Kitabı oxu: «Мгновения любви. Повести и рассказы»

© Михаил Забелин, 2024

ISBN 978-5-0064-4883-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Письма

«Я на коне, толкани, я с коня,

Только не, только ни у меня».

В. Высоцкий

I

Кирпичные коробки домов обступали окно. Вьюгой стучался в стекло февраль. Круг света падал на стол и на белый лист бумаги, под лампой было тепло и мягко, и не хотелось уходить из него, иначе становилось жутко, и белая снежная муть подкрадывалась к окну.

Которую ночь не спалось, и много дней не было сил и желания открывать глаза. Павел Петрович сидел на кухне в московской пустой, чужой квартире и писал письмо. В последние годы писать письма вошло у него в привычку, но вот уже много ночей, когда сон не приходил, а голова наливалась тяжестью и воспоминаниями, он садился за пустой лист и писал одну и ту же фразу: «Любимая, единственная моя Иришенька!» Потом он отрывался от письма и долго смотрел в голую стену, словно хотел разглядеть в ней то, что мучило его и не давало покою.

Перед ним на столе всегда лежала стопка писем, которые он затем долго ласкал руками, а потом медленно перечитывал, бережно повторяя по нескольку раз одни и те же слова.

«Милый мой, дорогой, любимый!

Как здорово получать от тебя письма. Самый счастливый момент в моей жизни. Мне так интересно узнавать о твоей жизни, теперь совсем не такой, какая она была здесь, в России. Я как будто ее частично разделяю, но на самом деле ты ужасно далеко. Очень тяжело это ощущать и осознавать. Я сейчас живу только надеждами и ожиданием, хотя порой бывает очень трудно. Но всё это пройдет, пролетит, и я буду вспоминать об этом времени с большой радостью и даже гордостью. Как ты говоришь, «всё будет хорошо». Всё будет хорошо. Я верю в это, я знаю это, я тебя очень люблю.

…Какое счастье, что удалось поговорить с тобой по телефону. Я весь день танцевала…»

«Любимый мой, родной, здравствуй!

Ты знаешь, после разговора по телефону меня не покидает горькое чувство: ты почему-то все время какой-то неспокойный, волнуешься, не веришь, всё время в чем-то или в ком-то сомневаешься. Уверяю тебя, что нет тому причин, нет. Я, конечно, понимаю, что нам здесь гораздо легче, чем тебе там: мы все вместе с родными и друзьями, а ты практически один, да еще так далеко. Но, пожалуйста, поверь мне, что у нас всё нормально, всё хорошо, всё идет своим ходом. Все мы только и делаем, что отсчитываем очередной день, неделю, месяц, которые приближают твой приезд. Вот еще один день прошел. Немножко грустное настроение. Завтра опять холодно, а зимние сапоги я себе так и не купила. Хожу в старых. Наплевать. Осталось немного. Ведь должны же когда-нибудь кончиться эти морозы. Скорей бы весна, лето! Так надоели морозы, холод, надеваешь на себя сто одежек, транспорт этот ужасный. Я очень устаю от дороги, стараюсь в выходные никуда не ездить, отдохнуть от людей, автобусов, метро.

На меня иногда такая тоска нападает, что свет мне не мил. И в последнее время это стало случаться чаще. Настраиваю себя, уговариваю, стараюсь отвлечься – всё равно. Иногда невыносимо тяжко. Кажется, будто время остановилось…

…У нас погода совершенно ненормальная. То морозы -20-25, то оттепель +3+5, снег, дождь. Не помню я такой зимы. Одно только постоянно – солнышко всё время светит. Как в Африке.

…Ужасно хочется съездить загород, покататься на лыжах, как в прошлом году, в марте, когда светило весеннее солнышко, снег прилипал к лыжам, его приходилось сбивать… Скоро опять весна, осталось два месяца. Время летит очень быстро, правда?..»

II

Мартовским снежным днем судьба налетела на нас, как вихрь, сшибла нас и перевернула, перемешала наши жизни…

Мы оказались с Иришенькой одновременно в одном подмосковном доме отдыха, и случай усадил нас за один столик в столовой, где трижды в день собирались отдыхающие. Все дома отдыха похожи друг на друга и будто специально созданы для ненавязчивых, недолгих знакомств. Морозный воздух веселил кровь, легкий, ни к чему не обязывающий разговор с милой соседкой оживлял мозг и волновал сердце, и я уже предвкушал приятное десятидневное развлечение. Жена моя оставалась в Москве и была тоже рада отдохнуть от моего присутствия, потому что за десять лет нашей совместной жизни мы настолько истерзали себя обидами, непониманием, недоверием и равнодушием, что давно не любили и не жили, а только терпели друг друга.

Таких, как я, тысячи. Тысячи мужчин едут зимой на отдых, катаются на лыжах, занимаются спортом, сидят вечером в баре или танцуют, встречают тысячи таких же, как они, одиноких женщин, а потом возвращаются домой, и лишь иногда вечерком, сидя в глубоком кресле перед телевизором, они вспоминают ту ушедшую зиму, и коротко шевельнутся и погаснут в памяти неповторимая в мире улыбка влюбленной женщины и сияющие глаза под мягкой заснеженной шапочкой.

Всё начиналось обычно и просто, и ни я, ни Ира еще не догадывались, что где-то на дне вселенной сошлись на орбите две наши маленькие путеводные звезды и, ярко вспыхнув, повели нас по новому кругу жизни. Кто объяснит, кто узнает, где тот таинственный миг, когда зарождается в человеке уголек любви, и невидимая нить протягивается от сердца к сердцу? Где та граница, за которой вдруг кончается наша скучная, унылая, монотонная жизнь и начинается другая: полная надежд и мучений, ожиданий и встреч, улыбок и слез, легкости чувств и мыслей, сладости и страдания любви?

Ярко светило солнце, и сияло голубизной небо, а в лесу под елями еще хоронился в тени глубокий снег. Какая это сказка – подмосковный зимний лес! Морозный воздух осязаем, как натянутая струна. Солнце брызжет в лицо ветром и снежной пылью, лыжи скользят по проторенной лыжне, и только на ослепительных от солнца снежных полянах приходится останавливаться и сбивать с лыж налипший, набухший снег.

Мы бежали по лесу вдвоем, часто поворачивали и уходили куда-то в сторону, чтобы не видеть людей, – нам никого не хотелось видеть, – останавливались, вдыхали полной грудью пьянящий морозный воздух и улыбались друг другу. Мне кажется, именно тогда перескочила от сердца к сердцу и обожгла нас первая искра близости и любви. Мы стояли рядом, оба, будто наэлектризованные солнечным светом, чистым воздухом, предчувствием весны. Я счищал снег с ее лыж, я гладил рукой холодную деревяшку у ее ног так, словно я гладил и ласкал родную, любимую женщину, и тогда я почувствовал вдруг, что дороже и ближе этой маленькой, хрупкой, стоящей рядом со мной, улыбающейся мне женщины, нет и никого не было у меня, и жгучая нежность к ней, нежность, какой никогда, ни к кому я в жизни не испытывал, перехватила горло.

«Здравствуй, мой дорогой, любимый!

Целую неделю я отдыхала в Софрино. Там красота неописуемая: мягкая, безветренная погода, белый-белый снег, деревья в инее. Каждый день я ходила на лыжах, несмотря на то, что лыжня была сырая, и лыжи совершенно не шли. Но, Боже мой, сколько же воспоминаний навевали эти прогулки, те же самые тропинки, полянка, где мы купались в снегу. Сначала я даже затосковала и очень сильно загрустила, даже где-то в душе пожалела, что приехала сюда, но потом я как-то так себя настроила, что все эти памятные места не грусть наводили, а наоборот, радость и счастье, и главное, надежду на то, что всё будет хорошо. Как будто бы я увиделась снова со своими старыми друзьями, и хотя погода была, в основном, пасмурной, я всё равно ощущала тепло, тем более, что мое солнышко светило мне ярко и горячо…»

III

Последние годы я жила и билась, как птица в клетке. Сгорбившись душой, я несла по жизни свой крест, и не было сил расправить крылья и вылететь из клетки на волю. Куда лететь? Зачем? Когда-то давно, в один из дней душевного подъема, я решилась развестись с мужем. Но решимость пропала, желания перегорели. От судьбы своей не уйдешь. Да и куда было бежать, к кому? Такую малость хотелось в жизни: любви и счастья, и своего милого, уютного дома. Ничего не сбылось, ничего не осуществилось. Рядом был чужой человек, ради которого я мучилась и билась в жизни: за него, за себя, за наш общий дом. А он не хотел или не мог этого понять, и на место любви пришли усталость и равнодушие. Почему нам всю жизнь приходится бороться за то малое, что с рождения должно принадлежать человеку? Биться за то, чтобы жить в нормальных человеческих условиях, биться за то, чтобы делать дело, которое нравится, за то, чтобы одеться и прокормить себя и семью? Я устала бороться, я устала так жить. Я поняла, что надо просто жить, просто плыть по течению и плестись изо дня в день по давно проложенной чужой колее, что ничего больше не будет: ни любви, ни счастья, ни родного дома, и ждать больше нечего.

Так и жила я, постыло и равнодушно, до того мартовского снежного дня, когда судьба налетела на нас, как вихрь, и перемешала, перепутала наши пути.

«Только что получила твое огромное чудесное письмо. Я, к сожалению, не могу так хорошо писать. Мне не хватает слов, чтобы все мои чувства, переживания, эмоции выразить только словами, только на бумаге. А твоими письмами можно зачитываться; мне даже хочется, чтобы кто-нибудь из моих знакомых почитал их, просто гордость испытываю – никогда, никто не писал мне столько красивых, нежных, душевных, любовных и сердечных писем, как ты. Я сохраню их на всю жизнь и в самые хорошие (или тяжелые) моменты буду их перечитывать. Ведь если бы ты не уехал, я бы никогда не испытала такого счастья: получать и читать твои письма, переполненные любовью ко мне, тревогой и надеждой, страданием и радостью. Я очень благодарна тебе, любимый мой, за те слова, чувства, за твою любовь, которые я чувствую и ощущаю на расстоянии, и ты тоже будь уверен во мне.

У нас всё нормально. Я очень устаю на работе, от транспорта. За выходные отдохнуть не успеваю. В театре не была, одной не хочется, жду тебя. Вообще, мне без тебя ходить в театры, в кино не нравится. Я себя чувствую какой-то неполноценной. Приезжай скорей, мой любимый, и мы пойдем с тобой, куда только пожелаем».

На третий день нашего знакомства мы поехали вместе в Загорск. Я люблю церкви, хоть и мало осталось на нашей земле храмов, где еще сохранился огонек веры и сострадания, что еще несут людям тепло надежды и успокоения. Я молюсь иногда за всё хорошее и верую тайно.

Кругом монастыря лежал чистый снег, и купола светились золотом и солнцем. В темном Троицком соборе возвышенно и скорбно пел церковный хор, строгие лики святых смотрели на нас с рублевских икон, и тусклый свет негасимых лампад согревал душу покоем. Я плакала и молилась, я молилась за него и за себя, я еще не знала, люблю ли я его, но так хотелось, чтобы это была действительно любовь, и я молилась за нас и за нашу любовь. Высокое пение возносилось к куполу, и вместе со слезами вытекали из сердца горечь и тоска. Он стоял в глубине церкви и смотрел на меня серьезно и внимательно. Кончиками волос, затылком, спиной я чувствовала его взгляд, и еще сильнее хотелось молиться и верить. А потом в Патриарших сказочных палатах ударила гонгом в сердце та минута, которой я ждала и боялась, до сих пор не понимая, как это бывает, что вдруг становится ясно: да, это любовь, я люблю, люблю. Ни я, ни он, мне кажется, до самой той минуты не думали и не знали, как это произойдет. Это было, как вспышка, как веление свыше. Он набрал в ладонь святой воды и у икон всех святых провел пальцами робко и нежно по щекам моим и по лбу. Мы стояли молча, глаза в глаза, и я подумала, что в этот миг, в храме перед иконами, сам Господь Бог благословил нас и нашу любовь.

«…Когда долго нет от тебя известий, мне кажется, что ты ужасно далеко, в неизвестности. А это очень тяжело. Особенно, когда это касается самого любимого человека на свете. Береги себя».

Вечером того дня мы танцевали в баре. Мне так хотелось быть самой красивой – для него, самой нежной – для него, самой веселой – для него, самой обаятельной, самой умной – для него. Сердце стучало в груди и не принадлежало уже мне. Я знала, что я вся, до последней клеточки, безраздельно его, я любила его. Поздно вечером он пришел ко мне и остался со мной, и мы стали тайными мужем и женой.

«…Иногда, вечерами, я надеваю твое любимое платье и сижу одна или с кем-нибудь из своих соседушек-подружек, болтаем о том, о сем. Скорей бы лето! Мне один человек говорил, что я очень красивая, когда на меня падают солнечные лучи. А мне ужасно хочется быть красивой – особенно для него. Время летит быстро. И годы наши тоже летят, к сожалению, очень быстро. И остается жить только надеждой и ожиданием. Но если у человека отнять надежду на лучшее, тогда жизнь становится бессмысленной, пустой, неинтересной. А я все-таки счастливая, потому что у меня есть такая надежда, у меня есть близкие, родные люди, которых люблю я, и которые любят меня, и поэтому мне не страшно плыть в своей ладье по жизни, пусть ладье еще не полной, но в ней есть достаточно места для тех, кого там пока не хватает…»

IV

Зашумела, закрутила водоворотом будней Москва. Мы встречались с Иришенькой ежедневно. От тех дней осталось лишь размытое воспоминание потрясающей, ежесекундной эйфории любви. Мы не могли друг без друга. Мы то и дело звонили друг другу на работу, я встречал ее каждый вечер, дарил цветы, мы куда-то ездили, где-то бродили по улицам, говорили о чем-то важном и дорогом для нас, ходили в театр, на выставки, сидели в кафе, наслаждаясь нечаянным прикосновением рук и ног, глазами погружаясь в глаза. Мы бывали у моих друзей, она познакомила меня со своими подругами. Друзья говорили, что мы хорошая пара. Наверное, мы изменились и внешне, любовь возвышает душу, облагораживает и красит человека: на нас оборачивались на улице, незнакомые люди останавливались и говорили нам: «Берегите себя». Иногда я оставался у нее дома. Мы зажигали свечи и пили вкусное вино. Она надевала мое любимое платье, садилась за пианино, играла и немного пела. А я любовался ее лицом, ее пальцами, ее фигурой, и в те чудесные мгновенья нам обоим казалось, что мы нашли ту тихую пристань, к которой плыли всю жизнь. В Москве бульварами цвела весна, и той единственной, незабываемой весной, исстрадавшись от жажды истинной любви, мы припали к ее роднику и пили взахлеб, наслаждаясь жизнью и друг другом. Мы, как влюбленные нищие, украдкой срывали с древа желаний часы близости и были счастливы. Мир перестал существовать, мы остались одни на земле.

До сих пор, кружа в суете дел по Москве, я вдруг останавливаюсь невольно, и, как из далекого сна, проявляются в памяти ее сапфировые глаза, и сердце ноет: «Мы здесь бывали с Иришенькой».

Однажды вечером, когда я провожал ее домой, она сказала мне:

– Я всё рассказала мужу. Я сказала, что люблю другого человека. Я не могу с ним жить и не хочу обманывать. Я не могу и не хочу быть ни с кем, только с тобой.

И я сказал ей:

– Я ужасно люблю тебя, Иришенька, и больше всего на свете хочу, чтобы ты стала моей женой.

Господи! Сколько искренних клятв и обещаний дают люди. Если бы хоть сотая их часть исполнялась когда-нибудь, может быть, меньше было бы на земле страданий и одиночества.

«…Романтик ты мой любимый, твои письма для меня, как бальзам, живу только ими и мыслями о встрече. Постоянно думаю о тебе, разговариваю с тобой. Приезжай скорей, я очень жду тебя. И я в тебя очень-очень верю. И ты мне верь, пожалуйста.

…Нам тебя очень здорово не хватает. Особенно мне. Как будто половину отрезали. Иногда бывает очень тяжело. Сейчас уже поздно, двенадцать часов. Я на кухне, часы тикают, и мне кажется, что рядом сидишь ты, я так отчетливо вижу тебя и плачу…»

Она разводилась с мужем долго, мучительно, трудно.

А мне предложили на работе новое, почетное назначение: выезд в длительную, на несколько лет, командировку за границу.

V

– Не могу я отказаться, пойми, пожалуйста. Я ждал этой командировки много лет. Мое продвижение по службе, моя карьера зависят от этой поездки. Два-три года, и я вернусь, вернусь к тебе. И, кроме того, деньги. Ты посуди сама, Иришенька: нам начинать с тобой новую жизнь, нужно покупать квартиру, нужны будут деньги. За два-три года там я заработаю достаточно. Милая моя, бывает же так: муж уезжает в командировку один, жена ждет его. Ты ведь будешь меня ждать?

Я говорил, говорил, говорил… Она не плакала и не возражала, но мне было больно и стыдно глядеть ей в глаза, в которых застыла мука раненого насмерть животного. Я гладил ей волосы и целовал ее губы, и обнимал ее, и уговаривал ее, как маленькую девочку.

– Она тоже поедет с тобой?

– Меня не пустят без нее за границу, иначе нельзя. Но это ничего не значит.

Иришенька, радость моя, счастье мое, я ведь только тебя люблю, ужасно тебя люблю.

Лгал ли я ей или себе в ту минуту? Нет, наверное. Я, действительно, очень любил ее. Я никогда не обманывал ее ни единым словом. Я готов был отдать за нее жизнь. Я хотел, чтобы она стала моей женой, и верил, что мы будем вместе. Я любил ее нежно и бережно, боясь обидеть неосторожным словом. И знал, что она тоже любит меня. Мы часто говорили с ней, какое это редкое счастье, дарованное немногим, – взаимная любовь. Мы оба давно вышли из юношеской поры, когда любовь так же быстро гаснет, как и разгорается в сердце. Мы любили и сердцем, и умом, мы понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда, наши мысли, чувства, образование, даже опыт прожитой жизни были похожи, мы хотели счастья и понимали, как трудно оно дается и как легко его потерять, и склонялись над этим разгоравшимся огоньком, пытаясь защитить его от ветров жизни, и верили в него, и верили друг в друга. Я не лгал ей. Но все мои тридцать пять лет привитого с детства в мозг подчинения навязанным нам и впитавшимся в нашу кровь общественным нормам и правилам вставали на дыбы и не отпускали меня. У меня не укладывалось в голове, что я могу поступить по-другому, что именно сейчас я могу и должен развестись и жениться на суженой своей, потому что меня не то, чтобы не поняли, а просто отторгли бы, как сломавшуюся деталь, из слаженного чиновничьего аппарата, в котором я работал. Я будто не принадлежал себе. Словно существовали разные сферы, которые никогда не могли соприкоснуться: моя любовь к Ирише и какая-то условная мораль, нарушив которую, я не мог ни получить повышения по службе, ни работать за границей. Тогда я даже не задумывался о том, что само понятие морали перевернуто в нашем обществе с ног на голову, что аморально жить с нелюбимым человеком, а не развестись с ним, что правильно и нормально жениться на женщине, которую любишь, не боясь, что тебя осудят, изгонят, запрут в клетку недоверия и лишат того, чего ты достиг трудом. Неосознанный страх оступиться в глазах начальства и общества толкал меня по проложенному десятилетиями пути, на котором нельзя даже помыслить остановиться, задуматься и сказать нет. Рабская податливая сущность, воспитывавшаяся годами и вошедшая в плоть, умела лишь оправдываться, просить и соглашаться. Большинство из нас с детства и на всю жизнь заражены этой болезнью: мы движемся по заданному маршруту в соответствии с установленным расписанием и поворачиваем на стрелки и указатели, и боимся ступить лишний шаг и сказать лишнее слово, – а вдруг не положено. Десятилетиями строили нас в колонны и внушали: делай, как все, – и в своем бесконечном трубном марше мы привыкли слушать команды и разучились думать и принимать решения. Я искренне не понимал тогда, что может быть по-другому, что неладно, не так мы живем, если из страха перед инструкциями мы добровольно отказываемся от своего счастья и сравниваем вещи несравнимые, ставя на одну чашу весов любовь и будущую жизнь, а на другую – благоволение начальства и поездку за границу. Бедные люди, выцарапывающие зубами и когтями возможность работать за границей, вычеркивающие годы из своей жизни ради того, чтобы накопить денег на весь оставшийся свой век, забывающие нормальное человеческое общение и достоинство, говорящие на искусственном, суррогатном языке из нескольких слов: цены, вещи, купля, продажа. Они не виноваты в этом. Бедное, больное общество доводит их до состояния червей.

И я, как все, представлял себе диким отказаться от дарованной мне возможности. И говорил, говорил, говорил… И уговаривал себя и ее, что всё правильно, и по-другому поступить невозможно. И только спрашивал, постоянно ее спрашивал:

– Ты будешь ждать меня, Иришенька?

– Буду ждать. Я очень постараюсь тебя дождаться, – отвечала она.

А жизнь в это время уже готовила нам новые перекаты. Словно Бог до самого конца испытывал нас.

Меня вызвал секретарь партийной организации и показал мне бумаги, в которых говорилось, что я живу с женщиной, и разрушил ее семью.

Сколько лет, сколько поколений нужно давить человека, чтобы он боялся признаться в своей любви? Сколько людей и труда надо положить на то, чтобы воспитать в человеке постоянный страх говорить правду, научить его изворачиваться и лгать всем и самому себе, подличать и переступать через свое человеческое достоинство? Я был похож на бычка, которого ведут на заклание; у меня будто веревкой перехватили шею и тянули на поводу, то отпуская ее, то стягивая горло: я мычал и отнекивался, и, в конце концов, сказал, что мы с ней старые друзья, что нет никакой любви и быть ее не может. Вызывали и ее, и она повторяла мои слова. Вызывали, выпытывали, выспрашивали и раздевали донага наши души. Тогда я не задавался вопросом: какое они имели право врываться в нашу жизнь и копаться в наших сердцах. Мне казалось естественным, что с нами затеяли какую-то подленькую игру, где всё всем известно, но да не говорится, игру, в которой они спасали меня от самого себя, а я предавал и себя, и нас. Я должен был выбирать, и я выбрал то, что было предложено правилами игры. А в награду мне кинули разрешение выехать на престижную работу за границу. И, как верный пес, я схватил эту кость и благодарно завилял хвостом.