Kitabı oxu: «Террор. Демоны Французской революции»

Мишель Биар, Мариса Линтон

Şrift:

Памяти Мишеля Вовеля (1933–2018)

Michel Biard, Marisa Linton

TERREUR!

La Révolution française face à ses demons

Перевод с французского Аркадия Кабалкина

Научный редактор Юлия Сафронова, историк-франковед

ARMAND COLIN is a trademark of DUNOD Editeur – 11, rue Paul Bert – 92240

MALAKOFF

КоЛибри^®

* * *

В этой лаконичной и насыщенной книге рассматриваются все основные проблемы, связанные с террором Французской революции, а также развенчиваются мифы и заблуждения, возникшие в то время и дошедшие до нас с тех пор. Эта книга станет неизменным источником информации для всех, кто интересуется теми эпохальными событиями и их сегодняшним отголоском.
Линн Хант, Калифорнийский университет, Лос-Анджелес

Историческая наука в своем лучшем проявлении. Два ведущих историка Революции анализируют ее самый спорный, сложный период с ясностью, концептуальным мастерством и передовыми методами. Результат – мудрое и проницательное переосмысление террора.
Питер МакФи, Мельбурнский университет

Авторы акцентируют внимание на всепоглощающем воздействии эмоций – положительных и крайне негативных, таких как страх. Этот труд, впечатляюще четкий, лаконичный и основательный, представляет собой очень убедительное повествование, которое будет полезно студентам и вызовет интерес у широкого круга читателей.
Modern & Contemporary France

Карты

1. Священнослужители, погибшие во II году, «жертвы» «террора» по мартирологу аббата Гийона (1821)

2. Командированные народные представители

Армия Самбры и Мааса, создана 29 июня 1794 года путем соединения Арденнской армии (прекратившей существование), правого фланга Северной армии и левого фланга Мозельской армии.

3. Народные представители в армии

4. Департаменты, где была создана как минимум одна революционная армия, батальон или рота

5. Операции парижской революционной армии

Места, где размещали гильотину:

• Гревская площадь, апрель – август 1792 года

• Площадь Каррузель, 21 августа 1792 – 10 мая 1793 годов

• Площадь Революции: 21 января 1793 года, 11 мая 1793 – 20 прериаля II года (8 июня 1794 года). Кроме: Поля единения (Марсова поля (22 брюмера II года (12 ноября 1793 года)

• Площадь Бастилии: 21–25 прериаля II года (9–13 июня 1794 года)

• Площадь Опрокинутого трона: 26 прериаля – 9 термидора II года (14 июня – 27 июля 1794 года)

• Площадь Революции: 10 термидора – 5 фрюктидора II года (28 июля – 22 августа 1794 г.)

• Гревская площадь: 26 фримера III года (16 декабря 1794–1795 годов. Кроме: площадь Революции, 29 прериаля III года (17 июня 1795 года)

6. Тюрьмы, гильотины и кладбища Парижа

7. Количество приговоренных к смертной казни

8. Чрезвычайные военные трибуналы

Коммуны с чрезвычайными военными трибуналами в 1793–1794 годах

Гражданские – «революционные», или «народные», – судебные инстанции, как в Оранже (Воклюз), не представлены в нижеприведенном списке, не считая исключений (так, чрезвычайный трибунал Страсбурга, названный «революционным», переезжавший из коммуны в коммуну, указан в нем потому, что связан с революционной армией этого департамента численностью в тысячу человек, взятых из Рейнской и Мозельской армий). Департаментские уголовные суды, судившие «по-революционному» очень недолго, не больше нескольких недель, как в Аррасе (Па-де-Кале) и Камбре (Нор), не включены потому, что в обычное время являются регулярными органами юстиции. Наконец, не учтены коммуны, где чрезвычайный трибунал находился очень недолго (так, трибунал Байонны переместился в Ош (Жер) для вынесения приговора всего одному человеку, то же самое было в нескольких коммунах Ланд, в т. ч. в Сен-Севере и в Даксе).

9. Число лиц, объявленных вне закона

Предисловие

Нельзя не радоваться итогу сотрудничества двух наиболее видных и плодовитых специалистов по Великой французской революции с обоих берегов Ла-Манша, французского историка Мишеля Биара и его британской коллеги Марисы Линтон. На основании изучения наиболее актуальных работ по истории Революции на французском и английском языках они сумели предложить читателю оригинальное и чрезвычайно насыщенное исследование. При том что оно касается событий длительного периода, с конца Старого порядка до зари XIX века, акцент в нем делается главным образом на явлении «террора» и на кампании государственного насилия в 1793–1794 годах: ее истоках, развитии, влиянии на французское общество, а также на более проблематичном и более живучем, чем обычно считают, вопросе о способах, примененных затем для прекращения этого «террора». Кроме того, это исследование содержит ценные размышления о более чем двухвековой противоречивой историографии и о спорах, восходящих к произведениям современников Французской революции, – спорах, которые целиком перетекли в наш XXI век.

Мало какие периоды французской истории так же дурно толковались и искажались и так же грубо упрощались. Диапазон объяснений явления революционного Террора, предлагаемых историками, социологами, философами, не говоря об эрудитах и о романистах, воистину впечатляет. Однако значительное большинство этих авторов обладало ограниченным пониманием исторической реальности событий, которые они брались описывать и толковать. Помимо этого, большая их часть опиралась в своих толкованиях на настоящий миф о 1793–1794 годах, порожденный стараниями членов так называемого Термидорианского конвента снять вину с самих себя, отмежеваться от периода усиленных государственных репрессий, в которых часто были замешаны они сами. «Террор» был порожден, утверждали они, кознями Максимилиана Робеспьера и горстки его подручных-монтаньяров, якобы стремившихся к установлению диктатуры, а то и новой монархии с «чудовищем» Робеспьером на троне. Если верить им, «террор» представлял собой продуманную «систему», некую структуру, навязанную большинству незначительным меньшинством.

В главах своего труда, перетекающих одна в другую как тематически, так и хронологически, авторы на основании целой серии новых исследований, в том числе многочисленных собственных работ, оспаривают антиисторическую легенду о 1793–1794 годах и развеивают ее. Они весьма убедительно показывают, что репрессии тех лет никогда не замышлялись как «система». Большая часть мер, связанных с «террором», объединялась, менялась и усиливалась Национальным конвентом на протяжении многих месяцев в ответ на перипетии войны на внешних рубежах, гражданскую войну, народное давление. Некоторые из этих мер имели, кстати, прецеденты уже в первые годы Революции и даже при монархии. Весь этот процесс никогда не проистекал из какой-либо единой и продуманной идеологии. И если роль Робеспьера была далеко не второстепенной, он все же не сыграл в «терроре» той главенствующей роли, которую ему так часто приписывают. Более того, во многих случаях его политические противники жирондисты, как и якобинцы-монтаньяры, выступали по меньшей мере его сообщниками в создании институций «террора».

При этом, как подчеркивают авторы, невозможно полностью понять поведение и политические решения предводителей Французской революции, если не учитывать роль их эмоциональной составляющей. С одной стороны, нельзя недооценивать невероятный всплеск восторга, воодушевления и всеобщей любви к «братству» как мотивирующих факторов, равно как и разочарования и нетерпения, всегда охватывавших революционеров при столкновении с теми, кто не разделял их энтузиазма. Но, с другой стороны, чтобы лучше понять репрессии 1793–1794 годов, важно прежде всего разобраться в многочисленных проявлениях страха: страха военного вторжения из-за границы, возмездия, заговоров; все это порождало злобу и ненависть и облегчало задачу циничных манипуляторов. Авторы выразительно показывают, до какой степени могли чувствовать себя жертвами «террора» сами «террористы».

К чести Мишеля Биара и Марисы Линтон, они стараются не пренебрегать счетом жизней, унесенных «террором». Для этого они изучают имеющуюся статистику казней по приговорам революционных и военных трибуналов. Мимо их внимания не проходит жестокое подавление Вандейского мятежа и так называемых федералистских восстаний, пышно обставленный процесс над различными членами враждебных фракций, не говоря о парижской гекатомбе в июне–июле 1794 года, учиненной по прериальскому закону. Они пишут о плачевном физическом и моральном состоянии узников, на долгие месяцы брошенных в тюрьмы, порой в неописуемую грязь. Они предлагают поразмыслить над тем, как революционеры пренебрегли правами человека, встав перед необходимостью «нарушать закон ради спасения закона».

Но при этом авторы стараются включить все это в контекст исторических обстоятельств и доминировавших тогда эмоций. Тем самым они отвергают ложные, надуманные аналогии между «террористической» фазой Великой французской революции и тоталитарными режимами и идеологиями XX века. Они подчеркивают немалое количество оправдательных приговоров и закрытий дел, часто более 50 % от всего числа разбиравшихся чрезвычайными трибуналами. Обращается внимание и на большую зависимость размаха репрессий от местностей и департаментов. Благодаря всему этому становится очевидным, что наиболее широкие репрессии разворачивались именно там, где активнее всего действовала вооруженная контрреволюция, выступавшая против Национального конвента.

В заключение мы должны выразить признательность авторам за появление этого столь насыщенного, богатого оттенками исследования и за их старания рассмотреть явление французского революционного «террора» во всей его сложности и противоречивости.

Тимоти Такетт,
Университет Калифорния, Ирвайн

Введение

Террор… Одного этого слова достаточно, чтобы по меньшей мере бросить тень на Великую французскую революцию, а то и вовсе дискредитировать ее, тем более в наше время, когда из слов «террор», «терроризм» и «террорист» образуются всевозможные сочетания в связи с сопровождающими их страхами и ненавистью. Как и в случае с другими терминами, обозначающими ключевые события революционной эпохи (Термидор, Брюмер и прочие), к этому слову приросла прописная буква (заодно с определенным артиклем французского языка, тоже призванным его усилить). Однако когда к нему прибегали революционеры и революционерки, они прописной буквой почти никогда не пользовались. Она отличает прежде всего работы историков XIX века и более поздних времен, причем одним из главных ответственных за это приходится назвать Мишле. Во вступлении к своей «Истории Французской революции», издававшейся начиная с 1847 года, он не только применяет прописную букву, но и почти что персонифицирует Террор, наделяя его даже даром речи: «“Братство или смерть”, – сказал позднее Террор»¹. Середина XIX века – время, с которого отсчитывается распространение этой многозначительной прописной буквы.

При всех ограничениях цифровизации статистика запроса на поисковом онлайн-сервисе Ngram Viewer четко показывает, что взлет в использовании этого термина с прописной буквы происходит в 1840–1860 годах, а апогея достигает в 1880–1910 годах (в связи со столетием 1789 года), затем отмечается заметное снижение, а новый значительный взлет наблюдается в 1980-е годы, на сей раз в связи с двухсотлетием Революции и со вспышкой историографических споров на эту тему². Об этом свидетельствует второе издание «Истории Французской революции» Луи Блана 1869 года с предисловием, датируемым предшествующим годом³. Прописная буква появляется в этом предисловии, хотя отсутствует во всей остальной книге, как и в ее первом издании (выходило в 1847–1862 годах) Более того, в ней Луи Блан полемизирует с Эдгаром Кине, уже писавшим это слово с прописной буквы, когда анализировал «террор» в 1865 году, и даже злоупотреблявшим этим⁴. Несколько раз Кине писал это слово с прописной буквы даже в 1845 году, хотя и не систематически, в своем труде «Христианство и Французская революция»⁵.

Террор – это также и термин историков, который порождает пространную полемику, проистекающую из взаимоисключающих интерпретаций⁶; для некоторых из них он, вопреки очевидности, неотделим от Революции, ибо для них это всего лишь способ маниакального очернения этой революции, как и всякой другой; после гибели Робеспьера и его сторонников «террор» отождествляют с некоей «системой» или «политикой», коих, как мы увидим, попросту не существовало; наконец, ныне он частенько понимается как хронологический период, причем до такой степени, что Террор превратился в обозначение 1793–1794 годов, хотя те, кто для кого он равнозначен всей Революции, относят его начало к 1792-му и даже к предыдущим годам. Разумеется, два эти года остаются небывалым, исключительным временем, однако и их нельзя сводить единственно к тем репрессивным практикам, которые вот уже два столетия принято ассоциировать с Террором. Так, путем череды искажений дошло до того, что не так давно появилась работа о революционном периоде под названием «Верь или умри!» (Crois ou meurs!), грубо извращающим лозунг «Свобода или смерть!». В витринах книжных магазинов выставлены экземпляры этой книги с лесом гильотин на кроваво-красной обложке. «Некорректная история Французской революции» – уточняет ее подзаголовок. Рекламный трюк не в силах затушевать истинный смысл труда, но как не огорчаться тому, что подобные тексты все еще могут появляться?

Недавно историк Тимоти Такетт написал, что пользуется «термином “Террор” – с прописной буквы и с определенным артиклем – просто потому, что, как и другие термины – “Ренессанс”, “Промышленная революция”, – он издавна принят почти всеми историками»⁷. Крупный американский историк, изучающий Французскую революцию, не ошибается, вовсе нет. Тем не менее в этой своей работе, претендующей на синтез самых недавних исследований этой темы как во Франции, так и в англоязычных странах, мы хотели бы предложить подход, способный поставить на обсуждение, а то и оспорить это выражение, и говорить уже о «терроре», а не о Терроре, чтобы уйти от последнего в пользу других смыслов самого понятия и, главное, иных возможностей анализа тех событий.

Это ни в коей мере не говорит о нашем желании приуменьшить или смягчить восприятие насилия революционного периода, находя для него оправдания или вводя – в духе сегодняшнего дня – доминировавшее некогда понятие «обстоятельств», будто бы принуждавших революционеров прибегать к «террору» ради выживания Республики. И все же, отчасти рискуя отойти от историографических представлений, питающихся идеологической полемикой и исторической наукой (где Террор понимается как матрица тоталитарных режимов XX века), мы считаем фундаментально важным начать наше исследование с так называемого Термидора, а не с гипотетической даты предполагаемого отсчета эпохи Террора и не с его более-менее отдаленных истоков.

Дело в том, что в конце термидора и во фрюктидоре II года (конец июля – середина сентября 1794 года) победители Робеспьера распространяют мстительные тексты, имеющие целью заклеймить позором поверженное «чудовище», а также снять с Национального конвента коллективную ответственность за законы, позволившие прибегнуть к суровым мерам против его противников. Так зарождается представление о «системе» или «политике», якобы развязавшей «террор»: вся вина взваливается на Робеспьера и его соратников, а весь «инцидент» объявляется исчерпанным с его устранением в Термидоре. Не довольствуясь этой амнистией для самих себя, они утверждают, что «террору» наступил конец, хотя продолжают пользоваться механизмами чрезвычайной политики, постепенно учреждавшейся в 1793 году и названной в октябре того же года «революционным правительством», прибегая в том числе к репрессиям и к государственному насилию.

Тезис о конце Террора после 9–10 термидора долго преобладал в историографии, умаляя рикошетом насилие III года и Директории, а также подталкивая историков к поиску одной даты или серии дат, с которых можно было бы отсчитывать Террор и обнажать более глубокие его корни. Убеждение, что Террор был запущен Конвентом в сентябре 1793 года, идет рука об руку с представлением о «системе», уничтоженной в Термидоре, хотя Конвент никогда не принимал декретов о его запуске. Надо ли в таком случае искать начало этого «террора» весной 1793 года, в январе того же года, когда был казнен король, в августе 1792 года, когда была свергнута монархия, еще раньше? Все это бесполезно, потому что, как мы считаем, «террор» не может и не должен рассматриваться как хронологическая последовательность, имеющая начало и конец. Как подчеркнул историк Хаим Бурстин, упорствовать в поисках даты зарождения Террора (он называет этот поиск «одним из любимых упражнений историков») – это ложный путь, нечто вроде откапывания «первородного греха Революции» или того момента, когда она «ступила на ложный путь», как выразились однажды Франсуа Фюре и Дени Рише⁸.

«Террор» – слово, получивший широкое распространение пароль, политический концепт, тема горячих споров и теоретических обоснований, процесс, но также – и в особенности – явление, пропитавшее Революцию и революционеров. Чтобы лучше его осмыслить, не следует ограничиваться его насильственными проявлениями и тем более считать политическим исключением, допущенным осенью 1793 года революционным правительством, хотя первые шаги были сделаны еще весной. Нарастающая тяжесть страхов и эмоций, постоянное обострение столкновений и параллельная радикализация репрессивного законодательства, накал политической борьбы в Конвенте и вокруг этого третьего по счету революционного Собрания – все вместе в значительной степени поспособствовало зарождению, развитию и поддержанию «террора». Связанное с чрезвычайщиной, возникшей параллельно с конституционными полномочиями властей (после 10 августа 1792 года были частично сохранены институты, появлявшиеся начиная с 1789 года), это явление характеризовалось, естественно, собственным ритмом, собственной логикой, географией, результатами, всем комплексом свойств, из-за которых его никак нельзя считать «системой», единообразно возобладавшей на всей территорией страны.

1
Террор – понятие, навязанное термидорианцами

Одно из первых сочинений, ознаменовавших лобовую атаку на Великую французскую революцию, было опубликовано в 1790 году англо-ирландским автором и заодно депутатом лондонского парламента Эдмундом Бёрком. Называлось оно «Размышления о революции во Франции». Быстро появились переводы книги с английского на французский и на многие другие языки⁹. Некоторые увидели в ней нечто вроде пророчества о Терроре, так как она клеймит насилие 1789 года, в том числе убийство двух королевских телохранителей в революционные дни 5 и 6 октября, сравнивая толпу, хлынувшую в Версаль, чтобы отыскать там короля, с «процессией американских дикарей, врывающейся в Онондагу после убийств, которые они называют своими победами, и уводящей к себе в хижины, обвешенные черепами, своих пленников»¹⁰. Более того, Бёрк употребляет само слово «террор» и описывает Учредительное собрание как сборище депутатов, повергаемых в дрожь насилием простонародья: «Неоспоримо, что, страшась террора штыка, фонаря и факела, грозящего их очагам, они вынуждены утверждать свирепые и неудобоваримые меры под диктовку обществ, где чудовищно перемешаны все сословия, все языки и все нации»¹¹.

Обвинение настолько преувеличено, а сравнения с английской «Славной революцией» XVII века настолько манихейские, что Томас Пейн, другой британский автор, несколькими годами ранее ставший политическим сторонником восставших американских поселенцев, дает на них хлесткий ответ в своей книге «Права человека», изданной в начале 1791 года и уже в мае переведенной на французский язык. Он тоже пользуется словом «террор», но с совершенно другой целью. Он подчеркивает, что насилие 1789 года можно понимать только как ответ на жестокие казни Старого порядка, на пережитый ужас, который вызывает новый «террор»: «Власти желают воздействовать через “террор” на нижайший класс народа, и на этот же класс эти средства производят самое дурное действие. Этим людям хватает здравомыслия, чтобы понять, что это им демонстрируют казни, и сами они воспроизводят примеры террора, к которым привычен их взор»¹². К этому рассуждению, где уже выдвигается идея способности пассивного (испытываемого) «террора» превращаться в «террор» активный, мстительный, Пейн присовокупляет мысль о необходимости обучать гуманности власти, прежде чем требовать ее от черни. Совершенствуя свои доказательства, он напоминает о жестоком зрелище казни Дамьена, четвертованного живьем в 1757 году по обвинению в цареубийстве, которого он не совершал и в намерении совершить которое не сознался даже под пыткой, и приходит к выводу, что правительствам негоже «править людьми так, при помощи страха», напротив, следует «убеждать их доводами разума»¹³.

Между тем год спустя, в конце июля 1792 года, вскоре после свержения конституционной монархии, Робеспьер, обращаясь к теме связи между «террором» и дурным управлением, тоже отождествляет «террор» и деспотизм: «Монтескье говорил, что добродетель – принцип республиканского правительства, честь – монархии, террор – деспотизма. Поэтому нужно придумать новый принцип для нового порядка вещей, который мы видим вокруг себя»¹⁴. На того же Монтескье он продолжает опираться и в начале 1794 года, когда берется сблизить понятия «террор» и «добродетель» в своей речи 17 плювиоза II года (5 февраля 1794 года): первое без второго пагубно, а добродетель без «террора» бессильна¹⁵. «Деспотизм свободы», дерзкий оксюморон, предложенный тогда Робеспьером¹⁶, этот альянс между «террором» и «добродетелью», «террором» и правосудием тем самым оказывается связан с чрезвычайным положением, по существу, временным, при котором жила Франция в 1793 году и в II году, а не с продуманным политическим проектом. Становится понятно, что «террор» в конечном счете проистекает из серии срочных спонтанных мер, хотя и не исключительно в ответ на обстоятельства (к этому мы вернемся), а также то, как само слово «террор» меняло значения, постепенно приобретая политическое содержание. Из этого смыслового разнообразия и подвижности победители Термидора сконструируют идею «системы», политики, прежде чем понятие Террора будет популяризироваться историками на протяжении почти двух веков¹⁷.

1.Michelet J. Histoire de la Révolution française. T. I. Paris: Chamerot, 1847. P. XI. Позже Мишле часто употребляет определенный артикль и большую букву, особенно в томах VI и VII, посвященных 1793 и 1794 годам, хотя делает это бессистемно. В 1841 году большая буква появляется в Souvenirs de la Terreur, но только в названии труда, а это другое дело (Duval G. Souvenirs de la Terreur de 1788 à 1793; une introduction historique par Nodier C. Paris: Werdet, 1841). Кстати, сам автор подчеркивает разницу между большой и маленькой буквой, тем более что систематически выделяет сам термин курсивом: «Теперь немного о названии моей книги. Я назвал ее «Воспоминания о терроре» (Souvenirs de la Terreur), хотя начинается она с 1788 года. По моему мнению, террор начался одновременно с революцией. <…> До 9 термидора II года республики, Париж и вся Франция находились под игом террора» (Ibid. Р. IX–X). Существуют прецеденты использования прописной буквы в названии труда, но не в тексте (см.: Des Effets de la Terreur Бенжамена Констана V года, причем там эта прописная буква явно связана с «мнением печатника», открывающим издание, название которого целиком набрано большими буквами). Зато в первых изданиях исторических трудов о Французской революции Тьера (1823–1827), Мине (1824), Бюше и Ру (1834–1838), Блана (1847–1862) и Ламартина (1847) это слово не пишется с прописной буквы. Ламартин порой выделяет его курсивом, но не систематически и не с прописной буквы. Кабе порой прибегает к последней в своем повествовании о Революции, но это несущественно, так как автор пользуется прописной буквой сплошь и рядом: «Народ», «Добродетель», «Нравственность», «Депутат» и т. д. (Cabet É. Histoire populaire de la Révolution française de 1789 à 1830. Paris: Pagnerre, 1839–1840).

2.Спасибо Поль Петитье, крупной специалистке по Мишле, привлекшей мое внимание к этому приложению.

3.Blanc L. Histoire de la Révolution française. Paris: Pagnerre, 1869.

4.«Я не принадлежал бы к тем, кого сильно огорчила книга Эдгара Кине, если бы автор не исказил природу того, что осуждает; если бы не приписывал извращенным идеям и недостойным страстям пагубный, но увы, неизбежный результат ужасной, небывалой ситуации; если бы, делая из Террора систему, не изображал революционеров самыми умными, самыми преданными, ответственными за рок, от которого они сами пострадали, и за те самые злоупотребления, с которыми они боролись. <…> Нет-нет, что бы ни говорил г-н Кине, Террор не был системой; он был – а это совершенно другое дело – ужасной бедой, порожденной чудовищными потерями» (Ibid. T. I. P. XVII–XVIII. Курсив Луи Блана). Книга Эдгара Кине вышла в 1865 г. под названием La Révolution (Paris: Lacroix-Verboeckhoven) и несколько раз допечатывалась в том же году.

5.Quinet E. Le Christianisme et la Révolution française. Paris: Comon, 1845. P. 333, 349, 353, 401. В этом издании слово используется и с маленькой буквы.

6.См. историографический синтез: Martin J.-C. Les échos de la Terreur. Vérités d’un mensonge d’État 1794–2001. Paris: Belin, 2018.

7.Tackett T. Anatomie de la terreur. Le processus révolutionnaire 1787–1793. Paris: Seuil, 2017 (éd. en langue anglaise, 2015). Признак очевидной эволюции, эта фраза отсутствует в оригинальном издании, она есть только в предисловии к французскому изданию (с. 379).

8.Burstin H. Révolutionnaires. Pour une anthropologie politique de la Révolution française. Paris: Vendémiaire, 2013; Furet F., Richet D. La Révolution. Paris: Hachette, 1965–1966.

9.Burke E. Réflexions sur la révolution de France, et sur les procédés de certaines sociétés à Londres, relatifs à cet événement. En forme d’une lettre, qui avait dû être envoyée d’abord à un jeune homme, à Paris. Paris: Laurent, Londres, Edward-Pall-Mall, 1790.

10.Ibid. P. 137. «Телохранители» представляли собой тогда отборное подразделение в составе военной свиты короля, подобное швейцарским и французским гвардейцам, а раньше – мушкетерам.

11.Ibid. P. 139. Уподобление фонаря штыку и факелу отсылает здесь к пытке «на фонаре», которой были подвергнуты 22 июля 1789 года интендант Парижа Бертье де Совиньи и его тесть Фулон и которая затем неоднократно повторялась (об их казни см.: Biard M. Les lilliputiens de la centralisation. Des intendants aux préfets: les hésitations d’un «modèle français». Seyssel: Champ Vallon, 2007).

12.Paine T. Droits de l’homme; en réponse à l’attaque de M. Burke sur la Révolution française. Paris: Buisson, 1791. P. 27–28.

13.Ibid. P. 42.

14.Этот текст был напечатан в десятомм номере его газеты Le Défenseur de la Constitution. См.: Œuvres de Maximilien Robespierre [далее обозначено OMR]. Paris: SER, 2011. P. IV–305.

15.Ibid. P. Х–357. По этому вопросу см.: Leuwers H. Robespierre. Paris: Fayard, 2014. Глава 21.

16.«Власть в Республике – это деспотизм свободы против тирании» (Ibid.). Но Робеспьер не первым употребил эту фразу, ее произнес в Конвенте Марат 6 апреля 1793 года, говоря о борьбе с деспотизмом королей, объединившихся против Французской республики («Путем насилия нужно устанавливать свободу, и для нас настал момент организовать деспотизм свободы, расправляющийся с деспотизмом королей»; см.: Archives Parlementaires de 1787 à 1860. Recueil complet des débats législatifs et politiques des chambres françaises de 1800 à 1860, faisant suite à la réimpression de l’ancien “Moniteur” et comprenant un grand nombre de documents inédits / Eds. M. J. Madival, M. R. Laurent. T. LXI. Paris: Dupont [puis CNRS]. Vol. 102. 1879–2012. P. 377 [далее: AP, LXI. P. 377]). Тем не менее, как справедливо замечает Эрве Лёверс, Робеспьер связывает это выражение с правосудием, тогда как Марат ясно говорит о насилии.

17.См. недавние размышления: Brown H. G. The Thermidorians Terror: Atrocities, Tragedies, Trauma // Rethinking the Age of Revolutions. France and the Birth of the Modern World / Ed. D. A. Bell, Y. Mintzker. New York et Oxford: OUP, 2018.

Pulsuz fraqment bitdi.