Kitabı oxu: «12 апостолов блокадного неба»

Война во всем своем ужасе,

бессмысленная бойня,

самая зверская из глупостей.

Д. С. Мережковский

Достоверный художественный документ

Что нужно знать читателю, перед тем как приступить к чтению этой замечательной книги? Книги, редкой по искренности и смелости авторского замысла. Марина Линник назвала книгу «12 апостолов блокадного неба», и в этом она уже дала большое пространство для размышления. Явно в центре – человек, человек в его христианских доблестях в отнюдь не христианское время. Обращаться к прошлой войне для писателя всегда рискованно, но время торопит, время диктует свои правила, и Линник не желает оставаться вне натянутого исторического нерва. Она с головой бросается в сложнейшую тему, в омут, где творческая вода тяжела, как расплавленное олово, и находит свою ноту, свою интонацию, создает свою историю личного отношения к драматическим событиям истории.

Я бы выделил несколько ключевых качеств Марины Линник в подходе к теме. Многое тут объясняет эпиграф из Мережковского: «Война во всем своем ужасе, бессмысленная бойня, самая зверская из глупостей».

Вообще говоря, взять Мережковского эпиграфом к такой книге, учитывая его биографию, – ход на грани. Но не это главное для автора, главное для нее – это гуманизм как таковой, понимание геройства и доблестей как борьбы с самой войной за мир, за будущее.

Линник интересует человек на войне, во время войны, в тылу, человек обычный, простой, без суперменских замашек. Это подтверждает первый рассказ в сборнике. В нем обычный паренек проявляет немыслимую стойкость, такую, что даже враги восхищаются этим. Тут есть скрытая отсылка и к «Честному слову» Леонида Пантелеева, и к повести «В списках не значился» Бориса Васильева. Те же принципы заложены в третий рассказ – о храбром воине-эвенке: «Сонмирча не гнался за званиями или наградами, которые просто не поспевали за ним. Нет. Он защищал свою Родину, приближая, как и все граждане огромной великой страны, час Победы».

Нет никаких сомнений в том, что Линник провела огромную подготовительную работу, прежде чем приступить к написанию этой книги. Достоверность текста – это сложная, во многом двойственная категория. Только знание фактов и деталей не всегда способствует тому, чтобы читатель ощутил дыхание эпохи. Тут необходимо еще и художественное умение оживить фактуру, увидеть, домыслить человека. У Линник получается и то и другое. Достоверность – важный знак доверия со стороны читателя в отображении столь сложных тем. «Когда они подошли к зданию, перед глазами предстала толпа, густо окружившая школу. Люди с напряжением смотрели в сторону громкоговорителя, который мерно издавал тревожные звуки музыки. И вот в 12:15 раздалось страшное слово… ВОЙНА! Взрослые оцепенели, переполненные страхом, а ребята, переглядываясь с недоумением, лишь смутно осознавали масштаб надвигающейся катастрофы».

С исторической и художественной точки зрения выделяется рассказ «Операция “Буссард”». И здесь мы должны снова похвалить Линник за архивную зоркость. Выделен один неизвестный эпизод войны, когда абвер завербовал советских детей и отправил их с диверсиями в тыл к советским войскам. Все они сдались с повинной. В то время, когда для подростков существовала смертная казнь, это было решение тяжелое, но единственно честное. Линник прекрасным языком, интересно и ярко рассказывает эту историю. В ней нет ни капли спекуляции, только правда, только драматизм человеческих обстоятельств: «Судьбу же подростков, столкнувшихся с жестокостью и ложью этого мира в столь юном возрасте, окончательно решил сам Верховный Главнокомандующий, сняв с них все обвинения: “Арестовали, значит… Кого? Детей! Им учиться надобно, а не в тюрьме сидеть. Выучатся – порушенное хозяйство будут восстанавливать…”»

Стоит поразмышлять и о том, как Линник в тексте переваривает, переплавляет в художественное целое те ужасы и бессмысленности войны, о которых заявляет устами Мережковского в эпиграфе. Здесь она ищет и находит нужную меру. Война и все, что с ней связано, впитывает в себя почти все человеческие проявления, экстремально сгущая их. Невозможно писать правду о войне, не учитывая этого обстоятельства. В некоторых рассказах меня поражало, как Линник, погружая нас в военное время, создает атмосферу добрую, человечную, и как местами естественна для человека эта атмосфера. Но жестокости не уходят из ее авторского объектива, для нее не секрет, кто был зверями в этой войне, как бы их потом цивилизованно ни отмазывали. Она, если чувствует необходимость, использует весьма жестокие натуралистические описания, ставя автора и читателя в позицию свидетеля преступлений, у которых нет срока давности.

Для Линник важно, как христианские добродетели проявляются в человеке на войне, как сложно это взаимодействует с самой войной, даже самой справедливой. Благодаря таким подходам и таким внутренним живым оппозициям, благодаря многослойности подтекста Линник создает художественный документ, где нет ничего выдуманного, но нет и сухости фактологии, есть люди, великие советские люди, всем миром одолевшие страшного врага.

Марина Линник – настоящий патриот. Без крикливых истерик и обвинений всех и вся она делает свое дело в сложный для Отечества час, и делает его очень хорошо.

Максим Замшев,

российский писатель, поэт и прозаик, публицист, литературный критик,

главный редактор еженедельного литературного

и общественно-политического издания «Литературная газета»

Не могу…

Война – это не соревнование. Тут нет первых, вторых; нет лучших. На войне все герои: и тот, кто грудью защищает границу, и тот, кто четырнадцать часов трудится у станка, и тот, кто с последним патроном идет на таран, зная неизбежную участь, и тот, кто часами работает в ледяной воде, добывая торф.

История этого простого солдата, имя которого затерялось во времени, проста. С одной стороны – он не совершил подвига, но в то же время… в то же время юный парень вновь доказал, что стойкость и мужество – в крови русского человека.

О нем стало известно из местной газеты того времени. Но таких, как он, в годы Великой Отечественной войны было настолько много, что корреспондент лишь в пяти строках описал величие его поступка, даже не запомнив имя окровавленного, необычайно рано поседевшего солдата, доставленного накануне в лазарет. Однако чуть позже медсестре удалось разговорить молчаливого паренька и узнать о событиях того страшного дня.

Дело было в первых числах декабря. Беспощадный враг рвался к Москве, стремясь взять защитников столицы в плотное кольцо. Ваня Иванов и его сослуживец Пётр Бубка вызвались произвести разведку.

– Товарищ капитан, разрешите нам с Петром пойти, – настаивал юный солдат. – Да я эти места знаю как свои пять пальцев. Родился я тут недалеко. В детстве облазил все… мне каждая тропинка знакома, каждый куст.

– Опыта у тебя нет, боец, – нехотя оторвался от карты командир и, смерив взглядом щуплую фигуру, продолжил: в разведку пойдут бывалые люди. И это не обсуждается.

– Но, товарищ капитан, – не унимался паренек, – так потеряются они. Тут места гиблые, болота. Не берите грех на душу.

– Ты тут свои антисоветские мысли не распространяй, – вмешался политрук. – Живо у меня не в разведку, а в Сибирь отправишься. Ишь чего городишь. Распустил ты их, товарищ Сёмин. Враг на пороге, а у тебя личный состав антисоветчиной занимается. Надо…

– Что «надо»? Что «надо», Кирилл Кириллович? – перебил его капитан. – Горяч ты слишком. Бойцы не спят уже больше трех суток, патроны на исходе, теплой одежды нет, хотя и обещали доставить еще неделю назад, еды не хватает. Что «надо»? Нам дали приказ – ни шагу назад, и мы умрем, но не пропустим немцев к Москве. Любой из них – герой, понимаешь? А ты приехал из тыла и рассказываешь, что «надо»! Да я за каждого головой поручусь!

– Ладно, ладно, – глядя на командира стрелковой роты, недовольно буркнул политрук.

Немного помолчав, он обратился к Ване Иванову:

– А ты правда из этих мест?

– Так точно, – отчеканил парнишка. – Из села Лучинское. Там немцы сейчас и… мамка с сестренкой.

Он понурил голову и тяжело вздохнул.

– Не горюй, Ванька, – поддержал бойца капитан. – Кто знает, может, им удалось эвакуироваться до прихода немцев. еще повидаетесь, вот увидишь.

– Так можно мне…

– Вот ты настырный! – усмехнулся командир, и в его глазах, несмотря на смертельную усталость, загорелись искорки. – Хорошо, так и быть. Разрешаю разведку. Но с тобой пойдут два опытных красноармейца, Пётр Бубка и Степан Ильин. Товарищ Бубка будет старшим группы, а ты – проводником. Двинетесь, когда стемнеет. Понятно? Смотрите не нарвитесь на засаду. Рыщут они тут, словно гончие в поисках жертвы. Запомните: вы должны вернуться. Ясно?

– Так точно, – отчеканил боец и тотчас вышел из землянки.

– Не нравится мне эта затея, – глядя им вслед, проговорил Кирилл Кириллович. – Провалят они дело. Особенно юнец.

– Он смышленый, хоть едва оперился, – отозвался товарищ Сёмин. – Знаешь, приписал себе два года, чертяка. Я, как узнал, хотел в тыл отправить, но он упросил оставить, да и товарищи за Ваньку вступились. Любят его тут. Балагур. Байками поднимает боевой дух да и шустрый до невозможности. Видел бы ты, как он раненых вместе со Светланой из-под огня вытаскивал. Словно заговоренный. Ни одна пуля его не берет.

– Посмотрим, – хмыкнул политрук и уставился на карту.

Но, видно, судьба в тот вечер отвернулась от парнишки. Не успели разведчики пройти и пятисот метров, как нарвались на немецкий секрет. Лежа в кустах под шквальным огнем, бойцы не могли даже вздохнуть.

– Твою мать, – выругался Степан Ильин, – кажись, меня задели. У, ироды окаянные. Ишь, накрыли. Вона оттудова бьют.

Он указал на еле выступающий во тьме пригорок.

– Перекрыть бы им глотку, но как? Засели, словно налим под корягой. Не вытащить.

– Думаю, я смогу, – немного поразмыслив, отозвался Ваня. – Я тут бывал, местность знаю. Разрешите, товарищ Бубка, я мигом. Одна нога тут, другая – там.

– Куда ты, дурья башка? – Петро дернул парня за штанину. – Еще нарвешься на немцев. Их тут тьма-тьмущая!

– Не нарвусь, глазом моргнуть не успеете, как я уже вернусь.

– Ну, как знаешь…

Едва Ваня успел отползти на тридцать метров, как землю за его спиной разорвал чудовищный взрыв. Вжавшись всем телом в колючий снег, солдатик на мгновение замер, словно парализованный. Но внезапная мысль, пронзившая сознание, заставила его поднять голову и обернуться. Ужасающая картина открылась его глазам: там, где еще недавно в надежде на спасение жались к земле его товарищи, теперь зияла обугленная, дымящаяся воронка. Вокруг, словно осенние листья, разбросаны окровавленные обрывки тел тех, с кем он еще вчера делил последний сухарь и мечтал о доме.

– Петро… дядя Стёпа… как же так? – прошептал он посиневшими от холода губами. – Вы же… вы же… сволочи, фрицы! Дайте только добраться до вас, тогда уж не пожалею для вас патронов, гады.

Ваня сжал кулаки. В его сердце запылала неугасимая ярость, подкрепленная стальной решимостью во что бы то ни стало выполнить задание. В память о погибших товарищах. Как и обещал командиру. Солдат хотел уже было встать, как вдруг его голова уперлась в холодную сталь ствола пистолета-пулемета.

– Hände hoch!.. Рьюки верх, russische Schwein! Schnell!¹ Вставать!

Ваня приподнял голову и увидел перед собой трех немецких солдат, вооруженных до зубов. «Эх, мне бы до автомата дотянуться. Всех положу! Ни одна тварь не выживет!» – промелькнуло в голове, когда взгляд упал на занесенный снегом автомат.

Медленно, стараясь не привлекать внимания, Ванька потянулся к оружию, но короткая очередь оборвала его движение. Обжигающая боль пронзила все тело бойца.

– Wage es nicht!² Шьютить нет! – прорычал немец, ударив паренька прикладом по голове. – Вставать! Бьистро!

Через четверть часа Ваня и сопровождавшие его немецкие пехотинцы оказались в траншее, запруженной солдатами вермахта, которые о чем‑то говорили. С любопытством разглядывая щуплого паренька, они провожали его веселыми выкриками.

Несмотря на перебитую правую руку, ему связали запястья. Войдя в блиндаж, солдат вытянулся по стойке смирно:

– Herr Major, wir haben einen Gefangenen mitgebracht³, – отчеканил фриц, подталкивая солдата вперед. – Die anderen Menschen starben⁴.

– Gut, du kannst gehen⁵, – внимательно изучая пленного, ответил сухой длинный офицер с колючими глазами, одетый в походную куртку.

Пленный солдат стоял перед ним склонив голову. Нет, это был не страх. Страх давно покинул этого отважного юношу. В его груди билось сердце льва. Ивана терзала лишь одна мысль: он не выполнил задания. Подвел. Не справился.

– Слушать меня, – сквозь шум в ушах услышал Ваня, – я спрашивать, ты отвечать. Хорошо?

Немецкий офицер старательно подбирал слова, четко выговаривая каждый звук.

– Ты есть из какой дивизии?

Ванька приподнял лицо и хмуро покосился на стоящего напротив майора.

– Ты можешь молчать, глюпый Иван, но все равно сказать. Итак, ты есть из какой дивизии?

– Не могу знать, – глухо ответил солдатик.

– Из какого полка?

– Не могу знать, – повторил он.

– Где стоять ваш батальон? Сколько есть человек? Вооружение? Пушки, пулеметы? Сколько? Отвечай! – властно проговорил офицер, буравя паренька небесно-голубыми глазами.

Солдат хранил молчание, исподлобья сверля взглядом допросчика. Из простреленной руки сочилась кровь. Багряные ручейки медленно струились, падая крупными, обреченными каплями к его израненным ногам.

– Почему ты молчишь? – не выдержал майор. Его глаза заметали молнии. – Вы уже проиграть. Наша доблестная армия шагать в Москве через неделю. Мы строить новый мир, а вы будете нашими рабами. Вы быть только рабами, глюпые Иваны. Sie sind Untermenschen!⁶ Говори!

– Не могу.

– Почему ты не можешь? Отвечать!

Но Ванька, стиснув зубы, молчал, становясь с каждой минутой все бледнее и бледнее.

– Отвечать! – повторил офицер, расстегивая кобуру. – Почему ты молчишь? Я знать все равно. Ты скажешь: доб-ро-воль-но или нет, но ты скажешь.

– Не могу по долгу службы.

– Что есть «долг слюжбы»? – не понял немец, вопросительно приподняв бровь. – Сказать!

– Присяга.

– Какая… Что есть «присьага»?

– Солдатская. Я не могу выдать врагу тайны. Я поклялся, – твердо заявил Ваня, вскинув взгляд.

– Глюпый Иван, я стрелять в тебя. Слышать? Стрелять! – закричал майор, выходя из себя.

Упрямство и строптивость русского солдата, которого он вообще не считал за человека, привели его в бешенство.

– Не могу! – повторил солдат, решительно мотнув головой.

– Глюпый Иван, глюпое упрямство! – сквозь зубы произнес немец и, достав пистолет, выстрелил в плечо молодому бойцу.

Резкая боль, от которой помутнело в глазах, обожгла тело Ваньки. Он было качнулся, но в ту же секунду вновь ровно встал перед разъяренным офицером.

– Не могу! – процедил солдат.

– Не могу? – воскликнул немец, пораженный несговорчивостью солдата. – Ты сам хотеть…

Вновь раздался выстрел. Жгучая боль пронзила ногу бойца, и он повалился на землю, из раны хлынула кровь, заливая землю вокруг. Но молодой воин не собирался сдаваться. Преодолевая боль, Ваня собрал всю свою волю и поднялся, словно каменное изваяние. Он смело смотрел потускневшими глазами в лицо немецкому офицеру. «За нами Москва, – промелькнула в его памяти фраза командира, получившего приказ стоять до последнего. – Отступать нам некуда. Наше правительство и товарищ Сталин велели удержать рубеж, стоять до конца. И мы это сделаем. Сделаем, потому что любим свою Родину, наших близких, поддерживающих нас и верящих в нас. Сделаем, чтобы отомстить за смерть наших родных, друзей, соратников. Мы сможем, мы выстоим».

– Да, мы сможем, мы выстоим, – еле слышно прошептал паренек и еще крепче сжал зубы.

– Ты опять молчать? Зачем? Разве не больно? Если ты молчать, то я опять стрелять. Это есть мой долг.

– Не могу…

С любопытством разглядывая пленного, немецкий офицер с мгновение молчал, а потом задал вопрос:

– Кормить вас хорошо?

– Продовольствие имеем, по закону, – хмуро отозвался солдат.

– Голод есть? Вы есть голодный?

– Мы сытые, имеем все, что полагается солдату.

– Что вы есть? Еда! Ты понимать меня? Что вы кушать?

– Не могу выдавать врагам военной тайны.

– Присьага? Да? – усмехнулся немец. – Ты решать свою судьбу сам.

Майор отступил на два шага и вновь выстрелил в Ваньку. Превратив второе плечо пленника в кровавое месиво, немец с нескрываемым, почти научным интересом вглядывался в лицо юноши, едва державшегося на ногах. Его поражала несгибаемая воля этого русского воина.

– Не могу… солдатская присяга, – услышал тот слабый голос паренька.

Сквозь пелену ускользающего сознания, вызванную адской болью и стремительной потерей крови, Ванька услышал недовольное, но в то же время исполненное восхищения восклицание майора:

– Ты состоять из дерева или кирпича? Ты все повторять: не могу, присьага, не могу, присьага. Ты не знать других слов? Ты соврать мне, чтобы спасать жизнь. Соврать! Это не есть сложно! Дивизия, есть, пулеметы… соврать! Чтобы я не убить тебя за молчание.

– Перед смертью не врут, – ответил солдат и рухнул к ногам офицера, проваливаясь в беспамятство.

Глядя на распростертое бездыханное тело, немец долго размышлял о загадочной русской душе, которую, сколько ни изучай, все равно невозможно понять никому, кроме самих русских.

– Herr Major, Russisch! Sie kommen! Sie treten ein! – прокричал вбежавший солдат. – Was sollen wir tun?⁷

Спрятав пистолет в кобуру, офицер поспешил к выходу. Но, остановившись в дверях, он обернулся и бросил мимолетный взгляд на окровавленное тело, казалось, навеки затихшее на полу.

– Если русские все такие непреклонные, то мы уже проиграли войну… Не зря герр Отто фон Бисмарк как-то сказал: «Даже самый благополучный исход войны никогда не приведет к распаду России, которая держится на миллионах верующих русских греческой конфессии. Это государство даже после полного поражения будет оставаться нашим порождением, стремящимся к реваншу противником». Он был прав. Теперь я это понимаю.

С этими словами майор стремительно вышел из блиндажа.

На календаре было 5 декабря 1941 года.

«Малютка»

На кухне тускло горела керосиновая лампа. Две женщины, кутаясь в потерявшие вид пуховые платки, готовили скромный ужин, то и дело поглядывая на бушующую за окном метель. Пурга и завывание ветра наводили на них тоску, ибо они знали, что завтра все дороги, ведущие к Марьяновскому промкомбинату и в местную больницу, вновь будут занесены.

– Опять снег, – проворчала одна из женщин, с тоской поглядывая на сушившиеся возле печи ботинки. – Будь он проклят! Ненавижу зиму!

– Нинка, ну чего ты опять ноешь? Можно подумать, что твои сетования что-то изменят, – наливая в чашку кипяток, произнесла соседка.

– Тебе легко говорить, Полина, – огрызнулась Нина, – ты привыкла к холодам. У вас на Смоленщине, наверно, сугробы в два метра – обычное дело. А я всю жизнь прожила на юге. Мы отродясь не видывали снега. Да еще и в таком количестве. Почему нас не отправили в эвакуацию в Среднюю Азию? Зачем я здесь?

– Я не в силах ответить на этот вопрос… Кстати, ты слышала? У вас в цеху решили собрать деньги для наших бойцов. Мне говорила Тося на днях. Это правда? В больнице мы тоже собираем на самолет.

– Как не слышала? Слышала, – недовольно хмыкнула Нина. – Вот еще чего надумали! Нам самим мало, вон в тряпках, как оборванцы, ходим, а тут еще и кровно заработанные отдавать. Это задача нашего правительства, вот пусть и ищут деньги для фронта. Хватит с нас и того, что мы работаем от зари до заката, по четырнадцать часов в сутки. Ни отдохнуть, ни продохнуть. Дети недоедают, а они – «даешь помощь фронту!». А кто мне поможет? У меня трое детей, мал мала меньше.

– Что ты такое говоришь? – ахнула Полина. – Как же тебе не стыдно! Сейчас всем тяжело. Ты думаешь, ТАМ, под пулями, легко? Вспомни о муже и брате! Каково им?

– А вот представь, что нестыдно. Они далеко, а я тут, и это на меня смотрят изо дня в день три пары голодных глаз, а не на них, – вспыхнула Нинка, поджав губы, взяла кастрюлю с жидким супом и демонстративно отправилась к себе в комнату.

– Почему тетя Нина такая сердитая? – спросила вошедшая в кухню маленькая хрупкая девчушка лет пяти. Она залезла на стул и устремила на мать чистый, как утренняя роса, взгляд. – Она на что‑то рассердилась? За то, что я не разрешила Славику взять мой карандаш? Так я сейчас принесу ему, мне не жалко… пусть только тетя не злится.

– Нет, что ты, милая. Просто мы хотим собрать деньги для наших солдат… для твоего папы и другим героям, чтобы они поскорее вернулись домой. Тетя Нина считает, что у них и так все есть.

Ада мигом спрыгнула со стула и исчезла в коридоре. Вернувшись спустя мгновение, она протянула маме зажатые в кулаке монеты. Эти сбережения девчушка копила на куклу. Единственную игрушку она потеряла во время бомбежки еще в Сычёвке. Тогда, в хаосе вражеского налета, матери было не до безделушек.

– На вот, возьми! Я очень-очень хочу, чтобы папа поскорее вернулся.

Смахнув внезапно набежавшую слезу, Полина прижала к себе дочурку и нежно поцеловала.

– Я тоже очень скучаю по твоему отцу, моя хорошая, – борясь с волной нахлынувших чувств, ответила Полина. – Но все же не надо. Оставь себе.

– Но, мамочка…

– Если хочешь, то собери сама… Ладно, давай поужинаем и спать. Мне завтра рано вставать на работу.

Всю ночь, слушая завывания ветра за окном, Ада думала, как она, маленькая девочка, мгновенно повзрослевшая с началом войны, сможет собрать деньги и помочь горячо любимому папе одолеть врага. «Как? – задавала малышка себе вопросы. – Что я могу? Что?» И лишь на рассвете, когда свирепая метель начала стихать, измученный бессонницей и усталостью мозг подбросил идею, от которой на душе у девчушки стало легко, и она мгновенно заснула.

Несколько дней спустя у них в гостях появилась журналистка местной, омской, газеты. Она сидела с мамой на кухне и обсуждала благотворительный сбор денег, организованный больницей.

– Да, мы уже собрали немалую сумму, – подтвердила Полина, наливая кипяток в кружку. – Осталось совсем немного, вот я и подумала, не напечатать ли объявление в газете? Уверена, что многие откликнутся. Остались еще неравнодушные люди, в отличие от некоторых, – добавила она после короткой паузы, бросив косой взгляд на Нинку, стиравшую белье неподалеку.

Та в ответ лишь пренебрежительно фыркнула.

– Полагаю, это отличная идея. Вы правы, – ответила журналистка, сделав пометку в блокноте. – Расскажу редактору о вашей инициативе.

– И я, и я, – влетев на кухню, прощебетала малышка, – я тоже хочу отправить письмо дяде редактору.

– Ада, детка, разве можно вмешиваться в разговор взрослых?

– Да все нормально, – отмахнулась журналистка. – У меня дома двое проказников-погодок: одному два года, другому – три. Чего только они не вытворяют! Так что я давно привыкла к их выходкам.

Затем она обернулась к девочке и, ласково поглядев на нее, полюбопытствовала:

– О чем ты хочешь написать в письме? Хочешь попросить новую куклу или пальтишко?

Девочка пристально, совсем по-взрослому посмотрела на женщину, и улыбка журналистки мгновенно поблекла.

– Я хочу собрать деньги папе на танк. Он у меня танкист. Чтобы поскорее разбил врага и вернулся домой.

Женщина повернулась к маме девочки и вопросительно взглянула на нее. Та лишь молча кивнула.

– Ну хорошо, милая. Напиши письмо, и я отдам его куда надо, договорились?

Воодушевленная ответом Ада очень долго и старательно выводила печатными буквами письмо, которое вскоре станет призывом для многих детей разного возраста.

«Я – Ада Занегина. Мне 6 лет. Пишу по-печатному. Гитлер выгнал меня из города Сычёвки Смоленской области. Я хочу домой. Маленькая я, а знаю, что надо разбить Гитлера, и тогда поедем домой. Мама отдала деньги на танки. Я собрала на куклу 122 рубля 25 копеек. А теперь отдаю их на танк. Дорогой дядя редактор! Напишите в своей газете всем детям, чтобы они тоже свои деньги отдали на танк. И назовем его “Малютка”. Когда наш танк разобьет Гитлера, мы поедем домой. Ада».

И в самом деле, после публикации заметки в местной газете в адрес редакции начали поступать крохотные сбережения юных героев, которые в силу своего возраста пока еще ничем другим не могли помочь мамам и папам, сражавшимся на фронте или неустанно трудившимся на заводах и фабриках. Отдавая свои собственные накопления, которые они откладывали днями, месяцами, годами, ребята передавали на нужды горячо любимой Родины. Более того, в письмах, зачастую наивных и неуклюжих, дети делились своими чувствами о войне, о тревогах и надеждах.

Посовещавшись, редакция газеты решила даже сделать отдельную рубрику для таких посланий, ибо понимала, насколько важно в тяжелые для страны дни поддерживать боевой дух народа, сражающегося не на жизнь, а на смерть с захватчиками.

По просьбе редактора в госбанке открыли специальный счет, куда стекались собранные ребятами средства. Вскоре всю сумму перечислили в Фонд обороны. В сопроводительном письме значилось: «Фронту от детей». И еще одна трогательная просьба – танк, построенный на эти деньги, назвать «Малютка». И танк Т‑60 «Малютка» действительно появился на полях сражений осенью 1942 года. Появился благодаря самоотверженности детей и их любви к своей Родине. Потому что без Родины человек – лишь одинокий листок, сорванный ветром. А осознание единства с великой державой придает ему веру, силы и мужество, необходимые для защиты своего дома, своей семьи, своей земли.