, пообещал подыскать ему чистую уютную комнату по разумной цене, а в итоге привел беднягу в какой-то запущенный, кишащий крысами доходный дом в трущобах Нижнего Ист-Сайда, поселил в комнате, где уже жили девять других иммигрантов, и заломил цену, во много раз превышавшую оговоренную изначально. Когда в следующем месяце Энтони не смог заплатить за жилье, этот ушлый обманщик вышвырнул его на улицу, да еще и отнял сундучок – единственное его имущество в Новом свете – якобы в счет уплаты задолженности. В последнем письме к родителям Энтони рассказал об этом бессовестном пройдохе, и с тех пор от него больше не было никаких вестей. Но даже эта ужасная участь – не худшая из тех, что выпадают на долю бедных растерянных мигрантов. Я подслушала, как О’Доннеллы взволнованным шепотом рассказывали моим родителям об одной девушке из соседней деревни, которая в одиночку приехала в Бостон и столкнулась с мошенником, взыскавшим с нее плату похуже, чем конфискация багажа.

Впрочем, этот мужчина не походил на злодея-обманщика. Моя младшая сестренка Сесилия назвала бы его «шикарным джентльменом», тем более что он стоял, прислонившись к полированной дверце черного дилижанса, запряженного парой серых в яблоках лошадей. Да и откуда бы мошенник мог знать мое имя?

Мужчина заметил, что я за ним наблюдаю, и спросил:

– Вы, случайно, не мисс Клара Келли? – Он говорил с сильным американским акцентом, но я его поняла.

– Да, сэр.

Он с сомнением оглядел мое старое пальто и заплечный мешок.

– Мисс Клара Келли, прибывшая на «Страннике»?

– Да, сэр, – ответила я, чуть присев в реверансе.

Он, кажется, удивился.

– Вы не такая, как я ожидал, – произнес он, тряхнув головой. – Но миссис Сили, конечно, виднее. Она свое дело знает, и я тут не советчик.

Я хотела спросить, почему он встречает меня в порту и кто такая миссис Сили, однако он меня опередил:

– Садитесь в карету, мисс. Нам пора ехать. Мы ждали вас больше часа. Все пассажиры второго класса давно прошли карантинный осмотр, и только вы где-то запропастились. Бог знает, что вас задержало, но теперь нам придется спешить, так как мы значительно отстаем от графика. Миссис Сили совсем не обрадуется нашему опозданию, тем более что она не поскупилась нанять дилижанс, чтобы доставить вас в Питсбург в целости и сохранности.

Я совершенно запуталась, но не пыталась вникать в слова незнакомца, услышав о Питсбурге. Он действительно предлагал отвезти меня в Питсбург, промышленный город, расположенный в трехстах с лишним милях от Филадельфии, – тот, в который я как раз и держала путь? Знакомые говорили, что там всегда можно найти работу, к тому же это единственное место в бескрайней Америке, где жили наши родственники – мамин троюродный брат с семьей. Родство не самое близкое, но и не такое далекое, чтобы нельзя было временно остановиться у них, пока я не устроюсь работать на текстильную фабрику или в какой-нибудь богатый дом, где потребуется прислуга.

Из денег, что родители выдали мне на дорогу, я заранее отложила несколько фунтов и пенсов на проезд до Питсбурга. Между Филадельфией и Питсбургом нет прямого железнодорожного сообщения, и мне предстояло изрядно поломать голову, чтобы выбрать самый дешевый из всех возможных маршрутов: часть пути – на поезде, часть – в почтовом дилижансе или на пароходе. Теперь же совершенно незнакомый человек предлагал отвезти меня в конной карете прямиком через горы Аллегейни и, похоже, не требовал платы. Наверное, глупо отказываться от такого подарка судьбы? Хотя, возможно, еще большая глупость – его принять?

У меня был выбор. Я могла бы сказать ему правду. Что я не та Клара Келли, которая ему нужна. Что Клара Келли – достаточно распространенное имя в Ирландии. Что Клара Келли, ехавшая вторым классом, вероятно, не пережила путешествие через Атлантику, раз до сих пор не сошла с корабля. Вспышки холеры и тифа унесли жизни пассажиров из кают всех классов. Болезни не различают богатых и бедных, перед ними мы все равны.

Или же я могла притвориться той, другой Кларой Келли.

По крайней мере, пока не доеду до Питсбурга.

Я смотрела на черную карету, пытаясь решить, как поступить. Сойдя с борта «Странника», я поклялась себе, что никогда больше не стану ждать, что сама буду распоряжаться своей судьбой каждый раз, когда предоставится такая возможность.

Незнакомец распахнул дверцу.

– Садитесь, мисс.

Я обернулась к нему и сказала:

– Прошу прощения за задержку, сэр. Этого больше не повторится.

И, шагнув вперед, поднялась по ступенькам в карету.

1.Фут – мера длины, равен 30,48 см. Здесь и далее прим. пер., если не указано иное.

2.Желаю удачи (ирл.).