Kitabı oxu: «Сказ про Заказ»

Şrift:

Сибириада

Вместо предисловия

Дорогой читатель! Перед тобой новая книга, которая продолжает традиции «Очарованных Енисеем» – предыдущего издания серии «Сибириада». У «Сказа…» тот же устоявшийся уклад: основа – новая повесть «Сказ про Заказ», на контрасте с которой представлены самые первые литературные опыты автора – произведения конца двадцатого века. Такие как повести «Шыштындыр», «Лес» и «Лерочка»… Все три повести, которые можно назвать и большими рассказами, отражают состояние души автора, ещё только обращающегося в настоящего сибиряка – в них герои, укореняясь на Енисее, пока что крепко привязаны к средней полосе России. В повести «Лерочка» автор и вовсе располовинивает лирическое «я» на двух героев, живущих по разные стороны Камня-Урала.

Подтверждает связь с книгой «Очарованные Енисеем» ещё одно обстоятельство: герой повести «Живая верста» Павел Рыльников однажды предложил мне сюжет и, можно сказать, поручил написать рассказ: поручение я исполнил, и получился рассказ «Паша». В конце книги можно познакомиться с очерками разных лет. Среди героев этих очерков неизменно появляется Геннадий Викторович Соловьёв – мой друг, таёжник от Бога и прекрасный писатель.

Сказ про Заказ

Двум Андреям посвящается:
Андрею Антипину и Андрею Соловьёву

1. На печи (братовья)

– Да не люблю я рыб таких, – раздражённо говорил Андрей, выпутывая из сети налима, который всё продолжал c глупой и медленной силой выгибать ложкой хвост, плоское своё весло с намотанной ячеёй. – Ещё обязательно нудить надо, да всё как-то с подковыром… Хвост ещё этот…

* * *

Андрюха чувствовал себя невыспавшимся, как бывает, когда тебя сбили, не дали встать, как хотел – неспешно, со смыслом. Тем более проснулся он раньше обычного и всё слышал: как зашёл уезжавший в тайгу Кирилл, средний брат, и как собирался на деляну Петро, старший. И как Кирилл ворчнул невестке:

– И этого тормоши, писателя, хорош ему бока мять. Тормоши-тормоши его, – резанул требовательно и нарочно грохотнул пустым ведёрком.

Кирилл – поджарый, очень быстрый и будто вечно раздражённый – лицо усталое, худое с оспинками и незагорающее. Торчащий вперёд упрямый нос, за который его словно вело непрестанно, целило – в ветер, снежную даль… Кирилл был промысловиком из упёрто-обречённых, со своими спотычками и промашками, которые лишь усиливали его образ пылкого и отчаянного работника. Нос делал его похожим на молодого осетра. При всей колючести, рябости Кирюхи шея у него была налитая, загорелая и крепкая. На ней и сидело всё хозяйство, жена да двое ребятишек.

«А на кого же Петро тогда похож? Тугой, спокойный – весь как Кириллова шея. Очень породистый. Ну, на тайменя тогда», – думал Андрей, не очень довольный сравнением и понимая, что лиловая тайменья плоть «несильно в параллель идёт, когда о человеке речь…» Да… Удивительно бывает: статный, видный мужик и у него противная бабёнка. Как у его тёзки из «Калины красной».

Кирилл жил в одном подворье, но в соседнем доме, а Андрей под одной с Петром крышей. Андрей всё вроде бы строился, и Петро помогал с лесом: работал на трелёвочнике, возил с деляны хлысты… Петров тракторный образ казался Андрюхе лишним, засоряющим картину: настолько старший брат хорош был сам по себе и не требовал добавок.

У Петро свой строй речи был. Говорил старинно: Кирькин охотничий участок – называл исключительно «заводом», отчего вся промысловая Кириллова утварь вроде кулёмок и пастей казалась чем-то грозно одушевлённым. У телеги был не кузов, а кузово. След пятки на отпечатке медвежьего лаптя звал опятышем, а вместо «взыскания» говорил «взыск».

Если у Петра любовь к слову ограничилась словарём, то у Андрюхи шла дальше, выливаясь в, как ему казалось, нелепое для сельской жизни писание рассказов, для которого он даже слова не мог подходящего подобрать: «писательство» – противно, «сочинительство» получше, но с претензией на старомодность, книжность… «Ещё понимаю, – думал он, – заотшелиться с собой один на один в городе, где водяными, дровяными жилами не связан с округой, но тут-то, в тайге, где жизнь сама собой по горло наполнена… И не требует ни подпорок, ни взмыва над будничным – и так с сопки смотришь…»

И ничем на свете Андрей так не дорожил, как своей печкой, на которой и размышлял, и читал, и переживал, и пролёживал в обнимку со своей тетрадкой часами…

– Давай Емелюшку этого подымай, – пробасил Петро, – всю печь уже пролежал.

«Интересно, – подумал Андрей, – Кирилл сказал, что бока пролежал, а Петро – саму печь».

Петро показательно громко продолжал:

– Ты про заказ поинтересуйся у него. Будет заказ-то? А? А то одна кишкомотина, говорили-говорили, письма писали, а воз и поныне там. Хх-хе, – добавил с плаксивой издёвочкой, – так спать, дак дождёмся, когда оне всего тайменя прикончат! – явно подтверждая свою родственность с тайменем, завершил Петро.

2. Заказ

«Заказом» он именовал заказник, который пытались пробить мужики, болеющие за Большой Кандакан, могучую горную реку, когда-то очень рыбную, а теперь оккупированную проворотливыми туристическими дельцам. Среди них особенно отличалась некая Эльвира, дочь главы района, Земфиры Львовны, которую все звали Звирой.

Когда-то это были дикие, изобилующие рыбой места. Теперь же местный охотник, доехав до участка, обнаруживал здесь наскоро срубленные базы и снующие с самолётным рёвом аэроглиссеры и воздушно-подушечные катера. Петро возмущался: «Прёсся-прёсся – а там как… закрай магаполиса! Какой я теперь здесь хозяин?»

Выше Домашней (так называлась избушка, из который Кирилл выбирался домой) у Кирилла было любимое место, где он всегда ставил с женой и ребятишками палатку. Скальная гряда вдавалась в Кандакан, перегораживая реку, словно мол, а на его конце была ровнейшая площадка в седых полосках – весной её шлифовал лёд с вмороженной галечкой. Ранним утром раздался реактивный рёв катера, и на гряду высадилась орава очень плотных московских туристов со спиннингами… Чья-то нога цепанула растяжку от камня и гулко трясанула палатку. Как за кишки дёрнуло, словно не растяжка, а пуповина была натянута меж камнем и подсердием…

– Вы чё творите-то? Вы нас разбудили…

– А мы вас сюда не звали. У нас паспорта. Мы граждане России.

Организованно встали по местам и метали блёсны настолько мощно, уверенно и увесисто, что выглядело всё не как забава, а как серьёзная и неотвратимая работа. С присвистом сходила леска, и встающее солнышко высвечивало взвивающийся над ней туманчик. У кого-то хватающий таймень промазал по мыши, взворотил бурун, и один из рыбаков достал камеру и очень веско и басовито сказал на неё, что, мол, «внимание», «Коля, не …ди» и, что сейчас мы наблюдали выход. И снова было ощущение, что все присутствуют на каком-то очень серьёзном и государственно важном деле.

А как-то весной на самой Домашней Кирилл обнаружил целую бригаду – водители катеров, проводники, повариха. Кирюхины вещи лежали на улице, а на нарах дрых водитель «ветродуйки». Компания ждала, пока вода упадёт, чтобы пройти порог.

А однажды к самому посёлку подошла целая «Заря» с французами. Кирилл, понимая, к чему идёт дело, поднялся по трапу. Наглый тип с веснушками и в камуфляжной, будто тропической, шляпе сказал: «Кто это такой?! Проводите его»…

Андрей представлял себе городских туристов, как хлюпиков, туристиков, которые при одном виде его, местного, потупятся и свалят восвояси. На самом деле они были сытые, рослые, много бритоголовых и толстых и до звона прокалённых в войне за места нагула. Все, как один, в камуфляже и очень уверенные в своей правоте платящего.

Что ещё хуже – и местные закопёрщики, и их работники состояли из таких же сибиряков, как Андрюхины братовья, таких же крепких, вязких на дело, обветренных и сноровистых. И полных решимости биться за своих гостей. Ублажать их неутолимую страсть к метанию блёсен. В итоге за пятнадцать лет рыбу прикончили, тем более что успех держался на рыбной кухне: хариус, щука и ленок – потоком шли в пищу – и вправду, не тушенкой же гостей кормить! Показательно старались отпускать тайменя, ловить которого нельзя вообще: если диким случаем подцепится, где не ждали, его надо немедленно скинуть. А тут выходило лукаво: и ждали, и искали, и ловили-то как раз тайменя и звали на него.

Больше всего возмущало, что перед гостями, которые платили отличные деньги – 250 тысяч в неделю с человека, туровозы извивались, заботились, проводили им в домики свет и водопроводы, и те, кто побывал, – восхищались, как там всё «прекрасно организовано», и возмущались охотниками, которых туровозы выставляли грубыми, несправедливыми и хамовато-ушлыми рвачами, мол, сами тоннами заготавливают тайменя на продажу да дохнут от зависти, мечтая выгнать Эльвиру, чтобы самим туристов возить.

Властям же, занятым собой, дела не было до происходящего в верховьях. И расчёт был на всеобщее равнодушие, на удалённость и повязанность деревенских своими делами, вечным выживанием, которое всегда предпочтёшь войне («мы же здесь на заради свары живём!»). Никакого единства среди местных не было, кто-то и сам был не прочь рыбаков принимать, кто-то помогал туровозам ради приработка. Здоровенные парни, сходу хлещущие в рыло возле клуба, на дальний бой не шли, «знали место», ещё и морщились: мол, в Москве всё решено, у дельцов лапа там и прочее, хотя никакой лапы не было и быть не могло…

И выходило по одному «Митьке Пупкову». Ушлый и осторожный, он качал головой: «Да кто ж от таких денег откажется»… При этом, сидя на лавочке и глядя на проносящуюся кавалькаду ветродуев, грозно бросил:

– Ща с карабина так бы и загребенил… – И с досады сплюнул, на что Кирюха живо отозвался:

– Да я тебе дам карабин!

Кирилл был неистов. Его колотило от возмущения, что в считанные годы реку не только вычистили, но и превратили в турзону. «Ты понимаешь, я приезжаю туда – а там материк! Ещё ладно бы нефть нашли, понятно – не попрёшь. А тут трое коммерсов реку закрыли! Я теперь не житель, а обслуживающий персонал!» А Петро добавлял: «И главное – как неруси: нам дико через сограждан переступить, а имя́ нет! Вот чё прибыль с людьми делат!» И снова вступал Кирюха: «Они и меня заставляют так же относиться к людям! Для меня это противоестественно. Я не могу так жить!»

Вот Андрюха уже несколько лет и пробивал заказник, где запрещён туризм и рыбалка для приезжих. Шёл вслепую, не зная расставки сил, подозревая всех и вся, и только появление нового губернатора сдвинуло дело с мёртвой точки. Губернатор был книгочей, шпарил наизусть Пушкина, а книга Андрея стояла у него на полке меж Распутиным и Астафьевым.

Но губернатор был далеко, а для запуска заказника нужна была Звирина подпись. Звира же долбила министерство «сигналами», передёргивала, народ, мол, против, «наших мужичков и так обложили, дальше некуда. Я их в обиду не дам».

– Андрей, подымайся. Все на ногах давно! – резанула Настасья, невестка. – Мужики сказали, по воду что б ехал. Воды ни грамма нету дома. Стирка колом стоит. Сеть высмотри, не забудь… – И добавила вдруг бессильно: – Ой, чё-то охота сижка малосольного… – Она была беременная. – А! И Петро про заказ этот спрашивал.

Приятно было ощущать через ватное одеяло ровное печное тепло. Он специально не стелил матрас – любил спать на жёстком и чувствовать нагретый кирпич… «Как обычно – Петро недоделал – на Андрюху, Кирька недоделал – на Андрюху – вообще хорошо устроились, поди плохо, когда собственный брат на печи есть?!»

– Да иду, иду, – проворчал Андрей и потянулся, соскочил на пол, слыша, как Настасья пошла в сайку управляться и, выходя во двор, продолжала бубнить:

– Сеть не смотрена неделю, а ему хоть кол на башке чеши. Братовья пашут, как проклятые, а этот как обычно…

Говорила освобождённо, вроде как не Андрею, а ещё кому-то: справедливому, готовому внимать с благодарным возмущением. Были бы рядом тётушки, заплескали бы руками, заподдакивали: «Ой не говоре, пошто не живётся-то по-людски-то, вон Генка на что уж бич, а на вахту устроился, на человека похож стал. Жениться собрался. А этот ни пить не пьёт, ни дело ни делат. Вообшэ не в родню пошёл. Марью-Царевну он, видите ли, ждёт… Лучше бы дом достроил»…

Не выпуская из руки тетрадки, Андрей сел к столу, аккуратно накрытому большой белой салфеткой. Поднял салфетку, стараясь не зацепить по нежной начинке: шаньги с черемшой и брусникой, чашка творога, сметана. На полу банка с молоком. И за окном тоже синеет, наливается светом зимнее утро…

Пил молоко и рассеянно смотрел в раскрытую тетрадь. Вошла Настасья – походка у неё быстрая и топотучая до комичности.

– Всё пишешь?!

– Собак кормила?

– У собак спроси! Ответят поди..

Андрей дозавтракал и вышел на улицу. Словно белу салфетку с шанюшек, стянул со снегохода брезент, покрытый пухлым до прозрачности крупносеянным снежком… Нежное солнышко, дымочка-поволочка, сопки серые с меловыми верхами. Чёрный кобель по кличке Нидым, быстро затарабанивший хвостом, гавкнувший: «Здравствуй! Бошку свежей щучки охота на кашу! Давай с тобой пробегусь». «Сиди лучше, – ворчнул Андрей, – лови тебя потом»…

3. Высмотр сети

Налим продолжал выгибаться, с комичной медлительностью гнуть весло хвоста и кряхтеть с придыханием:

– Слава те Хосподи, хоть отдохнуть… от этих… Лещовых истин… Хотя и я к лососёвым, которых некоторые тут, кхе-кхе, преподносят, отношусь, так это, без аппе… без пиетету. В русском языке допускатся транс… скрипица, как «таймень», так и «тальмень». Экскрибулы «и краткое» и «эль» имеют свойства чередования… Мне больше глянется «тальмень»… И по мне, дак пусть тальменя этого окоротят, нам больше тугуна достанется… Тоже мне, благородные лосося… Графья нашлись… И ишо проверить надо, куда дело идёт: начальство, значит, рыбное, берегчи будем, а простой работник… такой, как я… того по боку… Да! От допустим-те – я! Как меня не страмели – и сопливый, и ленивый, и пузатый, и ротатай… А я народ! Я сам народ, и народ кормлю. Это как хлеб. Я, к примеру, хлеб, а тальмень, или будь по-вашему: таймень – это так… рахат-лукум, кондитерско изделие. Раз в году с чайком да в охоточку. А я насущный! Я рыба промышленная и пристойная, а тальмень-то ваш штучнай и шатучий. Хоть и одного со мной… Царствия… А я, между прочим, треска пресноводная! Поморский корень. Это мы в Сиберь русское слово принесли. И я тебе боле скажу, Андрей Батькыч, весь твой диалехт хвалёной сибирской – помесь поморского с самоедским… оден к пятнадцати. Вернее, наоборот сказать…

– Совсем трёкнулся, – усмехнулся Андрюха, – ещё какие-то истины Лещёвые приплёл… Эх рыбье Царствие, не поймёшь вас, пока сам рыбиной не станешь. – Довыпутав налима, он хотел бросить его на снег, но, подумав, что тот будет продолжать лекторий, решил препроводить умника в мешок. Это оказалось нелегко: коленкой Андрей придерживал поплавки, лежащие на краю проруби, одной рукой держал за ворот мешок, норовящий сложить «входно отверстие», а другой – за жабрину рассуждавшего Налима, пытаясь вставить его в висючий мешочный вход. Налим с механической мерностью изгибал хвост и мешал «попаданию», ещё и ворча: «Что ж ты за шаглы-то¹ так!» В общем упихал раза с третьего…

Прорубь была по края залита дышащей голубоватой водой. Андрей вытягивал сеть, собирал, как подлёдную штору. Круглые берестяные поплавки складывал на краю проруби, как луны или монеты. Кольца грузов позвякивали в синей глубине. Сеть тяжкой косой тянула вниз, время от времени цеплялась за донные камни задним грузом – к кольцу был привязан чугунный утюг. При зацепе Андрей работал в двух «царствиях»: одной рукой потягивал сеть, другой – прогон, идущий поверху льда. Управлял как за две вожжины – держал-обнимал целое ледяное поле. «И с исподу, и сверьху».

Лёд был дымчато-синий, стенки с пузырьками воздуха светились синевой… Вода ходила пластом, тоже глубоко дымчатая, Андреева любимого цвета, который он звал горным. Из синевы рывочками подавалась, посверкивая серебром, рыбинка. Сижок… Хорошо…

Андрей не поверил глазам, пока не вытащил: это оказался никакой не Сиг, а Лещ. Здоровый, плоский и цепко перехваченный ячеёй. Вот чьи истины-то упоминал Налим! Лещей здесь, на северо-востоке, отродясь не видели. Они были как нечто позорно-материковое и шли в одном списке со змеями и клещами – такой же признак юга, материка, общего потепления и порчи.

Лещина задумчиво закатил глаза и промолвил в нос, да с капризной растяжечкой:

– Могу сказать, что мой спинной и брюшной плавники по крылатости превзойдут плавники иных сиговых пород. А мой коэффициент серебристости отнюдь не ниже, чем у сига, чира и муксуна, вместе взятых. И достигает порядка трёхсот тринадцати единиц по шкале Глюменфельда… Зеркальный стиль – это неосеребряный век, дающий больше возможностей… как единице творческой… так и ихтиологической. Эээ… мой друг из графства Эссекс, зеркальный карп Салли Чёрное Зеркало, весом 41 фунт и 123 унций, эээ… поаккуратней… из-под жабр вытащите, пожалуйста… нитка капрон всё-таки… не пенька ваша… Да, и не скрою, выражение «шаглы», которым Вы, Андрей, так злоупотребляете, мне претит, несмотря на то унизительное положение, в котором я сейчас нахожусь… Да…

Большое спасибо за помощь… Мне знакома Ваша работа «Помогите тайменю». Вы критикуете поэтический стиль «поймал – отпусти», и я ценю Вашу аллегорию – ведь под тайменем вы имели в виду творческий импульс – первичное впечатление нельзя эксплуатировать многожды… Что же касается меня, мне, напротив, импонирует, когда меня выудят… эээ… из заморного водоёма с налимьими ценностями, а выпустят в пространство истинного арт-искусства, цивилизованного и богатого кислородом… Это, во-первых, гуманно, а во-вторых… Эээ… В Эссексе… Мой друг Долли Зеркальная Чешуя прожила 184 года и была поймана 2341 раз. А во-вторых, мне настолько душно под этим толстенным льдом… что у меня развивается эмплозия жаберных крышек. К тому же я страдаю атрофией боковой линии, а также сейсмо-магнитосенсорной недостаточностью анатомической оконечности пищеварительного тракта… (куда, прошу заметить, был не раз посылаем) и в связи с этим – навигационной де-располюсацией полюсов…

Андрей закатил глаза, но Лещ продолжал:

– К слову, моё присутствие в этих бореальных водах сугубо вынужденное. Я здесь по недоразумению… Половодье социальных катаклизм разразилось в верхнем течении одной из великих рек… Вода, прибыв, снесла дамбу меж гуманитарно-реминисцентным и регионально-маргинальным, и меня вымыло из прибрежного водоёма и бросило в семантические скитания… Поэтому литература – это то единственное, что меня связывает с культур…

«Эмплозия» попала в сеть давно, и её, широкую, покато сходящую к морде и хвосту, очень сильно пережало, перехватило ячеёй посерёдке спины, как восьмёрку. «Сразу видать, не сиверная, рыхловастая», – подпав под налимий стиль, подумал Андрей. Сгонять нитки к хвосту Леща мешало мякое брюхо, сдвигающееся, набухающее вместе с кольцом сдвигаемой ячеи. Если же стаскивать к голове, нитка зарезалась в чешую. Пальцы у Андрюхи были подмороженные. Изгвазданные в слизи, с чешуиной, врезавшейся под ноготь, они уже начали неметь на студёном ветерке.

– …С культурным контекстом. Пожалуйста, поаккуратнее… Две высшие формы нашего отношения к миру – это приветствие и прощание. Я прощально приветствую и приветственно прощаюсь. Если Вам интересно, я могу процитировать из своего эссе, напечатанного в «Мета-салоне»: «Литература для меня – это нерестилище смыслов и икромётная ирония – сливки умственного и интеллектуального бытия в степени, кажется, встречающейся сегодня нечасто… Меня восхищает Исса Кабаяси и Матеус Дельгадо Кандакан, пишущие не о «жизни», как её принято называть, а обращающиеся к решению своих внутренних философем… Ибо экзистенция состояний есть единственный повод…»

– Давай-ка сюда… Экзистенция… – Андрей освободил рыбинку и сунул в мешок, который всё пошевеливался, привставал налимьим хвостом. Было слышно, как оба повозились, и Экзистенция устроилась поудобнее:

– …Единственный повод для вдохновения… Рад видеть… В новой обстановке… Позвольте завершить: «Кхе-кхе… Безграничие точки в нерести… в неинсти-ту-ализи-рованных формах… – Лещ еле выговорил, – позволяет увидеть интереснейшее из того, что встречается вживе. В литературном процессе происходит демократизация более высокого порядка… А демократия, прежде всего, красива как равноценность любых жизней, если мы позволяем себе такую роскошь, как красота. Взаимная доступность людей и творчеств сегодня достигает небывалой степени. Это то, за что я испытываю тёплую признательность эпохе. Мэри Жёлтый Бык прожила 184 года и…»

– И по сю пору сама ловится, сама потрошится, сама солится и в бочки ло́жится… – оборвал Налим. – А лорды с сэрами да пэрами токо бочки подкатывают… Слыхали мы и не такое… А у тебя роток с ноготок, разле что выкидной. Да ты и на блесну нейдёшь. У тебя губа слаба, тебе и хорошо отпускатца, а большой-то рыбе каково… у ей челюстной аппарат. Тут быват и с одной-то попажи нерьвами изойдёшь, такого наговоришь, а тут эстоль… Ишо и сесси потретны… Хотя всё равно эти ленки-тальмени у меня в максе (печёнке) сидят. Так же, как чавычи все… с кижучами… А мне что нерка, что норка… Что Нюрка, хе-хе… Ценные сорта тоже… Сибирь, я те скажу, пошла от Архандельска. Мы тресковые… А ты будешь пихаться да умничать, скажу кое-кому – и убудешь отседова без оревуару. У его сковородка больша, а коли тебе ширины не достанет, не отходя от сети, прокатат тебе до блинного формату, хе-хе. Утюг под боком, дак… – затрясся от собственного остроумия Налим…

Тут и Андрей не выдержал, прыснул, болтанув головой. В сети тем временем ещё что-то подёргивалось. Андрей потянул, но сеть снова зацепилась, и Андрей снова сыграл вожжами, и утюг перескочил через камень – слышно хорошо было, словно особая прозрачность воды давала и особую слышимость.

Щука небольшая шла, свеже-зелёненькая. Попалась, видно, недавно, не перетянутая ячеей – только немного сети на уголках рта. Когда подтянул, открылась ярко-красная жабрина, промытая синей горной водицей, текучим хрусталём, увеличивающим, добавляющим яркости. Андрей подтащил рыбину. «Чё вот на эту щуку некоторые особо сиверные морщатся, мол, не рыба, по старинной тунгусской будто побаске – «рыбы нет – одна щука». Ещё и ломаются перед приезжими: «Щуку только собакам», а щучьи котлетки наяривают за милу душицу».

– Ну-ну… Пусть ещё скажут, что травой пахнет… – раздался певучий голосок, и Андрей вздрогнул.

У щуки ротовой уголок уходит к жабрам складкой, эдаким локотком, обычно на неё и напутывается ячея… Щучка и сидела этой палочкой, и видно было, что зацепка лишь для проформы. Она её и скинула и осталась в проруби, головой к краешку:

– Андрей, но это невозможно… За полчаса я такого наслушалась… От этих умников. Привет… Немножко передохну у тебя… – Она очень плавно сработала хвостом, выдвинулась и положила голову на берестяные поплавки… – Хм… тёплые…

Лёд был дымчато-синий, с пузырьками воздуха.

– Так пузырёчки эти люблю… Ты не задумывался, что в них воздух… ещё осенний… Время так летит… Хорошая пролубка, широкая… – Прорубь она по-деревенски назвала пролубкой.

Помолчала.

– Любишь всё это?

– Люблю…

– Как любишь?

– Больше всего… на свете…

Хороший, ясный у Щучки был голос, промытый горной водицей. Андрей представил чистые жаберки, живые воротца с чуткой бахромкой. Говорок журчал не такой «диалехтный», как у Налима, но родной, сибирский. Так говорят молодые сибирячки, вроде и по-нонешнему, но с вворотом какого-нибудь старинного бабушкиного словечка, звучащего именно в юных устах особенно драгоценно. «Хм… Хорошая Щучка… Удивительно».

– Я отдохну чуть-чуть… К тебе разговор большой. Ты же… – Щучка сделала паузу и сказала, очень тонко выдержав равновесие между вопросительным и утверждающим тоном: – Поможешь нам? Ты не торопишься?

– Нет конечно… Невестка правда с этой водой…

– Господи… Да какой разговор. Щас Ведру скажу…

– Да не надо, я люблю сам…

Щуку вдруг как подменили: она заговорила совсем другим, стальным с продрожью, голосом.

– Так, Андрей Василич, давайте-ка все эти «люблю – не люблю» отставим… Чтобы они не звучали никогда. Иначе непонятно, зачем я здесь… Рискую… Ради дела можно и чтоб ведро начерпало.

– Слушаюсь, сударыня.

– Вот это другой разговор. Теперь слушай меня внимательно: Кустов со Звирой, уж не знаю, чья затея, скорее всего, Кустова… хотят из вашего заказника свой улов выудить. Что про Кустова скажешь?

– Бывший Звирин муж, директор заповедника, федеральная уже контора, под Москвой ходит. Большой жук и старый дурак. Жадный на деньги, хочет туристов возить на тайменя, но не в свой заповедник, а рядышком. Со Звирой удивительно дружит по деловой части. Подозреваю, что развод для «виду фихтивнова». В общем тот ещё звироящер.

– Всё так. В общем, есть такое понятие «охранная зона заповедника…» Вот они и подсовывают её в виде заказника.

– Да т-ты чё! – вскрикнул Андрей. – Они хотят к заповеднику кусок прирезать? Буферну зону! И сказать: «Просили заказник? Вот и получите!» А какой кусок?

– Ничего не знаю пока…

– Опупеть! Хотят на нашем горбу въехать!

– В общем, будет совещание в городе, и тебя пригласят, и Звиру, и Кустова. Да, и ещё учти, что в министерство кто-то пишет, что вы против заказника, мол, и «так со всех сторон обложили», рыбачить-охотиться не дадут, дескать, родовые угодья, «прадеды ишо ходели». И что в посёлке обсудили и чуть не сход был.

– Какой сход?

– Ну такой. Что местное население против.

– Мы сами бучу затеяли – и против?! Хорошая, кстати, тема для рассказа: человек сам на себя пишет в прокуратуру!

– В общем, надо что-то делать. У тебя в какой поре-то всё?

– Ждём решения в регионе.

– Три года ждём. «А воз и ныне там».

– Ты прямо как мой брат.

– Меня вот слушанья беспокоят… Вы должны обсудить в посёлке заказник. А ведь многим плевать вообще на всё. Зато тебя да охотников милое дело поподозревать в выгоде…

– Милое дело.

– Вроде вы тех выгоните, а сами тайменьим туризмом займётесь. Я вот Налима послушала, как он тут на лососёвых попёр! У вас, похоже, тоже каждый на себя тянет.

– Да па-ста-янно… – с жаром говорил Андрей. – Постоянно какие-то Лебедь, Рак да Щука.

– Щука-то как раз куда надо тянет. Только ты не думай, что у нас там единство какое-то… Хе-хе… И та же глупость есть, и ограниченность, а уж тщеславия! Есть такие, что «заради патрету» на плаху пойдут! На полном серьёзе думают, что их ради фотографии ловят. Надоело так… Иногда думается: да провались всё пропадом… Эх, уйти во хрустальну колыбельку и стоять там в ключах… Жаберки мыть… – Щучка помолчала. – Ты же лучше нас знаешь, что такое истоки…

– Да-а, я уж про них столько передумал… Родник под скалами, где ручей рождается, и обязательно скалка, вогнутая стеночка защитная…

– Как ладошка… Не то орга́н из каменных стволиков… не то…

– Не то… Что-то совсем… священное… Да-а-а… И если глядеть сверху – словно алтарьки стоят по верховьям…

– Хм… Хорошо про алтарьки… Н-да. В общем, тебе надо в город ехать.

Андрей поморщился.

– Пишите письмо с мужиками: что не было никакого схода. Пусть глава посёлка подпишет. И думай, как на совещании заказник отстоять и Звиру с Кустовым сконтропупить.

Андрей покосился на посёлок.

– Так, я поняла. Стирка эта… Давай-ка по матчасти теперь, чтоб и у Настасьи дело не встало… Только сам отдавай распоряжения, привыкай.

– Ну что, «черпай, ведёрушко» сказать?

– Ну а что? Ведь черпать надо. Или нет? Значит, таковые слова и говори.

– Таковые слова. Хм. Хорошее выражение…

– Конечно, хорошее.

Андрей снял ведро с крючка на бочке и поставил на край пролубки. Щучка на время заглубилась.

– Черпай, ведёрушко! – сказал Андрей.

Ведро очень сноровисто и быстро начерпало бочку и ещё умудрилось сверху положить льдинку, чтоб не плескалось, и вспрыгнуло дужкой на крючок. Ходило очень хватко, красиво – не как в картинах с комбинированными съёмками, где оно двигается с неестественной и будто потусторонней пошаткой…

– Готово? Теперь Бочке скажи, чтоб ехала. Мол, езжай, не жди меня.

– Так, погоди… погоди… – Андрей не успевал за событиями: – А если кто увидит в посёлке?

– Не увидит, – твёрдо сказала Щучка. – Если только Пятьсот у.е. Но решит, что по белой привиделось.

Пятьсот у.е. был один тунгус, прекрасный когда-то охотник, но, к сожалению, наглухо спившийся. Он всё боле к телевизору прилегал и был подкован политически. И во всяких торгах образованный. Мог поймать кого-нибудь на улице и спросить на опохмелку. На вопрос пойманного «сколь?» отвечал, подмигивая: «Пятьсот у.е.» и показывал пальцами знак бутылки.

Андрей опешил от такой осведомлённости.

– А ты откуда в курсе?..

– Работаем, Андрей, – с холодком сказала Щучка, вроде и объяснила, откуда всезнайство, и поторопила в работе.

– Погоди, водилину подвязать надо, чтоб не врезалась.

– Ну подвяжи… Верёвочка-то есть?

– Чё-чё, а верёвочки всегда с собой, – весело сказал Андрей, шаря по карманам.

Буро-ржавая бочка стояла на железных санях – таких же буро-рыжих из вдрызг мокрого ржавого железа, отдающего кислинкой. Андрей отцепил бочку, отогнал снегоходину, промял разворот, два круга сделал, чтоб бочке легче было набрать разгон. Всё-таки первый раз такое дело… Подвязал водилину.

– Чё, пробую?

– Давай! Не волнуйся только. Они это чувствуют… Начнёт тоже дёргаться. Ей главное – без рывков стронуться. Спокойно скажи. Но твёрдо.

– Говорю? Чё, давай пошла, родимая! У крыльца нашего встанешь. Ведёрком звякнешь погромче. Смотри не гони там, особенно на взвозе, – скомандовал Андрюха. – А то вам дай волю… Начнёте фестивалить… Хе-хе… Стопудняк за бугром скроется и там даст топи…

Бочка стронулась легко и ушла в шоркотке полозов. Да брякнула ведёрком, висевшем на крючке.

– Да. Но это при мне только работает, я тебе просто показала…

– А без тебя если?

– В свой черёд… Не торопись… И соберись. Я тебе помогу. Освобожу, так сказать, от хозяйственных забот, только работай… Если что для дела понадобится – пожалуйста. Но в рамках, так сказать, полномочий. Ты, по-моему, не слушаешь.

Андрей и вправду задумался, смотрел всё куда-то вбок. Потом медленно сказал:

– А ты мне поможешь с финалом?

– С каким финалом? Финал у нас один – победа Заказника.

– Да для книжки. Замучился тут…

Андрей всё писал повесть про тайменя с позывным «Батя», которого поймали семь раз. Батя был самый главный в рыбьем Царстве. Огромный, лиловый, с умными человеческими глазами.

– Аааа. Не-не-не! – быстро сказала Щука. – Я же сказала: ведёрки, дрова… В печь пирожок… Бочки на бережок… А с финалом – по собственным каналам!

1.Шаглы – жабры.