Семейный кодекс Санта Барбары

Идем дальше. Николай Сосновский передал убийце деньги, а тот стукнул его палкой по голове. Может быть, и не палкой. Может быть, дубинкой. Свидетель ведь не рядом с ними находился, с большого расстояния не определишь, чем ударил. Кстати, подходящей палки на месте преступления я не обнаружила. Сомнительно, что преступник унес ее с собой. Хотя все может быть. Возможно, он не хотел оставлять следы в виде отпечатков пальцев, например. Итак, удар палкой оказался смертельным. Потом убийца стал избивать уже мертвого Николая. В приступе ярости? Возможно. Наконец, преступник был моложе Сосновского.

И все же услышанного от бомжа было недостаточно, чтобы делать выводы. Я ведь еще ничего не знала о личности убитого, с его сестрой Любой мы общались совсем недолго. Теперь предстояло восполнить этот пробел. Я вынула из сумки ее визитку: «Любовь Алексеевна Антоненко, косметический салон «Орхидея», улица Петербургская, дом 196». Я позвонила Любе. Мы договорились, что я подъеду к дому Сосновского, а она там меня встретит.

Покойный жил на улице Достоевского, на третьем этаже десятиэтажки. Я заехала во двор и увидела Любу, стоявшую у белой «Ауди».

– Еще раз здравствуйте, Таня. Я, конечно, понимаю, что еще рано говорить о чем-то конкретном, но… Может быть, что-то уже прояснилось? – Она с надеждой посмотрела на меня.

– Да, вы правы, времени с начала расследования прошло еще очень мало. Поэтому я и решила встретиться с вами, чтобы узнать как можно больше о вашем брате.

– Конечно-конечно, – согласилась она. – Идемте.

Мы поднялись на третий этаж, Люба открыла дверь и прошла по длинному коридору.

– Боже мой! Таня! Идите скорее сюда! – раздался ее крик.

Что там такое? Еще один труп, что ли?

Я вошла в комнату, бывшую, по всей видимости, гостиной. Ну и ну! Створки стеллажей и книжного шкафа открыты, одежда и предметы на полу, из них была сооружена целая гора.

– Таня, Таня, – причитала Люба, – прямо как в кино: крупным планом показывают разодранные матрасы, вспоротые подушки, рваные простыни. Везде перья, пух, клочки ваты. Что же это? За что?

– Люба, успокойтесь. Нет никаких вспоротых матрасов и подушек. И пух с перьями нигде не летает. И вообще, это еще не самое страшное, уж поверьте мне.

Я открыла дверь в спальню. Там тоже все перевернуто вверх дном.

Нужно было поднять наклоненное на бок кресло и усадить в него Любу. Потом я отправилась на кухню. Да, работа самая подходящая для Золушки: пол усеян геркулесовыми хлопьями, гречкой, пшеном, рисом вперемешку с кофейными зернами. Я открыла один из кухонных шкафчиков. К счастью, там оказалась бутылка воды «Чистый источник». Захватив ее, я вернулась в гостиную.

– Вот, выпейте. – Я отдала воду Любе, а сама села рядом на диван.

– Люба, когда вы в последний раз были здесь?

– Сейчас вспомню, – ответила она, судорожно сделав несколько глотков из бутылки.

– Вспомнили?

– Да. В тот день, когда все это произошло, я осталась на ночь здесь. Очень устала за день, просто не было сил ехать домой. Я прилегла на диван в гостиной и не заметила, как задремала. Потом проснулась, встала с постели, зажгла торшер и посмотрела на часы: было четверть первого ночи. И тут я услышала какой-то шум у входной двери. Я не стала зажигать верхний свет, а постаралась идти очень осторожно, чтобы ничего не задеть в темноте. Так я подошла к двери. Сомнений не было: в замочной скважине кто-то ковырялся. Меня охватил такой ужас! – Она зябко передернула плечами.

– И что было дальше?

– Я лихорадочно думала, что же делать. И тут вдруг меня осенило. Я щелкнула выключателем, и в прихожей стало светло. Я знала, что через глазок в двери свет виден снаружи, из тамбура. Потом я подтащила к двери табурет, вон он стоит в прихожей, в дальнем углу, села и нарочно громко стала вести воображаемый телефонный разговор. Что-то вроде: «Алло, привет, ничего, что я так поздно, я тебя не разбудила?» И так далее, сейчас уже и не помню, что я говорила. Я решила таким образом дать понять тем, кто за дверью, что я не сплю. Кажется, я еще что-то сказала воображаемому собеседнику. Мол, что слышу какой-то шум, вроде кто-то ходит. Кажется, я их все-таки спугнула, манипуляции с замком прекратились.

– Скажите, ключи от квартиры вам вернули?

Она недоуменно взглянула на меня.

– Ключи должны были вернуть вместе с другими вещами. В карманах вашего брата был паспорт, бумажник, очечник с очками, носовой платок.

– Это все следователь мне отдал. А ключей не было.

– Понятно. Скажите, у Николая были какие-нибудь ценные вещи?

– Да нет, вы же видите, мебель, хоть и добротная, но не современная, еще 1980-х годов.

– Люба, расскажите мне о вашем брате все, до мельчайших подробностей. Кем был по профессии, где работал, чем увлекался. О его друзьях, конечно, тоже.

– Коля окончил наш медицинский и почти сразу стал работать судовым врачом на торговом корабле.

– В каком порту, помните?

– Кажется, порт приписки судна – Архангельск.

– И долго он плавал?

– Лет шесть-семь. Да, именно так. Потом он, как сам сказал, наплавался и вернулся в Тарасов. Здесь он устроился хирургом в Третью клиническую больницу. Коле, я думаю, было интересно попробовать себя в разных видах деятельности. Долго на одном месте он не мог усидеть. И потом, на зарплату врача прожить трудно. Какое-то время он был в геологической партии, в обслуживающем персонале. Когда вернулся, вместе с двумя приятелями заключил договор с «Орион-сетями» на подключение желающих к Интернету. Вскоре эта организация распалась, и Коля стал работать электриком. Он был, что называется, на все руки мастер. Вот только не помню, в какой именно конторе он подвизался. Там он проработал до пенсии, а дальше стал охранником в районной котельной. Говорил, что ездит на работу в Трубный район.

– А семья у вашего брата есть?

– Была. – У Любы упал голос. – Здесь, знаете, тоже трагедия. Сначала умерла Колина жена Поля, это было два года назад. Они поженились еще студентами, Полина училась в экономическом. Она была приятной девочкой, правда, немного не приспособленной к жизни, все-таки единственная дочь в профессорской семье.

– Причина смерти Полины?

– У нее было больное сердце. Она особенно не обращала внимания, а напрасно…

– А дети?

– Была дочка Алена. По стопам родителей не пошла, училась сначала в художественном колледже. Рисовала замечательно и вообще большая умница была. Окончила колледж, потом факультет иностранных языков в университете. Стажировалась в Англии, преподавала. А дальше они с мужем поехали в Мексику и там погибли в автокатастрофе.

– Не заметили вы чего-то необычного в поведении вашего брата в последнее время?

– Нет, хотя… Знаете, где-то с месяц назад он пришел ко мне такой радостный. «Сестренка, – говорит, – скоро ты сможешь открыть второй салон. Я тебе помогу деньгами». А я давно этого хотела, но не было свободных средств. Спрашиваю его: «Ты что, разбогател?» Он говорит: «Пока нет, но все может быть». Я про себя подумала: какое такое богатство у охранника? Это раньше, когда он плавал…

– И больше вы к этой теме не возвращались?

– Больше не говорили. Думаю, он скорее по привычке так сказал. Привык он заботиться обо мне, опекать.

Я окинула взглядом разгромленную комнату, встала с кресла и подошла к стеллажам. Подняла несколько книг и совсем рядом увидела фотоальбом.

– Люба, мне нужна фотография Николая. Самая поздняя найдется?

Она взяла альбом, перелистала.

– Вот, возьмите, – она протянула мне фотокарточку. – Здесь мы встречаем Новый год.

Я взглянула на фото. На фоне наряженной елки на меня смотрел улыбающийся мужчина лет шестидесяти с едва тронутыми сединой висками, аккуратно подстриженными усиками и темными с проседью волосами. Я вспомнила другую фотографию этого же человека, которую видела сегодня в отделении.

– А здесь Аленка. – Люба протянула мне еще один снимок.

Девушка лет восемнадцати кокетливо и загадочно смотрела в объектив. Приятное открытое лицо, выразительный взгляд.

– Люба, а когда была сделана фотография Алены?

– Тогда она еще училась в художественном колледже. Здесь ей шестнадцать лет.

– Да? А выглядит она старше, я бы дала ей не меньше восемнадцати.

– Да, – как-то неопределенно протянула Люба. – Она вообще выглядела гораздо старше. То есть я хотела сказать, это не старило ее, но… – Она несколько замялась.

– Но что?

– Вводило в заблуждение, что ли. Отсюда все. – Она не окончила и махнула рукой.

Видно было, что ей неприятно говорить на эту тему. Ладно, к этому можно будет вернуться, если возникнет необходимость. А пока нужно узнать как можно больше о Николае.

– Люба, а что, у Николая была привычка гулять рано утром в парке?

– Да нет. То есть, может быть, он иногда и ходил туда, я точно не знаю. Но так, чтобы регулярно, скорее всего, нет.

– И еще, Люба, у вас есть координаты его друзей?

– Я помню адрес только одного из них, Виталия. Они вместе работали в «Орион-сети».

– Давайте. И вот что, если что-нибудь вспомните, пусть даже незначительную деталь, обязательно звоните мне.

– Обязательно.

Мы распрощались. Я спустилась вниз и села в свою «девятку». Теперь можно отправляться домой. Тарасов уже был окутан сентябрьскими сумерками. На фасадах зажглись мигающие огоньки рекламных вывесок, в окнах домов тоже появился свет. По пути домой я решила, что надо наведаться в супермаркет: мои съестные припасы подходили к концу. Я остановилась у супермаркета «Домашний», выбрала филе цыплят на подложке, несколько упаковок сосисок, сыр, груши и гроздь бананов. Еще решила прикупить что-нибудь для салата. Взяла огурцы, помидоры, пучок укропа. Теперь голодная смерть мне не грозит.

Дома я первым делом соорудила легкий ужин. Хотела было отварить сосиски, но потом решила, что сыр и груши подойдут лучше, и возиться с готовкой не надо. После ужина я приняла душ и нырнула под простыню. Все, спать. Перед тем как я окончательно заснула, в голове мелькнули имена Аристарха Поликарповича и Венедикта Никодимовича. Или наоборот?

Глава 2

Утром я проснулась от стука капель. Дождь, наверное, шел и ночью, потому что периодически я просыпалась и слышала все ту же заунывную капель. Терпеть не могу дождливую погоду. Сыро, промозгло, грязь и лужи – бррр! Да еще у нас в Тарасове из-за отсутствия мало-мальски приличных ливневок даже небольшой дождик превращается в настоящее стихийное бедствие.

Я полежала еще немного, потом решила, что хватит, пора приниматься за дела. Сначала в душ. Из душа в махровом халате прошествовала на кухню. Сделала пару бутербродов, приготовила кофе и принялась рассуждать.

С чего же начать расследование? Подумав, я решила, что для начала стоит наведаться в больницу, где работал Сосновский, когда вернулся из плавания. Порасспросить врачей, медсестер. Может быть, кто-то из тех, кто знал Николая Петровича, еще и работает. Мне нужно знать, как складывались его отношения с коллегами, обслуживающим персоналом, пациентами. Вот Люба сказала, что Николай был и добрым, и отзывчивым, и бескорыстным, в общем, замечательным. Но это все характеризует его как брата, как родственника. А с коллегами он мог и конфликтовать. Возможно, были какие-то проколы с больными. Вот один из таких залеченных пациентов или его родные и стали шантажировать Сосновского…

Я вошла на территорию больницы и осмотрелась. Корпуса по правую руку, в центре часовня, потом аллея, ведущая прямо. А мне куда?

– Вам в какой корпус нужно? – спросила меня проходившая мимо женщина средних лет.

– Для начала, думаю, в административный.

– А-а, вы, значит, не к больному.

– Я вообще-то журналистка.

– Да? – оживилась она. – О чем-то будете писать? – И, не дожидаясь моего ответа, взволнованно попросила: – Пожалуйста, напишите о том, как с нами поступили. В приемное отделение по «Скорой» привезли мою маму, Картузову Викторию Евгеньевну, ей 75 лет. Состояние тяжелое, температура высокая. У нас были все необходимые документы и анализы для госпитализации. Диагноз – левосторонняя пневмония. В приемном покое врач без бейджика, кстати, разговаривала со мной очень грубо и на повышенных тонах. «У вас нет никакой пневмонии, только ОРВИ, – говорит. – А его можно и дома лечить». В общем, отправила домой с диагнозом ОРВИ и рекомендовала принимать кагоцел или ингаверин. А сама даже не осмотрела больную как следует. Я спрашиваю: «А как же мы ее обратно повезем?» Она опять грубит: «Как хотите, так и везите. Это ваша проблема». И вот сейчас человек дома в тяжелом состоянии.

– Как фамилия, вы говорите? – переспросила я, вытаскивая блокнот. Раз уж назвалась журналисткой, надо соответствовать профессии.

– Картузова Виктория Евгеньевна. Вы уж напишите в газете о таком отношении к людям.

– Да, конечно. Вы не переживайте, я обязательно все проверю.

– Да уж, пожалуйста. Если молчать, так оно и будет. А если печать возьмется за дело… Вот моя сноха – лежала после операции в отдельной палате и не могла дозваться медсестер. Никого на посту не было! Она еще полностью и от наркоза-то не отошла. Позвонила мужу, тот примчался, дошел до заведующей. Так сразу и диванчик поставили, чтобы на нем медсестры спали. И они после этого случая стали чаще заходить в палаты и проверять состояние прооперированных.

– Я вас поняла. Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где административный корпус?

– Конечно, знаю. Сейчас пойдете прямо и выйдете прямо на него.

Я поблагодарила ее и пошла вперед. Интересно, однако, складывается визит. Прямо передо мной был двухэтажный административный корпус современной постройки. У входа лежал аккуратно расстеленный коврик. Слева красовался каменный вазон с цветами, справа припарковались три машины. Я открыла дверь и вошла. Здесь, наверно, недавно был ремонт. Свежая штукатурка на стенах, в углу мешки со строительным мусором.

Мимо проходила уборщица с ведром и шваброй. Довольно молодая, хотя большую часть лица скрывали темные очки. Из-под короткого халата виднелись спортивные штаны с лампасами.

– Здравствуйте, не подскажете, где кабинет главврача?

– Чего прешься под ноги? Не видишь, мою я!

Явное хамство.

– Во-первых, вы еще не начали мыть. А во-вторых, – я вынула из сумки прокурорские «корочки» и сунула ей под нос, – я из прокуратуры.

– Так бы сразу и сказали. – Чувствовалось, что она нисколько не испугалась. Оно и понятно: уборщицы сейчас на вес золота, попробуй найди адекватного сотрудника на символическую зарплату.

– Не вы одна здесь ходите. Моешь, моешь, а они все снова ходят и ходят, – опять завела она. – Еще и ремонтники эти все изгваздали, оттирай тут за ними.

Я пожала плечами. Да, действительно, мы ходим и ходим. А уборщицы моют и моют. Но это еще не повод вести себя как цепная собака.

– Вы извините меня, – напоследок сказала она. – Поднимайтесь на второй этаж и по коридору направо.

Когда я уже поднималась по лестнице, сзади раздался резкий и высокий женский голос. Так обычно в деревнях выгоняют коров на выпас.

– Светлан Влади-имировна, как закончишь здесь мыть, срочно беги в третий корпус, там некому убирать. Слыхала?

– Да чего это вы, Ольга Петровна, указываете мне? Я в третьем корпусе не работаю! Не хватало еще чужую работу выполнять!

– Не будете убирать, так я докладную на вас напишу!

– Пишите!

Как же хорошо, что надо мной нет никаких начальников.

На втором этаже я сначала попала в небольшой холл с диваном, креслами и раскидистой пальмой. Я свернула направо и прошла по коридору мимо дверей, выкрашенных в цвет парижской зелени. На мой взгляд, не очень-то гармонирует со светло-серыми стенами. Табличек на дверях не было, видимо, после ремонта еще не успели прикрепить. Что же мне делать, стучать в каждую? Наверное, придется. Я постучала в одну. Безрезультатно. Подергала за ручку – заперто. То же самое с соседней дверью. Наконец в самом конце коридора мне повезло. На мой стук по ту сторону двери послышалось: «Войдите».

Я вошла. Прямо напротив меня в офисном кресле за большим столом сидела представительная женщина. На вид ей можно было дать лет пятьдесят с хвостиком. Ухоженное лицо, стильная укладка. Я оглядела кабинет. Довольно просторный, с большим черным диваном, стульями, рабочим секретером с книгами, журналами и какими-то документами в файловых папках.

– Здравствуйте, – сказала я. – Я ищу кабинет главврача.

– Вы его нашли. Проходите, – пригласила она.

Я подошла к столу.

«Эльвира Станиславовна», – прочла я на бейдже, прикрепленном к белому халату.

– Я Татьяна Иванова, частный детектив.

Представляться работником прокуратуры довольно рискованно. Что прокатило с уборщицей, не сработает с главврачом. Не говоря уж о том, что «корочки» давным-давно просрочены, а руководитель больницы наверняка заинтересуется более подробными сведениями о моей особе. Это мне было ни к чему, поэтому я решила действовать в своем настоящем статусе.

– Да? – спросила она с интересом. – И что же вас сюда привело?

– Я расследую убийство Николая Петровича Сосновского. Он работал хирургом у вас в больнице.

– Сосновский? – переспросила она. – Нет, не помню такого. Хирург, говорите? А когда он работал?

– Точно сказать не могу. Где-то в 1990-е годы.

– Тогда я здесь еще не работала. А чем же вам может помочь больница, если человек погиб, как я понимаю, недавно, – она вопросительно посмотрела на меня, и я кивнула, – а работал он здесь довольно давно?

– Меня интересует прошлое убитого. Ведь просто так никого не лишают жизни. Враги есть у того, кто кому-то очень насолил. Важны и давняя неприязнь, и вражда. Поэтому я решила узнать, какие у Сосновского были отношения с другими врачами и пациентами. Возможно, когда-то он допустил ошибку и теперь родственники или сам бывший больной решили восстановить справедливость своими силами.

– Какого рода врачебную ошибку вы имеете в виду?

– Прямо скажу, не из разряда тех, о которых уже анекдоты ходят. Что хирург Н. оставил в операционной ране больного С. хирургический зажим или тампон, а может быть, и перчатки. Попадались мне и заметки об оставленных в теле больного хирургических ножницах, а это уже прямая угроза жизни.

– Должна сказать вам, Татьяна, что описанные вами случаи встречаются и в зарубежной практике тоже.

– Да я и не утверждаю, что такого рода накладки – российский эксклюзив. Но все это имеет очень серьезные последствия, ведь речь идет о жизни человека.

– В нашей больнице оставленных во время операции посторонних предметов в теле больных не было. Во всяком случае, на моей памяти.

– Корпоративную солидарность еще никто не отменял.

– Нет, дело не в корпоративной солидарности. Мы всегда самым тщательным образом разбираем возникающие осложнения, будь то в ходе операции или в процессе терапевтического лечения. Виновные строго наказываются.

– В дверях вашего корпуса родственница одной больной рассказала мне, что ее пожилую мать, не осмотрев как следует, отправили лечиться домой с высокой температурой.

– А-а, это Картузова?

Я кивнула.

– Ее дочь уже жаловалась, но совершенно безосновательно. Картузову обследовали на предмет пневмонии, сделали рентген, взяли анализ крови. Кровь, как мы говорим, спокойная, рентген воспаления легких не выявил, поэтому мы отправили ее лечиться домой. ОРВИ вполне лечится в домашних условиях. Что касается высокой температуры, то она может держаться от трех до шести дней, и это норма. Но вы ведь не затем здесь, чтобы рассуждать об особенностях той или иной болезни?

– Да, вы правы, мы отвлеклись. Просто я хочу уточнить: значит, из ряда вон выходящих ошибок в больнице не было?

– Вы совершенно правы. Что же касается вашего расследования… Думаю, вам лучше обратиться непосредственно в хирургическое отделение. Возможно, кто-то из нынешних хирургов работал с Сосновским и помнит его. Он, кстати, был детским хирургом или нет? У нас ведь и детский корпус есть.

– Вот этого я не знаю.

– Начните со взрослого. Это двухэтажное здание – первое у ворот по правую сторону. Заведующую зовут Доронина Елизавета Викторовна.

Я попрощалась и вышла. Если в разговоре с хирургами возникнут затруднения, я всегда смогу сослаться на главврача, она отнеслась ко мне вполне дружелюбно.

Первый корпус был построен в начале XX века. Я поднялась по широким ступеням и открыла тяжелую дверь вестибюля. Слева за стеклянной перегородкой сидел охранник. Я объяснила, что мне необходимо встретиться с заведующей хирургическим отделением.

– Фамилия, имя, отчество?

– Иванова Татьяна Александровна.

Он поднял телефонную трубку и назвал меня.

– Вы по какому вопросу? – уточнил он.

– По личному.

Видимо, на другом конце трубки ответили согласием, потому что он нажал кнопку и кивнул в сторону лестницы:

– Поднимайтесь на второй этаж.

Елизавета Викторовна, стройная молодая женщина с выбившейся из-под врачебной шапочки рыжей кудрявой челкой, внимательно выслушала меня, но ответить не успела, потому что ее срочно вызвали в палату. Ждала я ее довольно долго. Наконец она возвратилась, но тут выяснилось, что сейчас она срочно должна уйти на совещание.

– Татьяна Александровна, знаете что? Я вот, пока шла от больного, вспомнила, о ком вы говорили. Да, действительно, я знала Сосновского Николая Петровича. Я тогда только поступила в ординатуру, а он был уже опытным хирургом, я несколько раз присутствовала на его операциях. К сожалению, более подробно охарактеризовать его не смогу, мы практически не общались. Одно могу сказать: это был порядочный человек и хороший специалист, такое у меня сложилось впечатление. Вам лучше поговорить с Перфиловой Марией Петровной. Она работала с ним в одной бригаде.

Заведующая встала из-за стола. Я тоже поднялась со стула.

– Мария Петровна сейчас принимает в нашей поликлинике. Выйдете из нашего корпуса, повернете направо и увидите десятиэтажное здание. Поднимайтесь на седьмой этаж в 725-й кабинет. А сейчас прошу меня извинить, я должна идти.

Я поблагодарила заведующую, попрощалась и вышла.

Около 725-го кабинета была очередь. Часть людей сидела на маленьком диванчике, другие, кому не досталось сидячего места, подпирали стену по обе стороны кабинета. До моего прихода все уже, видно, достаточно насиделись и настоялись в этой очереди.

– Господи, что ж это такое? – вздохнула пожилая женщина лет семидесяти. – Все сидим и сидим, ни с места, как заколдованные.

– Значит, доктор хороший, внимательный, вот так долго и разбирается с каждым, – ответила другая женщина примерно ее лет.

– Уж вы скажете! Где это вы видели хороших врачей? Они только уродовать людей умеют. И инвалидом сделают, и на тот свет отправят.

– Зачем же такие вещи говорить? – Это в разговор вмешался пожилой мужчина, стоявший у стены. – У вас есть конкретные примеры?

– А то нет, что ли? Вот, пожалуйста. У моей знакомой умер муж, и все по вине этих эскулапов. А готовили его к плановой, между прочим, операции по удалению желчного пузыря. Пузырь-то удалили, а когда давали наркоз через трубку, порвали горло. Ладно еще, если бы исправили свою ошибку. Так нет, прошляпили, как всегда. Чем только занимаются, непонятно! Мужику с каждым днем все хуже и хуже, говорит с трудом, хрипит, глотать больно – так они ссылаются на послеоперационный период. Развилось у него гнойное воспаление в груди, и все, конец. При вскрытии только обнаружили разрыв горла. Ничего себе диагностика! Только уже лечить некого было. Вот так вот.

– Что же, – кивнул мужчина, – от ошибок никто не застрахован. Врачи тоже люди. И ошибаются.

– Скажите, а врачей наказали? – спросила я. – Тех, по чьей вине больной умер?

– Какое там наказали! Суд, правда, был, но приговор оправдательный. У них же, у врачей этих, круговая порука.

– Да если бы и посадили, – это уже вмешалась в разговор другая женщина. – Засудили-посадили, а человека-то нет.

– Нет, наказывать надо, – снова подал голос мужчина. – Только по справедливости. Чтобы учесть все тонкости: как болезнь протекала, какие врачебные действия предпринимались.

– Щас врачи – одни неучи. – В дискуссию вступила еще одна ждущая своей очереди. – Правильно, зачем учиться, если диплом можно за деньги купить. Вообще, сейчас страшно к врачам просто на прием идти, я уже не говорю об операции.

– В Москву надо ехать лечиться, в Москву. Или в Питер. Уж там не залечат до смерти.

– Ой, скажете тоже, еще как залечат. – Сольная партия снова оказалась у той дамы, что рассказывала о смерти мужа своей знакомой. – Вот у меня соседка. Ее внука повезли на операцию в Москву эту самую. Какая-то у него опухоль была в головном мозге. Так столичные врачи так напортачили, что сделали из мальчика инвалида. Привезли домой в инвалидном кресле – что-то там не так у них пошло. А уже мальчик второй курс института окончил. Слава богу, со временем кое-какие положительные сдвиги наметились. Даже институт окончил. Это уж заслуга родителей. А вы говорите, Москва.

Постепенно в разговор включились почти все, кто стоял в очереди.

– А все из-за того, что разрушили прежнюю систему здравоохранения. Опять же нехватка медикаментов, оборудования, зарплаты смешные у врачей.

– Зарплаты? Да если ему в карман не положишь, он на тебя и не взглянет. Я вот лежала на обследовании в пятой горбольнице, так там даже, извините, за клизму надо было платить.

– А не заплатишь, так тебе там все разворотят.

– Вот я читала, что в Древнем Риме, кажется, врачу, у которого умирал больной, отрубали руки. А сейчас…

– Да чем же они оперировать будут, если руки отрубить? Ногами? А вообще у каждого врача есть свое маленькое кладбище.

Наконец подошла моя очередь, и я вошла в кабинет. За столом сидела худенькая женщина. Темные с проседью волосы, уложенные в тугой узел на затылке.

– Проходите, присаживайтесь, – пригласила она. – На что жалуетесь?

– Мария Петровна, я к вам не на прием пришла. Я частный детектив Татьяна Иванова и расследую дело об убийстве Николая Петровича Сосновского. Я хочу задать вам несколько вопросов.

– Боже мой! – воскликнула она. – Колю убили? Но кто? И за что?

– Вот это я сейчас и выясняю. Скажите, вы хорошо знали Николая Петровича?

– Я проработала с ним восемь… нет, почти десять лет.

– Что вы можете сказать о нем как о специалисте?

– Николай был отличным хирургом. Знал свое дело.

– И что, у него не было не единой ошибки за все время?

– Были, конечно. Банальная истина: не ошибается тот, кто ничего не делает. А у Николая на счету столько операций было.

– Я имею в виду ошибки фатальные, которые повлекли за собой смерть пациента.

– Нет, таких ошибок он не допускал. Скорее уж исправлял чужие.

– А как у него складывались отношения с коллегами? Может быть, с кем-то из врачей он конфликтовал?

– Чтобы конфликтовал, такого не было. Конечно, он не со всеми был в приятельских отношениях. Знаете, он бывал порой прямолинейным, любил все по существу говорить. Не то чтобы резал правду-матку в глаза, но все же. Многим это не нравилось. Но в целом ничего из ряда вон выходящего в этом плане не было.

– А каким он был человеком? Что вы можете сказать?

– Был резковатым, но вполне дружелюбным человеком.

– Он с кем-нибудь дружил? Я имею в виду приятельские отношения.

– Понимаю. Нет, так, чтобы приятельствовать, скорее нет. Ровные отношения со всеми, да, были.

– А у начальства он был на каком счету?

– Им дорожили как хорошим специалистом. И подчас прощали вот эту его ершистость.

– То есть ни выговоров, ни тому подобного?

– Ничего такого не было.

– А больные на него жаловались? Знаете, кому-то могло что-то там показаться, что-то обострилось, а виноват во всем доктор.

– Николай умел ко всем пациентам находить подход. И если поначалу больной был недоволен, то после разговора с Николаем претензии исчезали сами собой. И потом, вы знаете, как сейчас трудно лечить. Все грамотные, все всё знают – и какое лекарство стоит принять, а какое даже не надо пробовать. Вот моя соседка спрашивает: «Вы знаете, Мария Петровна, я уже антибиотики из группы макролидов принимала, и цефалоспорины тоже. Может, мне теперь фторхинолоны попробовать?» Говорю ей: «Это же не ресторанное меню, чтобы пробовать».

– Еще один вопрос, деликатный. По поводу оплаты труда. Доволен ли был Сосновский своей зарплатой?

– Таких людей, по-моему, в природе не существует. Но Николай не жаловался. Знаете, некоторые постоянно ноют: денег не хватает, бедствую, а сами палец о палец не ударят, чтобы что-то изменить. Коля был не из таких. Он подрабатывал где только мог. И сверхурочные дежурства брал, хотя платили, конечно, за них немного. А потом, когда открылась первая частная клиника, он стал совмещать.

– Значит, недоброжелателей у него не было ни среди коллег, ни среди больных, так?

– Да, я считаю, что так.

– Мария Петровна, вот вы сказали, что Николай Петрович скорее чужие ошибки подчищал, чем собственные совершал. Вы имели в виду какой-то конкретный случай?

Она замялась.

– Поймите, мне сейчас нужна любая зацепка, чтобы размотался клубок, который привел к преступлению. Ведь Сосновскому не просто нанесли смертельный удар, его еще жестоко избили.

– Боже мой! Хорошо, я расскажу. Кстати, после этого случая Николай ушел из больницы. Хотя он действительно просто исправлял чужие ошибки. Как-то в наше отделение привезли женщину в очень тяжелом состоянии. Операция требовалась экстренная. Это было странно, потому что поступила она не по «Скорой», а из другого стационара, из Восьмой городской больницы. Как потом выяснилось, ее родственники настояли на этом. Состояние, как я уже сказала, было крайне тяжелое. Мы вскрыли гнойник. Во время операции случилась остановка дыхания. Это длилось секунд десять, может, пятнадцать, сейчас уже не помню. Нам удалось ее стабилизировать с помощью реанимации. Была произведена трахеотомия. Говоря обычным языком, в горло мы вставили трубку, чтобы пациентка могла дышать. В общем, вскрыли гнойник, вышло гнойное содержимое. И все же больная умерла.

– Умерла во время операции? – уточнила я.

– Нет, операция была успешно завершена, ее доставили в послеоперационную палату. Она скончалась на следующий день.

– Но почему?

– Вот и мы задавали себе тот же вопрос.

– Так причину и не выяснили?

– Все прояснило вскрытие. В той больнице, откуда доставили больную, ей было проведено инструментальное исследование пищевода. Скорее всего, когда специалист-эндоскопист проталкивал трубу, он порвал пищевод. По существу нанес больной два сквозных ножевых ранения, только изнутри.

– Ужас какой, – не выдержала я. – Никогда в жизни не соглашусь на такое обследование.

– Зарекаться не стоит, кто знает, что может случиться. Так вот, самое печальное, даже не печальное, а трагическое во всей этой истории, что врачи, проводившие обследование пищевода, сделали повторное обследование. Температура у больной поднялась до 39,6, она не могла глотать, началось расстройство дыхания. Во время этого второго обследования как раз и были выявлены перфорации – две дырки. Разрыв пищевода – тяжелейшее повреждение. При этом развивается медиастинит – тяжелый инфекционный процесс с высокой летальностью. Если человеку не оказать помощь, он погибнет. Но даже если его лечить, шансы на выживание малы.