Kitabı oxu: «Организация пространства»

Şrift:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В гостях у художника

Мне посоветовали с ним познакомиться. Несколько попыток застать его на работе были неудачными. То отпуск, то обед, то еще что-нибудь. Наконец, всё сошлось. Друг друга мы не знаем, общение надо начинать с нуля. Ну, что же, надо, так надо.

Несколько пробных вопросов о творчестве художников в целом. Затем о Дали. Потом о абстракционизме. Как-то разговор дошел до картины Малевича. И тут его прорвало.

– Малевич протест написал. Этим черным квадратом. Тогда кризис был. Фотоаппараты дешевые стали, небольшие, позволить мог почти каждый. Вот и шлепали портреты, натуру, кому что нравится. И вопрос возник, а зачем нам художники? Вот, снял на камеру и готово. Теперь каждый стал художником, как думали многие. Фотокамера пропорции точно передает, если со светом поиграть вообще шедевр получается. А соляризация, изогелия, другие техники. Какому художнику угнаться за этим? Снял и готово! Без хлопот. Дюпон еще процесс проявки, обработки придумал. Каждый мальчишка пленку заправил в бачок, проявитель, закрепитель развел, обработал, напечатал.

Художники призадумались, общество призадумалось. А зачем теперь художники. Они же спокон веков на меценатах существуют. Нет поддержки, сиди голодный. А кто будет платить за картины? Фото есть, интересно всем, художники в стороне остались.

Вот, Малевич и написал Черный квадрат, хотя он не совсем черный. Но, вот, белый квадрат что-то говорит уже? Говорит, уже там белый свет горит. Оттуда свет идет. А черный квадрат – пустота. Там нет ничего. И пусть фотограф снимает, сколько хочет, только пустота и останется. Потому, что только художник может из пустоты организовать пространство. Это главное. Фотограф, как ни крути, ничего не придумает. Ему уже готовый предмет нужен. Или натура, или лицо. Только художник настоящий творец. Только он может из черного квадрата сотворить что угодно. Даже то, чего не может быть. Или гипертрофированное нечто, как у Дали. Или натюрморт, хотя фруктов и близко нет. Только художник творит пространство, организует. Вот, потому Черный квадрат Малевича стоит чего-то. Этим квадратом он показал место художника, как творца, и место фотографа. Без художника только пустота останется. Вот теперь и фотография существует и художники работают. Место всем есть. Но творец, который пространство может организовать, из них двоих только один, художник!

И абстракция, и другая манера, все только организация пространства. Удалось организовать, молодец. Не вышло, не обессудь.

– Как просто Вы объяснили.

Только это и осталось сказать. Новый взгляд на столь сложные материи, столь просто объяснял всё.

– Просто! Я сорок один год буковки рисовал, как художник-оформитель, прежде, чем понять это. Теперь это просто, как Вам кажется, а для неподготовленного человека это не понятно. А принцип организации пространства есть везде. Только художник кистью, или карандашом организует, а писатель словом. А принцип один, что у одного, что у другого. Главное – организовать пространство. Через образы, события.

Мы долго подбирались к этой главной теме, а, коснувшись организации пространства, говорить было больше не о чем. Всё казалось слишком мелким для продолжения разговора.

Бросил напоследок взгляд на абстрактную картину у входа и внезапно увидел на ней человека. А с копии картины Дали на меня смотрел бюст Вольтера.

Я сказал «у входа»? Ну, да, у входа. Дверь из мастерской художника была входом в другой мир. Мир, в котором я еще не был.

Я шагнул за порог и попал на улицу. Яркое солнце продолжало выпекать полуденный город. Я шел по мягкому асфальту, а надо мной сияли звезды. На черном, как на картине Малевича, небосводе. Яркие и мерцающие. Ярче, чем бывают в ясную морозную ночь. Солнце и рядом звезды, которых я никогда не видел прежде.

Двенадцать дней

Он работал заточником инструмента. Разбирался в корундах, пастах, различных кругах. И как-то заметил, что вольфрам оставляет серебристый след на простом стекле. Еще лучше след выделялся на бутылочном стекле.

Возникла мысль. А, что если разукрасить бутылку орнаментом? Попробовал, получилось неплохо. Занялся поиском бутылок замысловатой формы. И различных вариантов орнамента. Пробовал разные варианты заточки вольфрамовой проволоки, толстые и тонкие линии. Со временем приобрел множество навыков и решился на шедевр.

На работе взял отпуск на двенадцать дней, и все двенадцать провел в сгорбленной позе, реализуя свой творческий зуд. Болели глаза, руки, ныла спина. Рисунок был тонок, изящен, по-восточному замысловат. И бутылка по форме вошла в тему. Узкое горлышко как у восточного кувшина. Разве только не хватало ручки. Но, ведь это была бутылка. Или уже не была? Сквозь серебряный узор бутылочное стекло едва проглядывало. Казалось, бутылка была серебряная, инкрустированная вставками бирюзового цвета.

Оставался последний, двенадцатый, день отпуска. Родной завод выпускал ширпотребом плитку, потому на заводе была художница. Самому бутылка очень нравилась, но, то самому. Вот, если бы художнице показать. Пусть посмотрит, как специалист. Пусть оценит.

Положив бутылку, обернутую газетой, в целлофановый пакет, отправился на завод.

Художница была занята рутинной работой по дизайну очередного шедевра плитки для всех. Улучив момент, поставил расписанную бутылку на стол и долго ждал, когда же художница обратит на неё внимание. Художница не спешила. Разговаривала о том, о сём, не оставляя работу. Наконец, скользнула взглядом по бутылке.

– Где взял? Мы, что ли, делать будем?

– А, получится?

Художница внимательнее присмотрелась.

– Не, у нас не пойдет, это трафарет и напыление, а у нас оборудования такого нет. Тонко, однако, где же шов? Искусно скрыли. Незаметно совсем.

– Так это не по трафарету, это вручную.

– Иди ты! Это кто ж так помучился?

– Угадай!

Оживленная беседа переросла в застолье. Под разговоры о высоком искусстве раздавили поллитровку. Присоединились еще несколько ценителей прекрасного. Все были ошеломлены тонкостью рисунка, манерой росписи, искусством автора. Пили за творчество, за новые успехи и старые достижения.

– Сколько же ты ее делал?

– Весь отпуск, двенадцать дней.

– Нальем за двенадцать дней в одной посуде!

– Да, сила, такого не встречал нигде. Но, того стоит, что бы так помучиться. Красотища!

Расходиться, как всегда, не хотелось. Мастер был на высоте. Не твердой рукой завернул бутылку в газету, положил ее в пакет и отправился на остановку в сопровождении восторженной публики. Вот и троллейбус. Усевшись у окна, мастер наблюдал за огнями пролетавшего за окном города. Незаметно подошла своя остановка. Троллейбус почти пуст, время позднее, но ему на встречу пробивалась толстая баба с поклажей в обеих руках. Неожиданно, уже на ступенях, пакет столкнулся с поклажей толстой бабы и сказал «Дзинь»! И сердце повторило тот же звук.

Сердце остановилось, разбившись, заглянуть в пакет не было никаких сил. Едва добрался до подъезда, дольше обычного поднимался в лифте. Дольше искал ключи, долго открывал дверь, долго не знал, куда поставить пакет и ставить ли. Подошла жена. Зыркнула недовольно, выпил опять.

– Посмотри, что там.

– Ты зачем принес? Битых бутылок еще не хватало. Что за ценность такая?

– Так, всего лишь двенадцать дней отпуска в одной куче битого стекла.

Стол

– Игорь, помоги, по-соседски, стол выбросить. Просто вниз снести.

– В чем вопрос, поможем, просто вниз, а до баков?

– До баков я и сама смогу, просто в лифт как-то загрузить.

– Да, загрузим, показывай.

* * *

– О, это еще столик неплохой совсем. Зачем выбрасывать?

– Да, старый уже, надоел, новый тоже не нужен, место занимает, а что там хранить?

– Так, если выбрасываешь, может, я у тебя его куплю?

– Какое «куплю», надо – забирай, только не тяни, забираешь – выноси!

– Сейчас, выношу уже.

* * *

Прошло несколько дней. Соседка зашла.

– Ну, как тут столик поживает. У вас он смотрится лучше, у вас просторней. Как новенький!

– Может, тебе дать за него сколько-то денег? Неудобно как-то, стол крепкий еще.

– Да, уже жалко, что отдала.

– Так, сколько дать?

– Давай десятку, хватит!

– Может больше? Давай, дам тридцать.

– Да, хватит!

– Ну, держи. Не передумаешь?

* * *

Прошло еще некоторое время. Стол обогатился новыми элементами, появилась полка сверху. На стеклах – роспись серебром. На гранях окантовка фигурная, уголочки – любо, дорого посмотреть. Фурнитура на дверцах точеная, ручной работы. Хозяин – мастеровой.

– Эх, надо было тридцатку брать! Да, за такой стол и пятидесяти мало! Ну, где такой еще найдешь, ты посмотри, какой! Нет, надо было пятьдесят брать, не меньше!

С той поры с соседями отношения расстроились.

Ни они в гости, ни к ним.

И поговорить вроде как не о чем больше.

Даже здороваться перестали, стол поперек горла стоит, мешает.

Три возраста Африки

Статуэтка черного дерева была крива и нуждалась в подпорке. В сюжете не было ничего необычного. Фигурка женского пола несла на голове кувшин, одну руку уперев в бок, а другой, придерживая ношу. Поскольку рядом были более красочные произведения, я не обратил на нее особого внимания.

Однако с Аркадием Борисовичем такие номера не проходили.

– Не стоит спешить. Редкая вещица. Человек употребляет какую-то чепуху, входит в транс, ваяет подобное и, придя в себя, не помнит ровным счетом ничего. Так что, статуэтка уникальная.

– Заметно, что под кайфом, кривовато получилось.

– А, в этом как раз и весь смысл.

– Ну, да, смысл есть, только уловить нельзя, надо того же снадобья испить, чтобы открылось.

– Можно и без снадобья. Посмотрите под этим углом.

– Ну, что сказать, девчоночка-негритянка несет кувшин по хозяйству.

– Да, но КАК несет.

– Ну, согласно возраста, легко.

– Так-так, легко, стремительно, нога опорная едва пальчиками касается земли, вторая уже взлетела над землей, спинка прогнулась, головка приподнята. Кажется, еще чуть – взлетит над пальмами.

– Есть ощущение легкости, не отнять.

– А теперь с этой стороны смотрим.

– Ба, да она беременна. И лицо посолидней, взрослее, и вся фигура основательнее. Сытая, удовлетворенная женщина несет свою ношу. Кувшин, я думал, кривоват, а он теперь просто больше, кажется.

– Вот-вот, средний возраст, полон забот, самое продуктивное время. А теперь чуть левее взглянем.

– Старуха какая-то. Морщинистое лицо, горбатая спина, рука с дряблой кожей едва кувшин держит. Согнулась шея, тяжело ей. Ноги кривоваты, высохли. Живот обвис, грудь подсохла, висит. Волосы спутаны. Вся фигура вниз стремится, к земле.

– Это сколько нужно принять, чтобы так изображение построить.

– В том-то и дело. И больше никогда, никто такого не повторит. Вот, был приход, оставил фигурку, пришло похмелье, или как там у них, и всё!

Декламатор

Однажды в нашем городе остановился поезд. Мало ли поездов останавливается? Узловая станция, как-никак. Только Москва-Адлер и обратный Адлер-Москва каждые полчаса становились. А с этого сошла молодая пара. Женщина была на сносях. По смешному теперь тарифу две копейки километр они проследовали прямо в роддом. Здесь молодая мама, благополучно разрешилась от бремени, и оставила новорожденного. Снова такси, вокзал и поезд, и никто не скажет теперь приезжали они на южный перрон или, наоборот, с южного уехали.

А мальчонка пошел по кругу. Роддом, дом малютки, детский дом, интернат. Тогдашнее государство старательно воспитывало брошенных детей. Куча мероприятий, утренников, концертов, соревнований и так далее, заменяла семейный уют. Кружки, библиотеки, походы в музеи, поездки в столицу – все было для того, чтобы сироты не чувствовали себя одиноко. Ну, а воспитатели, это отдельное дополнение системы Макаренко и Сухомлинского. Сколько энтузиазма проявляли они, чтобы развить замечательную личность нового строителя коммунизма. Кстати, в пенсионном возрасте среди бывших педагогов мне мало попадалось людей со здоровой психикой. Профессиональное, видимо. Да, нелегок был их труд…

Как-то, к очередной годовщине готовился не то концерт, не то… ну, что-то показушное.

– Витя, – так назвали нашего кукушонка – ты прочитаешь стихотворение!

– Хорошо.

– Какое ты будешь читать?

– Это сюрприз!

– Нет, Витя, так нельзя. Будет много гостей. Из отдела образования приедут, из райкома. Я должна знать, как у тебя получится.

– Нормально, как всегда.

– Нет, Витя, ты нам прочитай сейчас, мы послушаем, и тебе полезно повторить будет. И с выражением чтобы…

Но Витя уперся. Нет, и всё! Или я выхожу и читаю то, что приготовил, или не выйду, и точка.

И никакие уговоры не действовали. Теперь я думаю, что талантливых ребят было не очень много, поскольку Витя и другие выступающие были завсегдатаи сцены от праздника к празднику. В суете подготовки вышло так, что воспитатели сдались и доверились случаю, предполагая, что снова будет нечто о Ленине, матери, войне и тому подобное.

Рассаживались гости и воспитанники, важные конферансье бравурно объявляли номер за номером. Работники советских организаций потихоньку начинали скучать, и директриса отвлеклась на важные указания по подготовке чаепития в маленькой комнатке у сцены. И тут объявляют ученика второго класса Виктора Боркова. Занавес, нарядная сцена, белая рубашка, ботинки одного со всеми фасона. И восьмилетний мальчуган, слегка грассируя, стал с выражением декламировать хорошо поставленным голосом:

– Шарль Бодлер, «Падаль».

Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы,
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?

В рядах гостей стали переглядываться, а соученики вовсю растягивали улыбки на лице…

– Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной.

Кто-то из гостей решительно хотел выйти попудрить носик, но его уговаривали остаться, мол, сейчас директриса подойдет, вмешается. А воспитанники хихикали не скрываясь.

– И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла

В заботе о пирожных, компотах директриса не ведала подвоха.

– Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи
Над мерзкой грудою вились,
И черви ползали и копошились в брюхе,
Как черная густая слизь

Дети смеялись, не таясь, но сдерживали друг друга, понимая, что веселью может придти конец, если дать себе волю. Гости обсуждали кто виноват и что им делать.

– Все это двигалось, вздымалось и блестело,
Как будто, вдруг оживлено,
Росло и множилось чудовищное тело,
Дыханья смутного полно.

И этот мир струил таинственные звуки,
Как ветер, как бегущий вал,
Как будто сеятель, подъемля плавно руки,
Над нивой зерна развевал.

В зале начали показывать приступы рвоты, заглушаемые смехом. Дети корчились от смеха, великие педагоги из ОНО встали и пытались перекричать оратора и утихомирить детей. А юный ценитель поэзии безмятежно продолжал:

– То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,
Как первый очерк, как пятно,
Где взор художника провидит стан богини,
Готовый лечь на полотно.
Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,
Косила сука злой зрачок,
И выжидала миг, чтоб отхватить от кости
И лакомый сожрать кусок.

Оживление достигало крещендо и директриса, услышав и предчувствуя недоброе, спешила в зал развлекать гостей, а со сцены взволнованно звучало:

Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.

Обращаясь, как вышло, к стоящим в междурядье гостям из отдела народного образования, Виктор продолжал, добавив громкость и жесты:

– И вас, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых гостей.

Последнюю строфу пришлось прокричать на бегу, уклоняясь от директрисы:

– Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты – навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.

Зал визжал!

Дети с шумом выбегали из зала и творили хаос. Ругаясь на детей и воспитателей, «ноги нашей здесь не будет, мы с вами еще поговорим», расходились гости. Такого успеха не знали многие государственные певцы и артисты-декламаторы. Долго никто не мог успокоиться.

Спустя какое-то время ученики и воспитатели вошли в прежние педагогические отношения, но Виктора на сцену больше не пускали.

До самого выпуска.

По волне памяти…

Сознание приходило тихо, на цыпочках. Инстинктивно удержал себя от потягушек. В висках работают молотобойцы. Всякая мысль с болью продирается сквозь остатки предыдущих. Полежал, сколько мог. Ноги, руки затекли, а повернуться никак нельзя. В квартире гремят тазами и кастрюлями, роняя их на кафельный пол, жена и тёща. Увидят, что проснулся – хана.

Надо что-то делать с этим. Но, что? Пока решения нет. Совсем нет.

Спустя какое-то время приходит здравая мысль – наверное, проснулся, окончательно. Мысль нова и проста в своей гениальности. Встать, включить телевизор погромче, воткнуться в самый кинескоп, и тогда весь первый шквал огненных слов как-то можно пережить.

Всё! Встаю! И раз!

Иду по дуге, ищу телек. Сзади, как два «Мессершмидта» налетели родные. Что говорят лучше не запоминать!

Идут рядом, не отстают. Добавляю скорость и маневр. Не помогает. Тряпкой по спине, как гантелей по затылку. Тяжелые слова пулями колупают мозг.

Ды-ды-ды-ды-ды!

Где же он? Какая, казалось, идея хорошая, про телевизор. Недодумал что-то. Фиаско! Без посторонней помощи не обойтись.

– А где телевизор?

– Алкаш проклятый! Залил мозги, отупел совсем! Когда ты уже напьешься?! Уродец моральный! Ни о чем не думаешь уже, кроме своей водки!

– Телек где?

– Идиотом прикидываешься?

– Да, он и есть идиот, мозги пропил, только выпивка в голове!

– Да где телевизор, спрашиваю?

– Ишь ты, память отшибло!

– Да у него головка ва-ва! Думать не может! Ему бы стаканчик сейчас!

– Телевизор где? Скажете?

Неужели пропил? Да не мог! Деньги есть, зачем телек пропивать, как теперь без него. Да не мог я телек пропить! Плохо работаю, что ли? Маяк, как-никак!

– Да скажите, куда телевизор делся?

– «Куда делся», да ты ж его с балкона сбросил! Дурака кусок!

Неужели сбросил? Как же я? Это зря. Без телека плохо. Надо купить поскорей. Вот к съезду рекорды ставить будем, и потребую от профкома телек. Может новая модель выйдет. Этот был хорош, но цвета не настоящие какие-то. И эта крышка железная сзади не к лицу, совсем не к лицу. Была…

– Угораздило тебя, доченька, за такого пьяницу выйти!

– Так он нормальным притворялся. Деньгами сорил! Маяк производства!

– А что денег много, на это не смотри, телевизор тыщу стоит, а он его среди зимы на балкон отпёр!

– И, правда, сбросил?

– Мозги пропил совсем! Ничего не помнит!

– Ты уже не можешь ничего! Сил не хватило через перила перекинуть. А так бы сбросил, глаза залил, ничего не соображаешь!

Я порулил на балкон. Там, и правда, стоял телевизор. Обрадовался, как родному. Даром, что зима, дома в тепле постоит, отогреется, будет работать, как и раньше. Рубинчик ты мой, семьсот четырнадцатый! Выручай, брат! Пошли, говорить, и показывать будешь!

Только, как же тебя взять? Тяжел ты, братец, не подступиться, велик. Попробовал поднять. Не выходит каменный цветок! Вроде, всего шестьдесят кило, а не взять никак! Все место на балконе занял. Ладно, соседа позовем.

С Лёхой мы телек подняли. Я перелез через него на ту сторону, взялись, подняли. А как заносить? Не идет! Поставили, дверь закрыли, а то квартира выстывает. Выходит, одному надо из квартиры принимать, а другому подавать. Из-за балкона. Иначе, шестьдесят кил на вытянутых руках – никак!

– А, как я его вынес?

– Как, как? Схватил, да и вынес!

Делаем второй дубль. Лёха в доме, я, как виновник, с балкона подаю.

Не выходит. Вернее, не входит. Телевизор в проем проходит, но дверь до конца не открывается, мешает.

– Как же ты его вчерась выпер? – Лёха не рад был, что дома оказался.

– Да, кто его…

– Что же теперь, не бросать же на балконе. Новый еще. Жаль.

– Или дверь снимать, или окна расклевать.

– Давай рулетку, научный метод применять будем.

Замерили, варианты продумали, проверили. Окно, если и расклеить, опасно открывать. Стекло с маневрами такими выдавить можно. Шестьдесят кило, будь они не ладны, всё-таки. Легче никак,

как только через дверь. Но и дверь снимать с петель надо.

Попробовали. Не идет, собака, вверх! Как эти строители делали, а не идет, откос мешает. Как же победить её?

– Идем, Лёха, перекусим сначала.

– Водки нет!

Воинственно засверкали глазами домочадцы. Вообще, крику меньше, стесняются Лёху.

– Да не нужна нам водка! – при воспоминании об этом напитке в желудке поднимался со дна осадок.

– Хотите, вот, макароны жрите!

– Спасибо, я домой пойду, пожалуй.

– Нет, Лёха, не бросай. Видишь, и так в меньшинстве. Думал телевизором отвлечься, а не вышло…

– А давай петли раскрутим. Хоть на двери, хоть на лутке? Открутим быстро, раз, сняли дверь. Берём телек, проклятый, заносим, и снова петли прикручиваем. Ву а ля!

– Давай!

Достали отвертку, чик, готово! Половина шурупов не открутилась, шляпки долой, а сами остались в деревяшке. Ну, это ерунда! Главное, двери сняли, поставили к стене. Больше не мешают.

Снова услышали о себе много лестного. Да, нам не привыкать! Тут как раз дело пошло!

Дошло до телевизора. Тяжел, гад! И ручки нет! И длинный! И широкий! Сбросил бы вчера, сегодня мучений не было бы.

Кое- как, обдирая в кровь руки, втащили телек обратно в дом…

– Веришь, Лёха, я в шахте, когда две нормы делаю, так не устаю.

– Да, оно так, очень неудобная вещь! Взяться не за что. Вон, полдня провозились!

– Да, тяжел, паразит.

– Ну, я пойду?

– Оставайся, нагреется, смотреть будем.

– Да, нет, я пойду свой, черно-белый смотреть- косясь на мою родню сказал Лёха.

– Возьми меня с собой.

– Твой, если что, полегче будет.