Kitabı oxu: «Сказания Всадников»

Составитель Мира Гладких

ISBN 978-5-0051-1549-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мира Гладких

Меня зовут Мира. Мне 21 год. С недавних пор я гордо именую себя поэтом. Всё началось давно – в 2010 году, когда в стареньком синем блокноте с золотыми вензелями был написан первый стих. Да, всё верно, я пишу стихи уже почти 10 лет (случился перерыв однажды, но только к лучшему). Тогда моими читателями были… Никого и не было. Я писала исключительно в стол. Следующей ступенькой стала площадка для авторов – Книга Фанфиков. Пусть небольшую, но верную аудиторию я привлекла. Получила первые отзывы, первую критику. Жила и творила там с 2014 года (да, мне потребовалось аж 4 года, чтобы осмелиться что-то показать публике). Следующая ступень – 2017 год. Поворотный год. Я залезла со своим творчеством на стихи.ру под псевдонимом Мира Раменская. Там-то и случилась магия. Первые публикации в сборниках и первое оффлайновое выступление как Автора, но ещё не Поэта. 2018 год – конкурс «Поэзия в лицах» и публикация собственного сборника. Да и такое было, на ЛитРесе его и сейчас можно найти. 2019 год. Псевдонима больше не существует. Теперь только Мира Гладких, Штормовик, Всадница и Поэт. Много чего прожито и написано. 2020 год. Мастерская «О поэтах и стихах», издание нашего общего сборника. Работа над стихами, очень много работы. Ребрендинг собственной группы: https://vk.com/laternuradetualma

«Я на сто шагов ближе к звёздам…»

 
Я на сто шагов ближе к звёздам,
А в голове пустота и свобода.
Всё, что знала, любила, где-то там
далеко.
Позади.
Здесь на вкус другой совсем воздух,
Глубина и полумрак небосвода.
За спиной возле станции россыпь
нежно-синих
гвоздик.
Ты, мой друг, никогда ещё не был
Там, где иней искрил на рассвете,
И туман под ногами то клубил,
То ласкал.
Поутих.
Я на сто один шаг ближе к небу,
Выдыхаю вслед за птицами ветер…
Мне пора.
 «Земля – Космос – Вечность».
 Мой поезд уже
в пути.
 

Чемодан

 
О, дивный старый чемодан!
Прими мою любовь и радость.
Ты явно свыше мне был дан,
Моя божественная малость.
Я помню каждую потёртость,
Как мы скитались по лесам.
Вокзалы, улицы и порты.
И скрип второго колеса.
Ты мой удобный друг навеки.
Не убежишь ты в брюках-клёш.
Смешное счастье в человеке
Я обрету. Ты – подождёшь.
 
 
P.S.
 
 
Вот только я – не чемодан,
Меня не спрячешь до каникул!
Не вспоминай, покуда пьян.
«Всё точно удалить?»
Два клика.
 

Несерьёзно о серьёзном

 
Представь себе, что жизнь – всего лишь путь.
Лишь пара остановок от роддома.
Кондуктор стойко попытался не зевнуть,
А ты – один в толпе малознакомых.
Прошла минута, две, четыре, час.
Ты попривык к ухабам бездорожья.
Играл по радио американский джаз.
Мотивы подхватились молодёжью.
И смех твоих приятелей, друзей,
Согрел последние деньки старушек.
Вы спорили наивно, кто сильней,
Ведь на кону – ого! – пакет ватрушек.
В твоём кармане спрятанный билет,
Билет в кино? Театр? Аэропорт?
Счастливый номер получил сосед,
Холодный жёлтый поручень потёрт.
О чём ты грезил, рисуя на стекле?
Слагал ли строчки новой яркой песни?
А, может, думал, оставил ли ты след,
Сделал ли ты этот мир прелестней?
Мечтал ли вечер провести с подругой?
Взять за руку её под саксофон?
Впервые ли ты нежностью напуган?
Кондуктор подошел:
– Покинь салон.
 

Соня Резцова

И грянет Шторм! Но это будет позже

А сначала, в девять с хвостиком лет, напишется вдруг неожиданно большое и подробное сочинение на самую популярную тему. «Как я провел лето», ага. Оно будет неизбежно корявым, с путающимися и убегающими словами, но в классе его зачитают вслух и укутают в похвалу. С этим сочинением и родится огонёчек интереса к буквам.

После, через пару лет, появится рукописный фанфик, первая внешкольная работа, продолжение нежно любимой истории о хоббитах. Прочтут его только родители, но одобрят и этого будет достаточно. Тетрадка с произведением, правда, в скором времени потеряется, а вот появившиеся во время и после написания эмоции останутся надолго.

Дальше – больше. Школьные сочинения, которых ждёшь, как праздника и едва ли не в ладоши хлопаешь, когда, наконец-то, задают. Олимпиады по литературе, не то чтобы звёздные, но всё-таки вполне результативные. Конкурсы, хоть и без феноменальных побед, но с радостью и удовольствием.

И вот это удовольствие, эмоция, огонёк – как основа, как то, ради чего очень хочется открыть на пустой странице тетрадь и написать что-нибудь, хоть пару строчек начиркать.

А потом грянул Шторм…

Бог городских дворов

Рафик опустился на землю, привалившись спиной к грязной стене. Косой дождь хлестал по посеревшему лицу. Капли стекали с русых волос за шиворот, чертили зябкие линии на острых лопатках. Он прикрыл светло-зелёные, подёрнутые сизой дымкой глаза и замер.

Закашлялся, рвано вздохнул и съежился от острой боли в груди. Уронил лицо в открытые, но дрожащие от холода ладони.

– Мы – слабые существа. Кажемся себе всемогущими, но это ложь. Когда в один из дней люди не вспомнят о тебе, придётся уйти. Так заканчивается путь каждого из нас. Так умирают боги.

Он не верил. Отмахивался от легенд и пророчеств. Посмеивался над старыми богами, что только не выдумывающими, чтобы про них не забывали. А теперь… Теперь не верили в него.

Рафик, а вообще-то, Рафаэль, был богом-баловником, покровителем городских дворов. Он терпеть не мог своего полного имени, дурачился, повелевал ребячьими улыбками и считал, что обязательно будет жить вечно. Ведь, дети никогда не перестанут играть во дворах.

Рафик был не из тех богов, кого знают лишь по картинам и книгам. Он вихрем носился по дворам, притаскивал кукол девчонкам и планы новых шалостей – мальчишкам. Заливисто смеялся, собирал вокруг себя восторженных ребятишек, вовлекал в игру тех, кто растерянно топтался в стороне.

Бабушки и дедушки вспоминали озорника с теплотой. Улыбались, правда, считали неугомонного бога всего лишь милой детской фантазией.

Он с любовью ухаживал за дворами, что-то чинил, поправлял, раскрашивал. Жил силами детских улыбок и звонкого смеха. Дышал восторженными возгласами: «Рафик! Рафик, ребята! Ай да, играть!»

Все его существо было соткано из озорства, счастья и смешинок в ребячьих глазах. Дети были его семьёй. А семья не может предать.

Правда?

Он не знал, что произошло. Не понял, почему вдруг за какие-то годы (а для бога год – это ведь очень мало) опустели дворы. Почему такая мёртвая тишина, почему никто не бежит с восторгом ему на встречу?

Рафик слышал что-то про компьютеры. Про телефоны, виртуальные игры и искусственное общение. Про то, что больше нет необходимости выходить из дома. Ну, и что?! Разве это может остановить шалопаев-ребятишек, его друзей, его большую семью?! Разве могут они жить без старых дворов и задорных глаз друг друга?! Да нет же, не могут, нет!

Теперь он слабел с каждым днём. Пока были силы, бродил по заброшенным дворам в надежде встретить играющих детей. Как обычно, как раньше. Со временем эта надежда исчезла, но он продолжал бродить без цели, скорее по привычке. Ходил, изредка притрагиваясь к горкам и качелям, сохранившим частицы детской души.

Сегодня Рафик почувствовал боль в груди. Впервые за сотни лет богу было больно. Больно до хруста в зубах, до слез. Он добрел до ближайшего двора, сел, привалился к стене и понял: больше не встанет.

– Так умирают боги.

Рафик усмехнулся. Надо же, быстро кончается вечная жизнь. Снова страшно закашлялся, задохнулся. Потемнело в глазах. Он с трудом отдышался и затих.

Кто – то вышел из соседнего подъезда. Рафик медленно поднял потяжелевшую голову. Ребёнок. Мальчик. Вихрастый, с хитроватым прищуром и футбольным мячом. Неужели?!

Мальчишка увидел Рафика, подошёл. Глянул с печальной, совсем не детской улыбкой. Протянул руку. Кивнул.

– Я говорил об этом, Рафаэль. Теперь ты меня понял. Пойдём, нам пора.

Рафик схватился за протянутую руку. Поднялся. Двор заволокло на миг густым, золотистым туманом, в котором исчезли двое.

Дождь хлестал по останкам качелей навсегда помертвевших дворов…

Светлячок

Смерть приютила девочку. Маленькую, смешливую, с двумя задорными косичками на светлой голове. Девочка была словно соткана из полупрозрачных солнечных лучиков-пылинок. Смерть даже имени её не знала и называла ласково «Светлячок».

Девочка носилась среди людей, шептала нужные слова, заглядывала в глаза и обнимала за плечи. Её никто не запоминал, только совсем маленькие дети видели иногда лучистые переплетения в чистом воздухе. А люди вдруг начинали улыбаться, звонить друг другу, протягивать руки навстречу. Иногда те, кого коснулись маленькие руки девочки, становились счастливыми. Но не все, конечно, только те, кто хотел.

А Смерть приютила девочку, потому что ей, старой уже и уставшей, тоже ведь нужен свет. Хоть немного света. Девочка вилась вокруг неё маленьким светлячком, смеялась и просила теплыми вечерами:

– Смертушка, а расскажи сказочку, ну, пожалуйста! – и прижималась доверчиво к черному балахону.

Смерть гладила девочку по светлой, искрящейся голове, вздыхала и начинала рассказ. Любила она говорить о людях, которых ей доводилось встречать. Особенно о тех, кого до слез, до боли в старческом сердце жалко было уводить за собой. Им бы жить ещё, улыбаться, да только что же смерть сделать может, если время пришло…

И ни с кем, кроме Светлячка своего, не делилась Смерть этой грустью. Только об одном умоляла она девочку перед тем, как отпустить её к людям.

– Не привязывайся, – говорила тихо, опустившись перед Светлячком на корточки, – помогай им, не справятся они без тебя, только прошу, ни к кому не привязывайся. Время придёт каждому, придётся мне всякого человека уводить, не хочу ещё и тебе душу надрывать.

– Не переживай, Смертушка, – смеялась девочка, откидывая назад косички, – всё хорошо будет.

И заигралась она однажды с мальчишкой одним. Часто стала забегать к нему, нравилось ей, что он словно оживает, когда она появляется и рядышком садится. Мальчишка, конечно, не видел Светлячка, скорее чувствовал. Родители его нарадоваться не могли, что мальчик стал улыбаться и по временам даже смеяться тихонько. Болел он, долго уже болел, последнее время совсем ослабел, замолчал, а тут вдруг такое чудо…

А девочка каждый день обязательно заходила к мальчишке, перед тем, как домой, к Смерти вернуться. И он в эти минуты светился от счастья. Только время, неумолимое время всё же пришло…

Вздохнула Смерть, взяла Светлячка за руку и отправилась за человеком. Девочка всегда ходила вместе со Смертью, чтобы той не так тяжело было лишать жизни. Так они и уходили потом: Смерть, что в правой руке теплую руку растерянного и оглядывающегося человека сжимает, а в левой ручку девочки, сотканной из солнечных лучиков.

– Смертушка, а кто сегодня с нами пойдёт?

– Ребёнок, Светлячок.

– Ребёнок, – девочка теребит растрепанную косичку, – но ведь это же совсем грустно.

– Грустно, – тяжело вздыхает смерть. – Только, что делать, если время пришло.

И они заходят к мальчишке. И тогда девочка бросается смерти на шею, цепляется светлыми пальчиками за чёрный балахон и, задыхаясь, всхлипывая, просит:

– Ну, пожалуйста, Смертушка, он же еще выздоровеет и вырастет… Не могло… Сейчас, вот прямо сейчас его время прийти! Ты же ошиблась… Ты точно ошиблась, Сме… Смертушка! – последние слова тонут в отчаянных рыданиях.

И маленький мальчик с трудом садится на кровати, будто почувствовав, что в комнате он не один.

Смерть гладит девочку по вздрагивающей спине, потом осторожно отцепляет от себя и ставит на пол. Качает головой:

– Пришло время, Светлячок, ты же знаешь, с ним не договориться.

– Нет! Нет, нет! – кричит девочка, захлебываясь слезами.

Спотыкаясь, она бросается к мальчишке, чтобы как-нибудь защитить его. Светлячок и сама толком не знает, как.

Смерть, в безумной надежде, что девочка не успеет, поднимает косу. Ей нужно всего лишь коснуться, осторожно коснуться мальчика серебристым острием. Всего лишь, только девочка успевает… И коса касается светлых растрепанных косичек. Светлячок рассыпается, исчезает тут же, на месте, молча и от того очень страшно. Смерть садится на пол и долгое, долгое время не шевелится, только вздрагивают старческие плечи. Никто не слышит, как она плачет, тихо и отчаянно…

Потом смерть встаёт и уходит. Одна. А мальчик продолжает сидеть на кровати и растерянно глядит на собственные ладони. Они усыпаны, словно сотканными из света, лучиками-пылинками. Всю жизнь мальчик будет гадать, почему пылинки не исчезают с его рук. И почему он засмеялся тогда, впервые за несколько лет заливисто и громко после того, как ладони стали светиться солнечными искорками…

Лис счастлив

Мерно стучали капли воды из под крана. Он взял полотенце и неторопливо, словно в трансе, вытер правую руку. Остатки надписи, сделанной гелевой ручкой. «Лис счастлив»

Лис – это прозвище. Вообще-то он Марк, но Марк – скучно и невыразительно, особенно, когда ты обладатель лохматых рыжих волос и темно-зеленых глаз с хитринкой.

Лис вышел из душа. Стянул с полки телефон, набрал номер.

– Привет, солнце. Знаешь… У меня снова ничего не получилось. Редакции не нужны такие… Такие позитивные вещи. Слишком скучно. Не приняли. Мне сегодня придётся съехать с квартиры, все сроки оплаты истекли. Да, конечно, справлюсь. Постараться не грузить тебя? Хорошо, солнце. Я позвоню тебе, когда разберусь с этими противными мелочами. Не переживай, ладно? – И протяжные гудки с той стороны.

Он, не глядя, спрятал мобильник в карман и вышел из дома. Шёл крупный, пушистый, пронизанный солнечными лучами снег. Лис направился к лавочке. Сел на спинку, запрокинул рыжую голову и закачался из стороны в сторону. Хлопья падали ему на лицо, таяли, чертили на щеках прозрачные дорожки.

«Если кувырнуться сейчас назад,» – возникла вдруг робкая, но отчетливая мысль, – «Можно удариться головой. Удариться и… Всё».

Он продолжал монотонно раскачиваться, глядя почти неподвижными глазами куда-то на небо.

– Вот, молодежь! – проскрипел совсем рядом чей-то голос, – Не для того у этой скамейки спинка, чтобы ты так на ней восседал. Ишь, как ноги поставил! И, вообще, не для вас скамейки эти, вы молодые, вам пешком ходить надо! А то рассеялся тут!

Лис опустил глаза. Встретился взглядом с возмущённым стариком. Вздохнул:

– Куда?

– Что куда? – не понял старик.

– Куда ходить?

– Как это, куда ходить? На учёбу, на работу. Есть у тебя работа-то, небось?

Лис усмехнулся. Помолчал. Вздрогнул всем телом, спрыгнул со скамейки и вдруг заговорил быстро, то и дело почти срываясь на крик:

– Нет у меня работы, старик. Больше нет. И дома нет, понимаешь, в этом городе. Дом далеко, только уехать я туда не могу, потому что… Потому что, а к черту! Потому что, я, наверное, наивный бездарь, решивший, что сможет здесь устроиться. – Старик попятился, но Лис не обратил на это никакого внимания. – Вот видишь, – он рывком задрал рукав куртки. – Видишь это место на руке. Здесь я с детства писал одну фразу: «Лис счастлив». Чтобы ни было со мной, я читал ее и верил. Ведь написанное врать не будет.

И я действительно был счастлив, понимаешь?! Пусть рыдал, боялся, обманывался. Пусть корчился от боли, раз за разом получал за собственную доверчивость, раз за разом падал, протягивая кому-нибудь руку. Но поднимался. И улыбался, старик, и верил, и сюда ехал счастливый, готовый всех обнять и простить!

А сегодня, – Лис стал говорить тише, почти шепотом. Шепотом, полным какого-то совершенно невыносимого отчаяния. – Я смыл её, эту надпись. И потом тер и тер, пока она не исчезла совсем. А ведь, казалось бы, ничего не случилось, можно ещё разгрестись. – начал он рассуждать, уже не глядя на старика. – Можно найти работу, жить где-нибудь на окраине.

Только зачем? Если я больше не верю в то, что «Лис счастлив»? Не верю, понимаешь, старик?! Совсем не верю! – Закричал, срывая голос. Закашлялся и затих. Пробормотал: – Я… Сгорел, кажется. Горел, горел, а теперь пепел…

Крик, перешедший в бессвязное бормотание, напугал старика. Он снова попятился и покачав головой, проскрипел:

– Лечиться тебе надо, сынок, вот что. Лечиться и все.

Потом развернулся и, ворча что-то неразборчивое, отошёл от скамейки. Лис забрался на прежнее место и замер. Снег продолжал падать крупным, серебрящимся на солнце пухом. Он оседал на волосах Лиса и очень скоро они, неизменно огненно-рыжие, превратились в полностью седые…

Вера Смерти

Парень с невероятно светлыми, почти прозрачными, голубыми глазами и лохматым ежиком янтарных волос вскочил из-за стола. Да так, что стул с жалобным грохотом отлетел в сторону. Паренек закружил по комнате, запустил руки в волосы, потом спрятал лицо в ладонях, в тщетных попытках сбежать от происходящего.

– Я не справлюсь, понимаешь?! Да ты не можешь не понимать! Я лучше умру!

– Не умрёшь. Ты теперь такой возможности лишен.

– Отлично, – он не выдержал и впечатал кулак в ближайшую стену, но оглянулся на тихий смешок с оттенком сочувствия.

– Пойми, тебя выбрало Время. И никто в этом не виноват.

– Это такая шутка, да? Скажи, что шутка! Я в детстве не мог муху убить, ловил и выпускал в окно… А теперь… – он сполз по стене на пол и замер. Снова зарылся дрожащими пальцами в волосы.

– Митри…

– Я больше не Митри! – он всхлипнул. – У меня ведь и имени нет теперь, да? Только чёрное слово, которого все боятся.

– Ты привыкнешь, парень. Первое время будет тяжело, но потом…

– Что потом? – Митри вдруг закричал, срывая голос. – Это люди, понимаешь ты это?! Люди, как я! И мне уводить их – таких же! – он отдышался и продолжил уже тише, – Взрослых, своих ровесников, детей. Всех. Кто я такой, чтобы лишать их жизни?

– Ты – Смерть. Возьми балахон.

***

Митри действительно привык. Это стоило ему бессонных ночей и, честно говоря, многих невыплаканных слез, потому что смерти ведь не положено плакать. Смерти положено быть холодной и равнодушной. Он смог убедить себя в том, что помогает людям. Придумал себе другой мир – очень светлый, с радугами, добрыми словами и чудесами. Почти поверил, что просто уводит людей туда. Помогает перейти границу, стать чуточку счастливее.

Каждый раз, перед тем, как протянуть к человеку холодную руку и коснуться его крючковатым лезвием созданной специально для Митри косы, он повторял всего одну фразу:

«Пойдём, там тебе будет теплее».

Он знал, что нет никакого другого мира. Знал, что забирает людей в пустоту и холод, но без этой фразы… Митри старался не думать, как бы он жил без этой фразы, только она и спасала его. Только благодаря ей он продолжал выполнять то, что поручило ему Время.

Смерть всегда доводил людей лишь до границы мира, никогда не делая ни шагу дальше. Потому что люди больше всего привязаны именно к этому миру и предназначение Смерти – помочь им покинуть его, не остаться, не заблудиться. Митри не переходил границу ещё и потому, что боялся. Боялся разрушить собственную хрупкую веру, с которой каждый раз просыпался и засыпал. С которой брал в руки косу и протягивал человеку холодную руку.

Особенно эта вера выручала его, когда приходилось уводить детей. Митри садился на корточки перед мальчишкой или девчонкой, нарушая все возможные запреты, скидывал с головы капюшон, подмигивал и шептал:

«Пойдём, там тебе будет теплее. Я обещаю».

Потом поднимал ребёнка на руки и осторожно нёс его к границе. Шёл очень медленно, чтобы успеть допеть тихую колыбельную. Митри её когда-то пела мама, а он нашёптывал детям. Скольких уже он так унёс на руках? Смерть давно сбился со счёта.

***

Однажды, когда Митри сидел и смотрел в пустоту от нахлынувшего вдруг бессилия – просто сидел, смотрел и покачивался из стороны в сторону, потому что Смерти ведь не положено плакать… Митри навестило само великое Время.

Время пришло, улыбнулось, предложило Смерти скинуть капюшон, взъерошило янтарные с проседью волосы и сказал:

– Я хочу показать тебе кое-что, Митри. Иди за мной.

Они дошли до границы. Там Митри замер.

– Прости, великое Время, но если я пойду дальше, то не смогу больше уводить людей. Я увожу их в мир, который придумал сам, а там за границей… Пустота. Я знаю. Я не хочу ломать то, во что верю, прошу тебя, не надо.

– Пойдём, – мягко повторило Время. Оно обняло Смерть за плечи и закрыло ему глаза. Захохотало глубоко, хрипловато, и перевело Митри через границу.

– А теперь смотри.

И Митри послушно открыл глаза. Он долго стоял молча, а потом засмеялся – заливисто, громко, счастливо. Хотя и смеяться Смерти тоже не положено.

– Это тот самый мир! – Смерть радостно повернулся ко Времени. – Но как? Как? Тот самый, в который я верил!

– Ты сам создал его, – Время пожало плечами так, словно не случилось ничего необычного. – Точнее, его создала твоя вера, Митри. Такой сильной она была. Ты так хотел уводить людей в мир чудес и тёплых слов, что пустота услышала тебя и… изменилась. Честно говоря, – в уголках тёмных глаз великого Времени пряталось уважение, – на моей памяти такое впервые.