Kitabı oxu: «Ненужная дочь»
Глава 1
Когда кто-то говорит, что в его жизни мало радости, я вспоминаю бабушку. Будучи дворянкой, а как называла ее моя мать: «Белой костью», она выжила в лагерях, а вернувшись, не потеряла любви к близким, доверия к друзьям и какого-то особенного внутреннего огня. И чего бы не случилось, я знала, что выход есть всегда. И причины для радости тоже есть всегда. Главное – быть человеком.
Отец мой был мягким, добрым, но умер слишком рано, чтобы я помнила его с какой-то другой стороны. А вот мама… она была со мной всегда, если не считать последние мои двадцать лет жизни. Но это не то место, где надо выдохнуть, потому что мама у всех ассоциируется с чем-то прекрасным. Для мамы я была обузой. Я же просто умела смотреть на все глазами моей бабушки.
– И чего страшного, если девочка будет поступать в институт культуры? Для нее же откроются прекрасные пути! – не сдавалась моя бабушка Лидия Генриховна, отстаивая мое желание окончить школу и продолжить учебу.
– Учебу на заводе, знаете ли, тоже выбить было непросто. Девка от рук отобьется в этих ваших университе-етах, – вопила в ответ моя мать, краснея лицом все сильнее и сильнее.
Если бы не вся гадость этой ситуации, то она была бы смешной: тонкая, как иголка, с гладко зачесанными волосами, поднятыми бровями, но культурно изъясняющаяся бабушка и растрепанная, пухлая, коренастая, рыжеволосая не от природы, а от хны мать.
Эти две любимые мною женщины, словно две собаки разных пород, встретившиеся на улице, готовы были вцепиться друг другу в волосы.
– Ладно, как скажешь, мамуль, – я решила, что университет меня подождет. Получу эти «корочки» крановщицы, а там… как сложится.
– Нет, не стоит тратить время на эту ничтож… – но бабушка не закончила, потому что мама выдохнула и присев на сундук, стоящий у печи, завыла белугой:
– И за что мне все это? И так народ косо смотрит, и так все на себе тащу, как проклятая. А ведь мне всего ничего и чего-ооо, – заливалась мать. А я не могла не подойти и не обнять ее.
– Мамочка, ну не реви, ну же, я ведь сказала, что пойду, – я гладила ее мокрое от слез лицо, собирала волосы под гребенку и продолжала целовать ее в лоб, прижимая к себе.
– Если бы Борис хоть намекнул, что такое сродство имеет, ни в жисть бы за его не пошла! – этой тирадой в адрес умершего давно моего отца всегда заканчивались все скандалы в нашем доме. Мне было жаль бабушку, но только молча мы могли прекратить ее истерику. – Кабы был хоть сынок, то робил бы щас, как мужик. А чо толку от девки, коли дома больше ни отца, ни брата ей нету-ууу? – она продолжала выть, я продолжала ее обнимать, а бабушка уже бренчала ковшом в кадке с водой.
Потом мы все, как ни в чем не бывало, садились за стол, мать доставала из печи пару котелков, и мы ужинали, обсуждая достижения завода в текущем квартале.
Я видела, как бабушка стискивает зубы и тихонько касалась ее руки под столом. Она сжимала мою ладонь в ответ. И вроде всем становилось хорошо. Ну или терпимо.
– Любушка, кровиночка моя, ну зачем же ты соглашаешься на то, что тебе далеко? Зачем ты от мечты отказываешься? – бабушка провожала меня до автобусной остановки, хотя самой уже надо было спешить на работу. Она мыла полы в клубе и в сельсовете, а еще была дворником.
– Бабуля, ну ты же знаешь, что будет с мамой, если я уеду? Она же тебе проклюет весь мозг, – я старалась улыбаться, чтобы ей не было так грустно. Она сравнивала свою судьбу с моей и боялась, что и мне тоже придется заниматься чем-то нелюбимым.
– Просто, Любушка… у меня-то все иначе, мне-то, политической… больше ничем заниматься и не позволят. А без денег сидеть… на шее у твоей матери, знаешь…
– Я выучусь, бабуль. Выучусь, а потом решим. Может, и в город какой большой поступлю. Ты же меня вон чему только ни учила. Я и рисовать, и шить, и вышивать, и петь могу. Отучусь в университете и тебя к себе заберу, – уверенная, что так и будет, отвечала я, торопилась к автобусу и уезжала. А она, замерев, стояла еще какое-то время на остановке, а потом, словно вспомнив, что торопится, выпрямлялась и бежала в сторону клуба.
Завод хорошо поднялся после войны. Хоть в нашей-то глуши он и остался цел, да все равно столько нового начали на нем делать, что дух захватывало. Попасть в крановщицы можно было только по знакомству. «Хорошая зарплата, почет и уважение» – так характеризовала моя мама эту должность. У начальника цеха мама выбила мне место с большим трудом… как сказала она. А на деле все было совсем не так.
Бабушкины кружева, которые она вязала для меня, серьги с изумрудами царских времен – единственное, что удалось бабушке спрятать, чтобы передать мне, все это мать отдала начальнику цеха. Вернее, его жене, за то, чтобы та поговорила с ним, и Люба Преображенская смогла стать крановщицей.
Когда об этом узнала бабушка, я училась уже две недели. Она просто не вышла ужинать из-за своей занавески. Молчала три дня, а потом как-то словно постарела. Нет, она уже была немолодой, да и жизнь ее потрепала, но вышла она из своего угла старой.
Я бы никогда, наверное, и не узнала о краже, если бы не мать:
– Тоже мне, аристократка, голубая кровь, белая кость! – бурчала она, моя пол как раз там, за занавеской, под бабушкиной кроватью. – Думаю, чего это она ни ест, ни пьет, ни словом не обмолвится… а она вон чего… заметила, что я ее раскулачила. И правильно, что нашла это добро. А то лежит на изумрудах, а внучка без профессии, считай. У-ни-вер-си-те-ееет, видишь ли… Тянет ребенка в свою профурсетскую жизнь. А наша работа для нее, значит, ничтожная? Да трудом своим токмо и мозолями своими можно на жись заробить.
– Мам, ты про что? – я вошла с пахнущими морозом и снегом, начисто выбитыми половиками и услышала мамин спич из-под кровати.
– Да про камушки ее изумрудные в серебряной оправе. Да про воротнички. Обнаружила она, наша царевна, пропажу, – мать сидела на полу, хлопая ладонями по ляжкам, и была очень довольна своим рассказом, – оттого и дуется, как мышь на крупу Ишь, даже не разговаривает сколько дней со мной!
– Как? Куда пропало? – не понимала я.
– Дык отдала я все, чтобы тебя учиться-то взяли. Такого нажористого места долго еще не будет. Нинка Кряжина вон полны валенки нафурычила, выпрашивая то местечко, а я тебя туда за три счета засунула. Пусть радуется старуха, что для дела пригодились ее царские побрякушки.
– Мам, так она их мне берегла. Их еще ее бабушка носила. Больше у нее ничего от той жизни и не осталось, – я села на пол рядом с мамой и посмотрела под кровать. Небольшой чемодан, с которым бабушка вернулась из лагеря, был открыт. Он содержал в себе всего два коричневых, похожих на школьную форму платья, пару чулок и две смены белья. И ту самую лаковую черную шкатулку. Теперь ее не было.
Я замерла, вспоминая тот день, то ощущение, с каким я провела пальцем по глянцевому боку. Запах старого дерева и лака были чем-то новым. В нашем доме ничего не пахло так, как эта шкатулка. И я, не знавшая, кем была моя бабушка, думала, что она волшебница, вернувшаяся из далекой страны.
– Я лично закопала эти серьги в лесу. И когда вернулась, заехала в свой город только за ними. В железной коробке, залитой воском, сохранилась даже шкатулка, – она, хмыкнув, открыла шкатулку второй раз в моей жизни, когда мне исполнилось шестнадцать. Я уже понимала о жизни все, но нравилось вспоминать, что я считала ее когда-то волшебницей. – Никому не говори о них. Отдашь потом своей дочке или внучке. А еще я приготовлю для тебя самое лучшее кружево. Глаза уже слабы, но я осилю три тончайших, словно паутинка, – обняв меня, бабушка вдевала серьги в мои уши, любовалась мною и убирала в шкатулку, а ту в чемодан, под кровать.
Со временем бабушка снова стала мне улыбаться, но как будто лишилась чего-то большего, чем эти серьги. А с мамой она перестала разговаривать вовсе. Только отдавала свои тяжело заработанные деньги, чтобы та не попрекала и уходила в свой угол.
А вот Иван Никанорыч, тот самый начальник цеха, жена которого владела теперь моим наследством, не перестал с нами говорить. Ни со мной, ни с моей мамой. Все подговаривал, мол, старуха ваша больше имеет, как пить дать, только ее ковырнуть надо хорошенько.
Я, молодая дура, заступалась, клялась, что это не так, и доказывала, как могла. Но Никонорыч в это время высмотрел во мне что-то еще, кроме наследства. Ночами в мою смену стал с проверкой являться: мужиков на обед отправит, кран выключать и включать заставлял, а потом и вовсе залезал в кабину. А там тесно, что не развернуться. Вот и пользовался. То, мол, покажи, как это переключаешь, как то… а сам сначала аккуратно, а потом и вовсе обнаглел:
– Ты, девка не думай, что шибко умна да хитра, – сквозь зубы цедил Никанорыч, все теснее прижимаясь ко мне. – Я могу куда надо написать, и тебя вместе с твоей бабкой отправят бесплатно работать. Поняла? А щас давай фуфайку расстегай… А завтра поговоришь со своей контрой и выяснишь, где еще она прячет камешки.
Когда он полез под ватник я не выдержала и оттолкнула его. Успела только прошмыгнуть мимо да к лестнице кинуться, а он за ватные штаны схватил.
Так я и не допрыгнула до лестницы. И он меня не удержал.
Три месяца в больнице, а потом домой. На инвалидном кресле, которое всем заводом купили. Иначе лежать бы мне на кровати да в окошко глядеть. А так… так хоть по комнате передвигаться могла, да руками чего по дому сделать. А со временем в библиотеку работать взяли.
Так и началась моя взрослая жизнь.
И на этом же она и закончилась. Сначала мной бабушка занималась, а мать замуж вышла. Когда бабушки не стало, одна жила. Мать навещала, ругала меня непутевую. А потом вроде как все ровнее и ровнее стало. Я радовалась, что у нее двое сыновей родились, что не одна моя мамочка. Думала, вот теперь-то точно наладится, точно все образуется: ведь и ей помощь с детьми нужна.
Да только не вышло по моему. Говорила она мне только одно: «Чего же я столько времени на тебя потратила. Давно надо было замуж идти.».
Была у меня и подруга. Помогала, поддерживала. Все говорила, что и мне пара найдется. Да только куда там: после войны здоровым-то пара находилась не всегда, а таким, как я, и вовсе.
Пришла к своим девяноста годам сухонькой, активной старушкой. Матери давно уже не было, а братья не знались со мной, как я ни старалась. В зеркало я теперь видела в отражении свою бабушку. Так же аккуратно вела хозяйство: меняла занавески на окнах, вышивала руками и шила на машинке все, что нужно для дома и для людей, коли просили. А добрые люди помогали с банькой да с мытьем полов. Так и жила: улыбалась каждому рассвету, каждому закату. Всем, кто встречался мне, желала добра и счастья.
Пока не заснула с вязанием прямо в коляске перед окном, вспоминая старую бабушкину примету: «Солнце красно к вечеру – моряку бояться нечего». Это значило, что завтра будет солнечный день. А мне достаточно было и того, что просто будет еще один день.
Глава 2
Сон отступал нехотя, снова и снова погружая в забвение. И когда я открыла глаза, желание опять заснуть не прошло. Сначала пришли запахи: яркие, настолько удивительно четкие, что закружилась голова. Казалось, что я попала в детство, когда спишь с открытым окном в жаркую июльскую ночь, а по утру из сада тянет туманом, цветущими травами и влажной сочной травой.
Сухость во рту была, пожалуй, единственным раздражителем. Я попыталась откашляться, потянулась к привычной тумбочке возле кровати, где стоял стакан с водой, но рука никак не могла миновать кровать. Словно она стала шире.
– Мисс Виктория, мисс, о Боже, – шептал кто-то рядом, и мне стало не по себе.
– Кто здесь? – достаточно громко переспросила я и почувствовала на своей ладони теплую, влажную, как бывает после сна, руку.
– Мисс, тихо, прошу вас, тихо, – голос метнулся куда-то в сторону, и через минуту зажегся свет. Трепещущиеся на стенах тени от свечи казались жуткими, но потом глаз выцепил и женщину, несущую к кровати подсвечник с тремя толстыми, уже сильно оплавленными свечами.
– Кто вы? – только и смогла прошептать я.
– Я Элоиза, мисс, вы что, ничего не помните? Мисс, я Элоиза. Лиззи, ваша служанка, – она присела рядом со мной на стул и уставилась на меня во все глаза.
– Я… я не знаю вас. Где я? – сухость во рту не давала говорить. Я осмотрелась и увидела кувшин. Женщина с растрепанными волосами поняла все по моему взгляду и быстро налила воду в кружку. Взгляд мой никак не мог оторваться от тонкого фарфора с причудливо расписанным боком.
– Мисс Виктория, вам надо молчать и продолжать делать вид, что вы без чувств, прошу вас. Если они узнают, вас тут же отправят в тюрьму. Сержант сторожит у входа, – испуганные глаза молодой женщины, представившейся Элоизой, были светлыми. Или голубыми, или серыми: сейчас, при плохом освещении этого было не разглядеть.
– Я ничего не понимаю, Эло-иза. Я не знаю, кто вы, где я и чем я провинилась, – оторвав от губ кружку, тихо прошептала я и, привычно облокотившись на кровати, попробовала сесть.
Было странно, что это удалось слишком легко, не переваливаясь с бока на бок, как обычно. И тут до меня дошло, что все это получилось благодаря ногам. Я чувствовала, как они сами, совсем даже без единой моей мысли о них, упирались в кровать.
– Ноги… мои ноги. Я чувствую их, – прошептала я и откинула одеяло. Во рту снова стало сухо, потому что две совсем не старушечьи, сухие от обездвиженности, а вполне жилистые молодые ноги продолжали мое тело.
Элоиза, видимо, поняла, что дело плохо, и в момент, когда я обмякла, поднесла к моему носу что-то очень вонючее, а потом приподняла голову и напоила.
– Мисс, мисс Виктория, милая, прошу, придите в себя. Иначе я не успею вам всего разъяснить. Мистер Брекстон приедет рано утром. Он с нетерпением ждет, когда я пошлю за ним. Вся надежда на сынишку прачки. Он точно не разболтает, что я это сделала, – голос светловолосой девушки, казалось, вот-вот сорвется, и она заплачет.
Страх, непонимание и слабость, видимо, от упавшего давления – вот что я чувствовала. Подкатывала тошнота, но желудок не стремился расстаться с водой. Я с силой потерла лицо руками, пытаясь прийти в себя. И здесь меня тоже ждало сильное удивление: пухлые гладкие щеки, волосы вокруг лица, шея… все было словно чужим, но прикосновения свои я чувствовала отчетливо.
Потянув локон, я отчетливо почувствовала боль. Это не парик, да и откуда ему взяться. Хотя… я ведь точно не дома.
Широченная кровать, на которой я лежала, наверное, была двуспальной. Или, как сейчас говорят: «евро». Пухлое, будто с лебяжьим пухом, одеяло, на стенах обои то ли голубого, то ли зеленого цвета в мелкий цветочек. И я прекрасно могла разглядеть каждый лепесток там, куда хоть чуточку падал мерцающий свет от свечей. Повернув голову, я увидела приоткрытое окно, а за ним глубокую, черную, как мазут, ночь.
– Мне все это снится, – я провела руками по ногам, но Элоиза моментально расправила сбившуюся на бедрах рубашку, будто увидела в этом что-то нехорошее, и принялась накрывать меня одеялом. Было душно, словно за окном и правда июль. «Вчера точно был сентябрь, и после недельного дождя я с радостью смотрела на краснеющий у горизонта закат. Я ждала солнечного дня завтра», – только и удалось мне подумать до того, как Элоиза заговорила:
– Мисс, я прошу вас, придите в себя. Я сейчас должна выйти из комнаты, чтобы найти мальчишку Ады. А вы должны лежать молча, не открывая глаз. Даже если кто-то войдет, вы не должны двигать ни рукой, ни ногой, – с мольбой в голосе женщина шептала все это мне в лицо. Я чувствовала запах трав или настойки на них и не могла понять, что же со мной происходит.
– Я не знаю вас. Я не Виктория, я Любовь. И это не мои ноги, не мое лицо, не мои руки, милая женщина, – я сама протянула к ней ладони, и она, взяв их, приложила к своему лицу.
– Милая моя девочка. Ты, видно, помешалась совсем, но это тебя не спасет. Они повесят тебя, как только узнают, что ты пришла в себя. Прошу тебя, молю, – она в слезах сползала со стула, на котором сидела и тащила меня за собой, потому что не отпускала моих ладоней. – Молю, не выдай себя…
– Так что случилось? – на смену моей панике и страху вдруг пришла какая-то собранность, внимательность. В голове стало светло, будто распутались какие-то сети и ничто не мешало быстро соображать. Тихая истерика этой женщины заставила меня собраться. Так бывало со мной, когда мама устраивала очередную сцену. И будь я хоть трижды напугана или зла, моментально начинала смотреть на ситуацию со стороны и понимать, что если я не возьму себя в руки, это продлится долго.
Я наконец, разглядела девушку, которая, утерев слезы, встала и отошла к невысокому столику у стены напротив. Подсвечник остался стоять рядом с моей кроватью на комоде. Я снова села и снова ощутила, как ноги сами поддерживают мое тело, упираясь в кровать.
Темное синее платье, светлый передник и воротничок на моей новой знакомой выглядели аккуратно, но совсем не соответствовали тем вещам, что я привыкла видеть. Она взяла большую кружку со столика и стояла так с ней несколько секунд, не поворачиваясь ко мне. Я видела ее руки с кружкой в отражении зеркала, стоящего на столике. Она будто пыталась отдышаться.
– Что там у вас? – я скользила взглядом по стенам неслыханно дорогой для меня мебели с искусно выполненной резьбой и дышала через нос, стараясь не думать о происходящем. Как только мысль о невозможности занимала мою голову, я отгоняла ее, говоря себе, что это прекрасный, чудесный сон.
– Это отвар. Думаю, вам тоже можно сделать глоток. Барбара сварила его для меня. Они все жалеют вас, мисс Виктория, но никто не пойдет против миссис Вудстер, – Элоиза вернулась на стул и протянула мне высокую, на этот раз простенькую кружку.
Пахнуло валерьяной и мятой, а потом и медом. Я сделала пару глотков и поняла, что женщина пахла как раз этим вот отваром.
– Расскажите, что случилось? Почему вы так напуганы? – прошептала я, рассматривая ее припухшее после сна и слез лицо. Ей было не больше двадцати пяти. Ни тени косметики, но и без нее можно было оценить длинные, хоть и светлые ресницы, чуть пухловатые губы и вздернутый носик. – Я не понимаю, что я здесь делаю и кто я теперь, – я снова взяла ее ладонь в свою и снова почувствовала, что она влажная.
– Наверно, память ваша помутнела после эдакого, – все еще дрожащим, но уже более уверенным шепотом ответила она. – Вам надо бежать, мисс Виктория.
– Бежать? Милая девочка, да я же не хожу. Считай, почти всю свою жизнь. Я не хожу и ног своих не чувствую с семнадцати лет.
– Мисс Виктория, вам восемнадцать, и вы ходите. Хромота ваша совсем небольшая, а если носить те туфли с разными подошвами, то и вовсе незаметна. Вы бредите. Вам бы еще отлежаться, но времени нет совсем. Миссис Оливия только и ждет, чтобы отправить вас… – она замялась, потом, видимо, чтобы уйти от продолжения начатых слов, взяла из моих рук кружку, поставила на столик и сама откинула одеяло. – Вставайте. Надо быть уверенными, что вы можете идти.
– Нет, Элоиза, нет, ты что. Я не буду, я не могу, прошу тебя, – стараясь не срываться с шепота на крик, я удерживала ее руки, отстранялась от нее. И поняла вдруг, что отталкиваюсь ногами, отползая на другой край кровати. Я чувствовала стопами простынь, чувствовала бедрами холодок, когда она сняла с меня одеяло.
– Ладно, пока я все расскажу, а вы будьте готовы лечь, если кто войдет. Этот сержант даже стучится не всегда, – она мотнула головой в сторону двери. И я поняла, что за ней кто-то есть. И этот кто-то только и ждет, когда я проснусь.
– Там? – переспросила я. И в тишине услышала сначала храп, а потом легкий кашель.
– Да, он сидит там. Завтра его сменит другой. Тебе надо продержаться еще один день. Как только мистер Брекстон узнает, что вы очнулись, он устроит ваш побег.
– Элоиза, милая, прошу тебя, объясни мне, что случилось? – на смену непониманию вдруг пришел страх. Я беспрестанно щипала себя за бедро, двигала пальцами ног, не веря в то, что это возможно. И в какой-то момент поняла, что согласна на все, что может случиться здесь, лишь бы не просыпаться опять в своей коляске, с которой уже даже переваливаюсь на кровать с огромным трудом.
Глава 3
– Мисс Виктория, вы наверно все вспомните, но сейчас у нас времени нет. Завтра здесь будет отираться ваша мачеха, да и отец постоянно заходит. Не говоря уж и о сержанте. Дверь весь день открыта, и поговорить нам вряд ли удастся, – торопливо шептала Элоиза, а я все рассматривала свои руки, которые никак не могли быть моими, как, впрочем, и ноги, и тело. Если быть честным, я понимала, что ощупываю молодую девушку.
– Не торопись, Элоиза, не торопись. До утра, наверно, еще далеко. Ты только говори со мной так, словно я совсем другой человек… ну, представь, что я вообще ничего и никого не знаю, – поглаживая девушку по плечу, ответила я. Она сначала не обращала на этот мой жест внимания, а потом, словно опомнившись, подтянулась как-то, но на руку мою продолжала смотреть с удивлением.
– Вы ночью проснулись от чего-то. И увидели, что Оливер побежал к реке. Вы прямо в рубашке бросились за ним. Это вы вбреду говорили. Так я и не узнала бы вовсе, – Элоиза снова начинала плакать, но подняв на меня глаза, собралась и продолжила: – когда все подбежали, он мокрый на берегу сидел плакал, а вас течение снесло ниже. Только белую рубашку и видно было. Кое-как вас из воды вытащили. Я то уверена, что вы брата спасли, но его матушка крепко за вас взялась…
– У меня есть брат?
– Да, Сын мистера Джеймса и его жены… вашей мачехи… Миссис Оливия с первого дня с вами жить не смогла, вот и отправила в это поместье.
– Значит, я отдельно живу? – удивленно переспросила я, пытаясь бороться с отрицанием. Все было настолько невозможно, что уже казалось правдой. Иначе, откуда эти ноги?
– Точно! В старом поместье вашей матушки. Она рано умерла, в родах с вашим братом. А мистер Джеймс и женился после снова.
– А Оливер… сколько ему лет?
– Пять. Эта река… он то и дело сбегает от няни, и не раз уже говорили, что дом надо закрывать.
– Так этот шум… – я прислушалась и поняла, на что похож шум за окном. Он не сильно мешал тишине, и будучи постоянным, казался единым и целым с ней.
– Да, река здесь в двух шагах… и после недели дождей она стала бурной. Коли войдешь, выбраться почти невозможно, – Элоиза наконец перестала плакать, и как будто стала более серьезной, – вы и правда ничего не помните мисс?
– Правда. Так значит… мне грозит…
– Виселица. Этот сержант и его начальник… они уверены, что вы сделали это сами, да и миссис Оливия утверждает, что слышала, как вы ходили в соседней комнате. И откуда она могла знать, что это вы? Могла ведь и нянька ходить…
– А почему отец сослал меня сюда? Неужели он не видит, что мачеха обижает ее…меня?
– Так… – Элоиза больше не нашла что сказать, а я вдруг вспомнила поговорку про ночную кукушку, которая дневную всегда перекукует.
– Ладно, Элоиза. А этот… как его… за кем ты хотела послать…
– Детектив Брекстон. Он молодой, и совсем недавно на посту. И никто его не слушает… но он хорошо вас знает, мисс Виктория. И дело говорит. Надо уехать. А когда мальчишка снова заговорит, тогда все, может и откроется. Тогда-то вы и вернетесь домой, – Элоиза, видимо, привыкла к моей руке на ее плече, и теперь положила сверху свою ладонь.
– Значит, мальчик не говорит?
– Говорил. Много болтал раньше, только и делал, что болтал. А после этой ночи… как будто нем остался. Даже если плачет, то молча!
– Господи, но не могла же я…
– Нет, даже и не думайте, мисс. Вы его приезда несколько месяцев ждали, игрушки ему делали, да и с отцом сами говорили по поводу реки. Вечерами двери проверяли, чтобы он не убежал. А он, чертенок, будто этого и ждал… уж больно его эта речка с самого приезда заинтересовала. Еще мальчишки со скотного двора показали ему свои кораблики, которые пускали там до подъема воды, – она цыкнула с огромным сожалением и горько как-то, очень узнаваемо покачала головой.
– И куда мне бежать? – спросила я, и моментально вспомнила, что бег – вообще не мое средство для спасения. Меня, и без того, доброго и отзывчивого человека, моя инвалидность сделала слишком угодной, а если честно, то правильнее сказать выгодной. Отказать я ни в чем не могла, и некоторые этим пользовались.
– Не знаю, мисс. Он уверил меня, что все организует.
– Значит, ты ему веришь? – я все никак не могла смириться, что эта молодая девушка выкает со мной. Меня, даже в глубокой старости называли на «ты». И была я в устах людей просто Любушкой.
– Ну, если нам верить больше некому, то стоит попробовать, – выдохнула я, – дай-ка мне еще твоего отвара. А после этого… попробуем встать. Надо ведь увериться, что мой побег не провалится потому только, что я не смогу ходить, – впервые за эту странную ночь я улыбнулась.
Для меня, в такой непонятной, и только потом я я пойму, что страшной ситуации важным сейчас было одно – смогу ли я встать на ноги. Даже если это затянувшийся сон, я мечтала успеть сделать это. Снова почувствовать под ногами шероховатые половицы, холод и тепло, просто прошагать хотя бы до окна, а если получится, то пробежать по траве.
Сейчас, лежа на белоснежных простынях, я вспоминала те утра из детства, когда просыпалась и потягиваясь, переворачивалась на живот. Ноги скользили по грубому, густо накрахмаленному белью, и можно было лежать еще в полудреме до того момента, как бабушка не позовет завтракать. Я любила эти утра, особенно, если мать была в ночную смену, и не пришла еще. Дома громко тикали ходики, пахло оладьями и жизнь была вся впереди.
Отвар бодрил, помогал видеть все яснее. Мне удалось рассмотреть обои и мебель. Одежду Элоизы, и даже такие мелочи, как расческу на столике перед зеркалом.
– Давай попробуем встать, – не веря до конца, что смогу, я откинула одеяло и по одной начала спускать ноги. Я не помнила, как это делается, но они будто жили своей жизнью: мысль заставляла их, одну за другой, двигаться, упираться стопами в белую простынь.
– Я помогу, а то ненароком снова потеряешь сознание, столько шума будет. Всех перебудим, и тогда тебя в покое не оставят, сразу отвезут в тюрьму, – Элоиза теперь была собранной, серьезной и уверенной в необходимости этой разминки.
Я оттолкнулась от кровати, а она придержала меня за руки. И это случилось. Я почувствовала стопами пол. Он был прохладным, но не ледяным. Ковер, застилающий пол сейчас был отвернут. Я на секунду подумала зачем, но потом решила, что так даже лучше.
– Сейчас вернем ковер на место. Это я завернула. Миссис Оливия велела, боялась, что я опрокину таз, из которого вас обтирала, – засуетилась было Элоиза, но увидев мою улыбку, забыла о ковре.
– Я стою! Я стою. На ногах! – выдохнула я и зажмурилась, чтобы никакие другие органы чувств не мешали мне, не отвлекали от этого прекрасного ощущения. Я переступала с ноги на ногу, чувствовала каждую мышцу своего тела, – Боже, если это сон, то пусть он продлится еще хоть немного.
– Давайте, мисс, шагайте, а я послежу, чтобы вы не рухнули. Не отпускайте мои руки, – суетилась Элоиза и местами срывалась с шепота на громкий вполне голос. Потом резко прикладывала ладонь ко рту и снова начинала шептать.
Решившись, я сделала шаг, потом сделала второй. Сердце билось так часто, что казалось вот-вот выпрыгнет, но несказанное счастье этого момента не позволяло даже задуматься о нем.
В целых шесть шагов я оказалась возле окна. Протянула руку и сильнее открыла створку. Запах лета стал гуще. Пахло мокрой землей, свежей травой, камнями и цветущим разнотравьем. Вдалеке испуганно крикнула птица, и снова все замолкло. Кроме реки, равномерно шумящей, и совсем не мешающей, не ломающей тишины. Она, как хороший инструмент в оркестре, только добавляла гармонии.
– Элоиза, я не знаю, когда это закончится, но если даже совсем скоро, я ни о чем не жалею, – прошептала я.
– Давайте, давайте пройдем в уборную, а потом ляжем обратно, – обняв меня за талию, она потянула мое тело за собой. Я послушно пошла, хоть и хотелось еще постять здесь, перед открытым настежь окном.
Проходя мимо столика, я остановилась.
– Хотите посидеть, ну, давайте, – девушка отодвинула стул от столика и помогла мне присесть. Потом быстро сходила за подсвечником и вернувшись, поставила его прямо передо мной. Из-за зеркала стало намного светлее.
Я не торопилась поднять глаза на свое отражение, хоть мне этого и очень хотелось. Глубоко вдохнув пару раз я подняла голову.
На меня смотрела темноволосая, белокожая, как северянка, девушка. Даже девчонка. Именно так я описала бы ее. Темные, но не черные глаза, а скорее цвета коньяка, цвета заварки, или темного янтаря. Узкий, и даже вполне себе симпатичный носик. Верхняя губа чуть вздернутая, и от этого казалось, что рот всегда чуточку приоткрыт. Волнистые темные волосы несколько грязные, но густые и гладкие.
– Это я? Это и правда, хороший сон, – я подняла руку, провела по волосам. Девушка все повторила за мной. Улыбнулась, обнажив ряд зубов, а после языком ощупала зубы у себя во рту. Девушка тоже зашевелила губами.
– Мисс, идем, идем. А потом мне надо выскользнуть из дома, найти парнишку и отправить за мистером Брекстоном, – поторопила Элоиза и потянула меня за руку к себе. Я легко встала, и держась за ее руку пошла. Мне не было больно, не было даже неприятно. Только вот не сильная, почти незаметная хромота…
– Я неправильно шагаю, наверно. Почему то постоянно хромаю на одну сторону, – осторожно спросила я Элоизу.
– Ой, да это ерунда, вы же знаете, мисс… одна нога у вас совсем чуточку короче, но в обуви вы не хромаете вовсе. Разница так мала, что разной по высоте подошвы и не видно вовсе, – Элоиза даже как-то хохотнула.
– Значит… вот в чем дело… но это и правда, полная ерунда. Лишь бы подольше длился этот сон, – прошептала я, подойдя к двери, ведущей из комнаты в еще одну.
Элоиза зажгла свечи от принесенных с собой, и я увидела небольшую, но вполне себе удобную уборную: стены все в тех же обоях, такое же, как в прежней комнате окно, перед ним стол и стоящий на нем таз, кувшин. На полу, прямо по центру, небольшая пузатая ванна. Лечь в нее не получится, а вот если сесть, то воды можно налить столько, что она закроет плечи. Здесь же был высокий, какой-то добротный стул, похожий на трон.
Подойдя ближе, по обитому бархатом стульчаку и дырке в нем я поняла его предназначение.
– Мисс, я не буду выходить. Я подожду вас здесь, – Элоиза отвернулась сразу после того, как усадила меня, – я боюсь, что вам станет плохо. Я не могу этого допустить. Вы должны выжить во что бы то ни стало.
