Kitabı oxu: «Феникс»
Судья
* * *
За мою голову обещано столько денег, сколько я ни разу не держал в руках. Мало того – вы, наверное, тоже не держали.
Я живу в маленькой квартире во втором этаже. Напротив, за черной кожаной дверью, живет человек, это вознаграждение назначивший; справа от лестницы имеется большой плакат, убедительно и в подробностях повторяющий то, что и так известно любому мальчишке в нашем городе: человеку, доставившему по нужному адресу мою голову в полиэтиленовом пакете, полагается сумма более чем приличная. Лет эдак на сто безбедной, а временами и богатой жизни. (Кстати, полиэтиленовые сумки с моим портретом одно время были очень популярны; если поискать у меня в кладовке, наверняка отыщется штуки две. Или даже три. Правда, от времени и частого использования краски облупились, и меня почти невозможно узнать).
Люди, желающие поправить свое финансовое положение за мой счет, до сих пор появляются довольно часто. Правда, раньше их было больше; раньше, признаться, не проходило и дня, чтобы мне не снесли входную дверь, или не разбили окно очередью из автомата, или еще что-нибудь в этом духе. И все мои визитеры при последующем рассмотрении оказывались не такими уж плохими – просто всем очень нужны были деньги, кому на лечение, кому на учебу, кому на мечту.
Когда-то в детстве один знакомый рассказывал мне, что водитель, задавивший курицу, не несет за это никакой ответственности. «Почему?» – спрашивал я. «Потому что курицу очень трудно задавить», – отвечал он авторитетно. Тот факт, что меня трудно убить, почему-то заранее лишает людей всяких сомнений относительно их права попытаться. Ценность моей жизни никем не принимается в расчет; не скажу, чтобы это огорчало меня, но как-то, знаете, все-таки…
В то утро ко мне ворвались четверо в пятнистых комбинезонах. Одновременно полезли по двое из каждого окна, поливая комнату очередями и что-то свирепо крича – скорее для того, чтобы себя подбодрить, нежели затем, чтобы меня напугать…
…Переступая через их пятнистые тела, выбираюсь в коридор и звоню в дверь напротив. Сосед открывает сразу же – разумеется, он слышал стрельбу и заранее поджидал у дверного глазка, воодушевленный, хотя и не слишком обнадеженный.
– Доброе утро, – говорю я.
Ни слова не говоря, он принимает бумажку – счет – из моих рук. Поправляет на переносице тонкие золотые очки:
– Окна? Пустяки…
– Они были пуленепробиваемые, – напоминаю я горько.
Во дворе уже курлычет «Скорая помощь». На станции «Скорой» давно знают мой адрес на память.
Сосед наклоняет лицо – он ниже меня на голову – и смотрит поверх очков, поверх зеркальных персиковых стекол. Всякий раз от его взгляда мне делается неприятно; глаза у него серые, совершенно спокойные, и на дне их сидит моя смерть.
Он желает, чтобы я умер. И знает, что я когда-нибудь все-таки умру. И уверен, что переживет меня. И еще собирается плюнуть на мою могилу.
Или, может быть, насчет «плюнуть» я все-таки преувеличиваю?
* * *
В три часа пополудни в дверь звонят. Я как раз недавно проснулся и стою в ванной перед треснувшим зеркалом, пытаясь разглядеть изнанку своего правого нижнего века.
– Кто там? – спрашиваю я, отпирая дверь. Девушка – еще выходя из ванной, я точно знаю, что это девушка – отпрыгивает, будто наступив на змею. В соседском «глазке» загорается свет и почти сразу гаснет.
Девушка преотличная. Не вульгарная. Неглупая с виду. Подтянутая, ясноглазая, короче говоря, очень удачная девушка.
– Заходите, – говорю я.
– Извините, – бормочет она. – Я, наверное, не вовремя… Я предлагаю средство от тараканов и муравьев. У меня есть пробники. Вы можете попробовать, а потом заказать по почте. Очень дешево.
И она протягивает – опасливо, издалека – круглую коробочку с дохлым тараканом на этикетке.
При ней нет ни отравленной иглы, ни баллончика с парализующим газом, ни другой подобной пакости. Вероятно, она собирается познакомиться, потом обольстить меня, а еще потом – в интимной обстановке – прикончить… Очень непредусмотрительно, просто глупо. Кто же поверит девочке, явившейся вот так, безо всякой убедительной легенды? Это же надо додуматься – в нашем-то доме продавать средство от тараканов и муравьев…
– Заходите, – предлагаю я. – Побеседуем. Покажете мне ваше средство… У меня нет тараканов, но, возможно, отыщутся муравьи, которых следует истребить. Я попробую, а потом закажу по почте… Заходите. Хотите чаю?
– Да, – говорит она и отступает еще на шаг. – Спасибо…
И, невольно проследив за моим взглядом, оборачивается к плакату на стене напротив. Я улыбаюсь с него как живой, а поперек шеи тянется, будто лезвие, выписанное тушью число с вереницей нолей.
* * *
Наверное, я счастливый человек. Я люблю свою работу.
Обычно я работаю по ночам – мне так удобнее, а дневной свет в моем деле ни к чему. В цистернах – внутри – всегда ночь.
Опустевшие цистерны из-под реактивов вывозят с химкомбината и ставят на отстой; мало кто из людей согласится на мою работу. Малейшая оплошность там, внутри – и ты труп; впрочем, меня это не касается. Я никогда не погибну в цистерне – если, конечно, не буду забывать об осторожности.
Я остерегаюсь оставлять снаружи шланг для воздуха – незачем вводить в искушение малых сих. Я принимаю кое-какие меры, чтобы крышку люка над моей головой нельзя было внезапно захлопнуть. Я надеваю специальный скафандр, на голову – шлем, на спину – плоский баллон со сжатым воздухом; наконец, я спускаюсь в вечную ночь – только фонарик надо лбом и свет единственной звезды, заглядывающей в круглое окошко люка, разгоняют мою темноту.
Внутри, в цистерне, по-другому текут мысли. Звук моего дыхания возвращается ко мне, отражаясь от черных стен. Я в другом мире – враждебном, но и снисходительном. Чудовищные жидкости, заполнявшие брюхо цистерны еще несколько дней назад, оставили на внутренней ее поверхности следы неизвестных мне химических реакций. Черные сосульки и желтые цветы на маслянистых стенках, едва курящийся дымок испарений, отсветы моего фонаря: цистерна изнутри по-своему красива. Мне достаточно поскользнуться, или напороться на какой-нибудь острый выступ, чтобы повредить свой скафандр и оказаться обреченным. Но я никогда не поскользнусь, конечно. Я осторожен.
В руках у меня два шланга. Из одного – красного – хлещет моющий раствор. Другой – черный – всасывает пенную жижу помоев, так что я почти никогда не погружаюсь в жидкость глубже, чем по колено. Дна не видно. Его приходится нащупывать ногой.
Иногда я пою за работой. Без слов, разумеется, потому что во рту у меня загубник. Ни бульканье жидкости, ни моя песня не нарушают черной тишины этого замечательного места, где никакая жизнь невозможна.
Иногда я думаю: а за что я люблю свою работу? Не только ведь за риск – чего-чего, а этого добра в моей жизни хватает и дома. Может быть, работа укрепляет во мне чувство собственной исключительности? А может быть, мои далекие предки (кто знает?) обитали именно в таких вот черных мирах, куда их выжили более удачливые конкуренты по экологической нише?
Цветы-кристаллы медленно тают, смываемые раствором. Сидя в цистерне, как в маленькой модели мира, я помню, что это не навсегда.
Может быть, я люблю свою работу за эту вот эфемерность?
Не знаю.
* * *
Когда я возвращаюсь с работы, уже под утро, – поперек входной двери натянута невидимая режущая проволока, а давешняя девушка сидит в кустах с активатором наготове.
Я устал.
Вытаскиваю девушку из кустов, отбираю активатор, уничтожаю проволоку. Тащу визитершу на второй этаж и сгружаю у себя в квартире прямо на пол.
Пленница отползает в угол и оттуда смотрит, как умирающий фламинго. Я иду в ванную и мою руки; когда возвращаюсь, девушка уже стоит на подоконнике и табуретом пытается высадить непробиваемое стекло (мой сосед щепетилен. Его люди поставили мне точно такие же окна, какими они были до утреннего визита пятнистых головорезов). При виде меня девушка бросает табуретом, и довольно метко. Я уклоняюсь.
– Вы меня убьете? – спрашивает она сверху, с подоконника.
– Милая девушка, – говорю я, усаживаясь в кресло. – Если бы я убивал всех охотников за моей головой, население этого города заметно сократилось бы.
– А что вы со мной сделаете? – спрашивает она уже менее уверенно.
– А чего бы вы хотели? – любезно отзываюсь я.
Она пугается почему-то даже сильнее, чем тогда, когда я вытаскивал ее из кустов. Пытается открыть окно, но инженерное решение рамы этого не предусматривает.
– Как вас зовут? – спрашиваю я сурово.
Она легко соскакивает с подоконника и пытается прорваться к двери. Мне приходится встать.
– Как вас зовут? – спрашиваю я, опуская ее на потертый ковер. (У ножки дивана вижу стреляную гильзу. Уборщица могла бы работать и тщательнее).
– Ада, – говорит она, на секунду перестав вырываться.
– Скажите, Ада. Вам не стыдно?
Она не понимает вопроса.
– Хорошо… Вам меня не жаль? Убивать?
– Жаль, – врет она. – Но у меня нет другого выхода.
Я отпускаю ее и возвращаюсь в свое кресло. Она остается сидеть на полу.
– И какого же такого выхода у вас нет?
– Мне нужны деньги, – говорит она просто. – Очень нужны.
– Да, но ведь и мне нужна моя голова!
– Значит, я проиграла, – говорит она, помолчав. – Меня предупреждали, что это будет сложно…
Я хмыкаю. «Сложно».
– Ада, я вас чем-нибудь обидел? Я ваш враг? Вы желаете моей смерти?
– Нет, – говорит она на этот раз искренне. – Но раз за вашу голову дают такие деньжищи – я должна была хоть попытаться!
– Но ведь это безнравственно, – говорю я, не надеясь на понимание. – Убить человека за деньги!
– Может быть, – говорит она тихо. – Но только меня ведь тоже скоро убьют за деньги. Тут, понимаете, такое дело – либо я вас убью, либо они меня. Только я вас, скорее всего, уже не убью…
В ее голосе звучит странная надежда. Вот оно что – в рукаве ее курточки имеется отравленная игла в жестяном чехольчике. Девушка потрясена, но отнюдь не деморализована.
– Зачем вам деньги? – спрашиваю я.
– Я задолжала, – объясняет она охотно. – Надо отдавать.
– Как же вы умудрились?
Она машет рукой:
– Долго ли… Меня подставили, я сглупила… Неважно.
– И вы решили променять мою жизнь на свою?
– Что вы все ноете, – говорит она со внезапным раздражением. – Я молодая, мне еще жить и жить… А кроме того, вы-то сам – святой, что ли? Почему за вашу голову назначены такие деньжищи? Не случайно ведь?
Она намекает на некое тайное знание. В самом деле полагает, что знает правду.
– Почему же? – спрашиваю я.
Еще минуту назад она и сама лихорадочно придумывала тему для разговора – чтобы было время подобраться ко мне поближе и без помех вытряхнуть иголку из рукава.
– Все знают, – говорит она небрежно. – Вы приговорили к смертной казни человек десять невиновных. Все это знают. Вы всегда выходили сухим из воды… Вам просто нравилось приговаривать к смерти. За такое приходится расплачиваться, я удивляюсь, как вас до сих пор не убили!
– Прямо-таки «человек десять», – не верю я.
Она подползает на четвереньках:
– А даже если и меньше… Если вы хоть одного человека приговорили без вины… Будь у вас совесть – вы давно бы с моста в воду кинулись!
Слово «совесть» звучит в ее устах пикантно, даже экзотично.
– Задолго до твоего рождения, – говорю я, плавно переходя на «ты», – когда я действительно был судьей…
И замолкаю.
– Что? – спрашивает она, подползая ближе.
– Назначать награду за чью-либо голову могло только государство, – говорю я. – А человек, убивший кого-то, при определенных обстоятельствах мог запросто отправиться за решетку. Такое было время.
– Ну? – она прикидывает, как лучше до меня дотянуться. – Государство или за решетку, все едино. Не надо делать гадостей, и никто не назначит за вас награду… Нет?
– Нет, – говорю я. Но она не слушает – ей не до того. Отравленная игла потихонечку скользит из рукава в ладонь.
– Все равно, – говорит она. – О вас рассказывают такое…
– Что же обо мне рассказывают?
Зрачки ее расширяются. Она шагает вперед, тянется лицом, будто собираясь меня поцеловать. Я аккуратно заворачиваю ей за спину атакующую руку – правую, с иглой.
Вот теперь она осознает свой проигрыш. Вырывается уже не молча – с обиженным ревом, так что слезы летят по всей комнате. Я не позволяю ей укусить себя (хотя ей очень хочется). Сношу с лестницы и легонечко спускаю с крыльца – без членовредительства, но так, чтобы запомнилось.
А потом опять возвращаюсь домой.
В «глазке» двери напротив горит свет.
* * *
Я сплю почти весь день. Все спокойно. Никто на вламывается ко мне, никто не стреляет с крыши напротив, никто не тычет в форточку трубкой с парализующим газом. Я просто сплю. Мне хорошо.
Я просыпаюсь перед закатом и некоторое время лежу, глядя в исклеванный пулями потолок. Следы попаданий и старые и свежие: я давно зарекся делать в этой квартире побелку…
Я хотел бы когда-нибудь жить в уютном доме с лепными потолками, светильниками из цветного стекла и сувенирным оружием на стенах. Но какой смысл заводить в доме лепнину, если ее уже через полчаса собьют выстрелом? Мне делается грустно. Тот, что живет напротив, безукоризненно верно рассчитал свою месть. Прежде чем меня убьют (а когда-нибудь это все-таки случится!), я окончательно разуверюсь в человеческой порядочности. Еще тридцать лет назад мир не был таким циничным… или мне кажется?
Цинизм. Вот что я особенно ненавижу. Не жестокость, нет. Я сам жесток. Например, вчерашнюю девицу вполне можно было не бросить с крыльца, а спокойно усадить на землю…
При воспоминании о девице во рту моем намечается вкус гнили. Я морщусь.
Мой ранний ужин (или поздний завтрак) оказывается прерван диким грохотом. Бронированная дверь слетает с петель – кажется, ее взорвали. Я поднимаюсь и, с пучком зеленого лука в одной руке и куском хлеба в другой, иду посмотреть, кто пришел.
Пришел коренастый смуглый парень в тесном спортивном костюме. Движется, как летучая мышь. Очень быстрый. Пластичный. Мне даже доставляет удовольствие пару минут за ним наблюдать.
После долгой подготовки он атакует. Я стараюсь не повредить ему позвоночник; обмякшее тело сгружаю на ступеньки и звоню в «Скорую».
Мой сосед стоит в дверях своей квартиры, и лицо у него озадаченное.
– Поставь обыкновенную дверь, – говорит он. – Если всякий раз восстанавливать эту железку, у меня не хватит денег на вознаграждение.
– Тогда поставь такую, как у себя, – соглашаюсь я довольно вяло. Недоеденный пучок лука лежит на полу в прихожей; мне уже не хочется есть.
Если бы не мои цистерны – давно впал бы в депрессию, ей-богу.
…Когда я возвращаюсь с работы домой, как обычно, под утро, под ковриком у крыльца имеется пластиковая мини-бомба, а упрямая девушка сидит на крыше с пультом дистанционного управления в руках.
* * *
В пятницу у меня выходной. Вечером я иду на концерт в городском парке.
Иногда со мной здороваются. Чаще – почтительно уступают дорогу. Охотиться за моей головой в этот вечер никто не рискует, и это прекрасно.
Я сажусь на траве, поближе к оркестру. Справа от меня – озеро с проточной водой, лилиями и парой белых лебедей. Лебеди спят, спрятав голову под крыло, и их тихонько сносит течением.
По всему парку горят фонари. Люди ждут начала концерта; оркестранты понемногу рассаживаются и настраивают инструменты.
Рядом со мной никто не рискует сесть. Тем приятнее мне встретить соседку из дома напротив; она уже очень пожилая, нездоровая, но ироничная и уверенная в себе особа. Заметив меня, она машет рукой, и я машу в ответ.
Она устраивается рядом. Раскладывает скамеечку, ставит на траву корзинку со снедью для пикника:
– Добрый вечер, Судья. Вы, как обычно, в одиночестве?
На краю поляны, в кроне большого каштана, вдруг во весь голос запевает, будто включается, соловей.
– Почему вы не бросите все и не уедете куда-нибудь? – спрашивает старушка.
Я пожимаю плечами:
– Я привык к своему дому. Я очень привязываюсь к месту.
– Возьмите бутерброд, – предлагает она.
– Спасибо.
Она смотрит, как я ем. В глазах ее – на долю секунды – мелькает сожаление. Если бы она знала, что встретит меня на концерте – отравила бы бутерброд.
Она тут же отводит взгляд. Руки ее начинают дрожать; в отличие от давешней девицы, ей действительно стыдно.
– Это сильнее нас, – говорит старушка, бесцельно роясь в своей корзинке. – Мне кажется, раньше деньги не значили так много…
– Смотря какие деньги, – говорю я.
На возвышение выходит дирижер; соловей смолкает. Начинается концерт; мы со старушкой молча жуем ее бутерброды.
…Симфоническая музыка для меня чем-то сродни тишине внутри цистерны. Понимаю, что нельзя сравнивать их, тем не менее сравниваю; звуки скрипок посреди вечернего парка, где дремлют в воде лебеди, привносят в мою душу почти такое же счастливое успокоение, как и беззвучный плеск кислоты в гигантской емкости из-под химикатов. Я слушаю дыхание оркестра и смотрю на звезды; наконец, первая часть концерта закончена, звуки ложатся на листья, как роса, и аплодисменты расслабленной летней публики почти не слышны за шелестом ветра, кваканьем лягушек и возобновившимся пеньем соловья.
Старушка рядом тоже смотрит на звезды. Глаза ее полны слез.
– Что бы вы сделали с этими деньгами? – спрашиваю я ее.
Она встряхивает головой, будто отгоняя наваждение:
– Я… Ах, что вы, Судья… Мне вовсе не нужны деньги. Я не в том возрасте, – она улыбается. – Я всю жизнь прожила в относительном достатке… Никогда не знала нищеты… Никогда не видела океана… Ах, при чем тут океан, на эти деньги можно купить целый остров… Да что там – десяток островов… И спать на свежем воздухе без снотворного… Ах, тише, они продолжают…
Я ложусь на траву, вытягиваю ноги и слушаю музыку, глядя на звезды.
* * *
После концерта я немного брожу по пустеющим улицам. Погода замечательная. Звенят цикады. Последний трамвай катит мимо, освещенный, как витрина, где единственной парой манекенов сидят поздние пассажиры – мужчина и девушка.
У девушки в руках букет из жасминовых веток.
Я иду домой и вынимаю из кладовой свою пленницу, которая сидит там вот уже три дня, прикованная к батарее, на хлебе и воде. Она похудела; я вывожу ее за порог и легонько подталкиваю под зад.
– Я еще вернусь, – говорит она, оборачиваясь.
Я устал от нее. Ее незамутненная юная брутальность меня травмирует.
– Если ты вернешься, я отрублю тебе уши, – говорю я серьезно.
Она верит. Отступает на шаг – нагловатая, но беззащитная. Настырная. Доверчивая.
– Скажи, как ты это делаешь? – просит, почти умоляет. – Почему тебя нельзя убить? Почему?
Я знаю, что меня можно убить, но сообщать ей об этом не собираюсь.
– Может быть, у тебя есть секрет? – продолжает она. – Может, тебе надо волосы срезать, чтобы ты потерял свою силу? Или еще что-нибудь?
Я захлопываю дверь подъезда.
Наверху, на лестничной площадке, стоит мой сосед в полосатой шелковой пижаме.
– Был на концерте? – спрашивает, как ни в чем не бывало.
– Ага, – отвечаю я. – Хорошо, что не было дождя.
* * *
Понедельник – аврал; меня просят в порядке исключения поработать днем. Я мою одну цистерну до обеда и еще одну после обеда; возвращаюсь в сумерках – пешком, чтобы медленно, шаг за шагом вернуться из безмолвного мира ядовитых реактивов.
У порога моего дома, не скрываясь, прямо в желтом прямоугольнике света, падающего из соседского окна, стоят двое. Они безоружны; первый импозантен, и я его знаю: это лучший в городе Адвокат. Второй молод, высок и крепок; на нем хорошо пошитый светлый костюм и широкополая шляпа, надвинутая чуть не на глаза.
– Добрый вечер, Судья, – говорит Адвокат. Молодой человек тоже здоровается и слегка разводит руки в стороны – видимо, чтобы показать, что безоружен. Он нервничает. Он как будто меня опасается.
– Добрый вечер, – говорю я. – Не подняться ли вам ко мне в гости, и не выпить ли по рюмочке неплохого коньяка?
Адвокат соглашается. Молодой человек как-то конвульсивно кивает. Если бы не Адвокат, я не стал бы приглашать его в гости. Я устал.
Отперев дверь, я молча радуюсь, что приходившая накануне уборщица успела все так чисто и тщательно вымыть. Ни пороховой гари, ни оборванных занавесок, ни валяющихся под ногами гильз; гости рассаживаются в кресла. Я открываю бар и предлагаю знакомиться.
Молодого человека зовут Георгом. Оказывается, он пришел ко мне по делу – Адвокат просто обеспечивает ему правовую поддержку. Мне становится интересно.
– Я работаю в букмекерской конторе, – говорит юноша, волнуясь. – Мы регистрируем пари… любые пари, я хочу сказать. Мой отец – основатель конторы… Мы весьма состоятельные люди. Да.
Он не хвастается – он намекает, что у него нет оснований желать моей смерти. Я улыбаюсь.
– Да, – говорит юноша нервно. – Несколько дней назад я предложил отцу мой собственный проект, извините. Очень крупное пари. Зрелище в реале. Ход действия будет представлен крупнейшими телекомпаниями… Ток-шоу в прайм-тайм. Я заключу пари с моим собственным отцом…
Он замолкает, подбирая слова. Я терпеливо жду – юноша представляется мне вменяемым, значит, рано или поздно он сам расскажет, при чем здесь я и чего ему от меня надо.
– Отец, – начинает Георг, и по тому, как он произносит это слово, я заключаю, что его отношения с отцом не просты, – абсолютно уверен, что во всей нашей стране не найдется человека, не мечтающего положить вашу голову в полиэтиленовый пакет… и отнести по адресу, извините.
– Так-так, – говорю я, потому что теперь он замолкает надолго. – Прошу вас, продолжайте.
– А вот я, – говорит он тише, и в глазах его появляется приятный огонек, – совершенно уверен в обратном.
– Гм, – говорю я, на этот раз действительно удивленный. – Вы уверены, что никто-никто не хочет…
– Нет, – он так возбужден, что осмеливается меня перебивать. – Все мы слабы перед лицом огромных денег, которые идут в руки сами по себе… Извините. Но я уверен, что, если хорошенько поискать, в мире обязательно найдется человек, который не станет вас убивать, даже если у него будут для этого все условия. Который устоит. Понимаете? Собственно пари заключается в том, чтобы найти такого человека за тридцать дней. Если такой «отказник» найдется – мой отец выплатит мне сто тысяч чистых! Я наконец-то куплю свой дом, смогу жениться на любимой девушке и съездить в отпуск на острова…
– А если нет? – спрашиваю я с тяжелым сердцем. – Если такого человека не отыщется за тридцать дней?
– Тогда я проиграю, – говорит Георг огорченно. – Мне придется отдать отцу мою долю в семейном деле… Это означает, что я останусь без гроша в кармане.
Я смотрю на него так долго и пристально, что он начинает ерзать в кресле.
– Да, – говорит он наконец с вызовом. – Я не лучше прочих. Я бы и сам вас убил. Купил бы дом и женился, наконец, на Ладе… Но я не могу вас убить. Если уж профессионалы не могут – куда мне… Зато я верю – я знаю! – что есть на свете люди, которые не нажмут на спусковой крючок, даже если вы будете крепко спать, связанный по рукам и ногам, и ствол пистолета будет приставлен к вашему лбу… Извините.
– Забавно, – говорю я. – А как вы собираетесь это проверить? Каким образом я окажусь крепко спящим и связанным, да еще и с пистолетом у лба?
– А вот это и есть суть проекта, – говорит он, и погасшие было глаза опять загораются. – Мы с вами – и с телевизионной группой – отправимся в небольшое путешествие. По дороге мы будем встречать разных людей, они не будут знать, что за ними наблюдают, а мы будем подстраивать – как будто бы – что у них есть возможность вас убить. Конечно, большая часть из них на нашу уловку купится… Но когда мы найдем кого-то – мужчину, женщину, ребенка – кто откажется вас убивать при несомненных шансах на успех – вот тогда подвиг этого человека будет зафиксирован камерами, показан в прайм-тайм, и отец выплатит мне сумму, предусмотренную юридически заверенным договором. А вы получите вознаграждение, о сумме которого мы можем договориться прямо сейчас… Это большие деньги. В самом деле большие.
Я перевожу взгляд на Адвоката. Тот сидит, закинув ногу на ногу, и вертит в пальцах опустевшую рюмку.
– Проект осуществимый, – говорит он в ответ на мой взгляд. – Разумеется, последнее слово за вами, Судья. Если вам неинтересно это забавное приключение с весомым денежным призом в финале – вы можете и отказаться.
– Спасибо, – говорю я вежливо. – Мне хватает и приключений, и денег, и славы. Теперь, если позволите, я провожу вас до порога.
Адвокат, который немножко меня знает, сразу же поднимается. Георг поднимается следом; лицо у него удивленное, но не растерянное:
– Я так и думал, что с первого раза вы откажетесь, господин Судья. Может быть, мне не удалось все правильно рассказать… Можно, я перезвоню вам через несколько дней? Извините…
– Не стоит, – говорю я. – Спокойной ночи.
У порога Георг еще раз оборачивается:
– Извините… Но, может быть, вы не знаете, что такое прайм-тайм?
* * *
В лавке зеленщика я встречаю старушку из дома напротив. Она улыбается и кивает; ее корзинка уже полна.
– Вы плохо выглядите, Судья… Уж не перетруждаетесь ли вы на работе?
– Ну что вы, – говорю я. – Вовсе нет, я скорее ленив, чем ревностен… Позвольте, я помогу вам донести корзинку до дома. Нам ведь все равно по дороге.
Она с радостью соглашается, и мы идем, неторопливо и чинно, по тенистой улице, под сенью груженных ягодами черешневых веток. Прохожие, завидев меня, переходят на другую сторону.
– Прежде вы не были таким задумчивым, – с беспокойством говорит старушка. – Вот уже почти неделю из окон вашей квартиры не доносится ни звука… К добру ли это?
Она улыбается. Я вздыхаю.
Мне хочется спросить ее мнения: верит ли она, что на свете – по крайней мере, в обозримой его части – найдется человек, готовый отказаться от чудовищных денег только потому, что ему неприятно меня убивать? Я понимаю, что не могу ее об этом спрашивать: тогда она почувствует себя виноватой. Она, в отличие от моих вечных незваных гостей, совестлива. Если бы ей удалось убить меня – хоть бы и тогда в парке, при помощи яда – она долго переживала бы и даже, возможно, умерла от раскаяния…
– Я думаю о том, кто все-таки получит эти деньги, – говорю я вслух.
– Бог с вами, – пугается старушка.
По счастью, ее дом уже близко. Разговор не имеет продолжения; я отдаю ей корзинку (она совсем не тяжелая), и мы прощаемся.
* * *
Мне надо с кем-то посоветоваться. Некоторое время я хожу взад-вперед по комнате; потом звоню в дверь напротив.
Сосед обедает и приглашает меня разделить с ним трапезу. В его гостиной почти нет мебели, только овальный стол в центре, семейные фотографии в ореховых рамочках и – от пола до потолка – пестрые плакаты разных лет: с них коллективно улыбается любимая футбольная команда моего соседа.
Он вегетарианец. Я беру с блюда большое яблоко и, откусывая по маленькому кусочку, пересказываю разговор с Георгом. Сосед слушает внимательно.
– Исключительно смело, – говорит он наконец. – Спецпремия за оригинальность.
– Ты не понял, – говорю я. – Он не собирается меня убивать. Он в самом деле хочет доказать отцу, что мир гораздо лучше, чем тот о нем думает.
Сосед грызет шпинат. Вид у него озадаченный.
– В этом-то и штука, – говорю я. – Он романтик. Ну и в самом деле хочет поскорее жениться на этой своей Ладе. А для этого нужны деньги.
Сосед смеется:
– На твоем месте я держался бы от этой компании подальше…
Глаза его за персиковыми стеклами кажутся маленькими, гораздо меньше, чем на самом деле. Моя смерть на дне их задремала – но ненадолго.
* * *
Вернувшись утром с работы, я обнаруживаю, что в окне старушки из дома напротив сидит снайпер.
Сама старушка заперта в ванной. Ей плохо; я вызываю «Скорую».
К снайперу вызывать врачей поздно: он остывает поперек подоконника, и кровь его капает наружу, в старушкин палисадник. Мне противно и стыдно; пока врачи делают старушке укол, я успеваю кое-как прибрать в ее комнате: вынести мертвое тело, затереть красные пятна на подоконнике и на полу.
Старушка отказывается ехать в больницу. Врачи уезжают; я начинаю просить прощения, но старушка слабо машет рукой:
– Ах, оставьте, Судья. Это ведь уже в четвертый раз, я почти привыкла… Из моего окна отлично просматривается ваш кабинет – так стоит ли удивляться такому вниманию… Честно говоря, я уже давно подобрала маленький домик неподалеку отсюда, на окраине, – она улыбается. – Правда, чтобы выкупить его, нужны деньги, а я не уверена, что кто-то захочет купить у меня вот эту квартиру…
– Мне будет очень жаль, если вы переедете, – говорю я честно. – Но, если хотите, я куплю квартиру у вас.
– Я знаю вас уже много лет, – говорит она без улыбки. – И чем больше знаю, тем сильнее удивляюсь: за что на вас так ополчился ваш нынешний сосед? Что вы могли совершить такого, чтобы заслужить столь ужасную кару?
– Не так уж она ужасна, – говорю я.
Старушка качает головой:
– Она чудовищна. Еще никто не выигрывал битвы с большими деньгами. Во всяком случае в той части мира, которую мы имеем возможность обозревать…
Укол начинает действовать, и старушку клонит в сон. Я помогаю ей улечься и, когда она засыпает, беру в кладовке шланг и тщательно поливаю траву и цветы в палисаднике.
* * *
Георг звонит через две недели. Я сразу узнаю его голос в трубке.
– Господин Судья? Извините. Я не отрываю вас от важных дел?
Важных дел у меня нет никаких. Я лежу на диване и слушаю классическую музыку, глядя в пятнистый, как лунная поверхность, потолок.
– Господин Судья, может быть, вы нашли бы время встретиться со мной и с отцом? Он очень уважаемый в городе человек. Наверное, он найдет аргументы, которых не хватило мне…
– Молодой человек, – говорю я, поудобнее пристраивая трубку на подушке. – На чем основана ваша вера в то, что некто, которому не нужно вознаграждение за мою голову, действительно существует?
Слышно, как на том конце связи он сопит от радости. Вероятно, он ожидал, что я сразу положу трубку. Или грубо его обругаю – и тогда уже положу.
– Как же, господин Судья! Просто по теории вероятности… Знаете, когда в университете мы учили психологию, нам говорили… Такого человека просто не может не существовать!
– Давайте подумаем, – говорю я, легонько шевеля большими пальцами ног. – Что за силы могут помешать кому-то убить меня ради вознаграждения? Во-первых, страх. Но по условиям задачи страха быть не должно – испытуемый обязательно будет уверен, что покушение удастся…
– Да! – горячо подтверждает Георг. – Он будет совершенно уверен!
– Во-вторых, это может быть человек без воображения, – говорю я. – Такой, для которого назначенная за мою голову сумма – всего лишь пустой звук. Он не сможет представить себе, что это такое, и пощадит меня по неведению.
– Не может такого быть, – говорит Георг тише. – Вы меня извините, господин Судья, но в нашем мире воображение – во всяком случае, когда дело касается денег – развито у всех. Даже у маленьких детей.
