Kitabı oxu: «Предсказанная смерть. Шпионки на службе Екатерины Медичи»

Мюриель Романа

Şrift:

Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025

КоЛибри®

* * *

Солялю и Кларе

Тела их послушно служили короне, покоряя мужчин

Персонажи

Все герои романа существовали в действительности.

Генрих II Валуа (1519–1559) – король Франции

Екатерина Медичи (1519–1589) – королева Франции

Диана де Пуатье (1499–1566) – фаворитка короля

Дети Екатерины Медичи и Генриха II:

Франциск Валуа (1544–1560) – старший сын Екатерины и Генриха, муж Марии Стюарт

Елизавета (1545–1568)

Карл (1550–1574)

Генрих (1551–1589)

Маргарита («королева Марго», 1553–1615)

Эркюль-Франциск (1555–1584)

Другие персонажи:

Мария Стюарт (1542–1587) – королева Шотландии и племянница де Гизов

Франсуа де Гиз (1519–1563) – дядя Марии Стюарт, католик-радикал

Шарль де Гиз (1524–1574), кардинал Лотарингский – дядя Марии Стюарт, католик-радикал

Жанна д’Альбре (1528–1572) – королева Наварры, гугенотка

Антуан де Бурбон (1518–1562) – ее муж, король-консорт Наварры, гугенот

Людовик, принц де Конде (1530–1569) – младший брат Антуана де Бурбона, принц крови

Амбруаз Паре (1510–1590) – гугенот, придворный хирург

Франсуа Клуэ (1515–1572) – придворный живописец

Нострадамус (1503–1566) – астролог королевы

Габриэль де Монтгомери (1530–1574) – капитан королевской стражи

Герцог Омальский (1526–1573) – кузен де Гизов

Флоримон Роберте (1540–1569) – личный казначей де Гизов

Луиза де ла Беродьер (1530 – после 1586) – фрейлина Екатерины Медичи

Клодина де Клермон, баронесса де Рец (1543–1603) – фрейлина Екатерины Медичи

Барон де Рец (ум. 1562) – муж Клодины

Изабо де Лимей (ок. 1535–1609) – юная дворянка-католичка

Мадлен де Л’Этуаль (в реальности – Мари, 1547–1566) – юная дворянка-гугенотка

Пьер де Л’Этуаль (1546–1611) – младший брат Мадлен де Л’Этуаль

Дуроножка – шутовка королевы

Габриэль

Париж, 30 июня 1559 года от Рождества Христова

Граф де Монтгомери резко опустил забрало. Сразу же стало трудно дышать. В тот день летнее солнце палило, как пламя преисподней. Доспехи, призванные защищать его, от невыносимой духоты превратились в западню. Стальная коробка шлема заглушала все наружные звуки, и только тяжелое дыхание, напротив, усиливалось в ней. Его белый боевой конь рыл землю массивными копытами. Как и хозяин, закованное в доспехи животное впечатляло статью.

Трибуны, справа и слева, перекликивались смехом и гулом толпы. Все это мучительно отдавалось в шлеме, но Монтгомери было не привыкать. Члены королевской семьи и придворные нетерпеливо ждали. Самые нежные дамы удалились, чтобы укрыться в тени. Как только грянул барабан, сердце его забилось в такт, мерно и веско. Скопившаяся за день усталость давила на плечи сильнее брони. Он был на пределе сил после минувших поединков.

Из-за узкой смотровой щели он ничего не видел по сторонам. Пот стекал по лбу, заливая веки, отчего глаза щипало. Видел он смутно. И часто моргал, чтобы не хотелось вытереть лицо.

Пора было со всем покончить.

Несколько раз сощурившись, граф сосредоточился на противнике, самом серьезном из возможных – короле Франции Генрихе II. По ту сторону длинного ристалища конь монарха рыл землю от нетерпения. Несмотря на расстояние, утоптанная земля разносила стук его копыт, и он отдавался в груди графа, так что мышцы под броней подрагивали. Конь графа, напротив, был спокоен, как и он сам. Он крепко держал поводья, и твердая хватка успокаивала животное. Его скакун ждал сигнала неподвижно, точно конная статуя.

Монтгомери зажал под мышкой деревянное копье, не уступающее по весу длинным мечам, которые на поле боя держат двумя руками. Убедился, что оно надежно зажато в латной перчатке и не поднимется от скорости и ветра. Все это требовало необычайной силы и ловкости. И тем и другим граф обладал вполне.

Наконец, как только грянули трубы, он вонзил шпоры в бока чистокровному жеребцу. Тот встал на дыбы, прыгнул вперед и понесся во весь опор с громовым топотом. Навстречу с неменьшей стремительностью прямо на него летел французский король.

Мадлен

Шестью месяцами ранее

Мадлен де Л’Этуаль ходила кругами по жилой комнате, служившей также и кухней. Ей было холодно, и болел живот. Врач попросил, чтобы его оставили наедине с ее больным отцом в соседней спальне. С тех пор, как состояние отца начало ухудшаться, она ела все меньше. Младший брат Пьер, тринадцати лет, поглядывал на нее, то и дело поднимая нос от книги. Он сидел на табурете у очага и как будто увлеченно читал «Роман о Розе». Но на самом деле под обложкой скрывался французский перевод Библии, который был запрещен королем, дозволявшим лишь латинскую версию. Губы его молча шевелились.

Мать слушала через дверь.

– Замолчите! – велела она, хотя никто и не говорил.

Пьер пожал плечами. Мадлен видела по кругам под глазами матери, что та не спала уже много ночей. В животе у юной девушки все сжалось, как и в ее затуманенной голове. Она чувствовала: надвигаются страшные дни. И все же, ожидая рокового вердикта, цеплялась за нынешний миг. Ей хотелось выйти, выдохнуть, убежать подальше от пахнущего смертью домашнего воздуха. Но юные девушки не ходят одни по улице, и матери понадобится ее помощь с хозяйством. У них как раз кончались дрова для кухонной печи.

Их темный дом пристроился на Медвежьей улице, недалеко от Сены. Мадлен совсем не нравился здешний район, изобилующий церквями, в которых нужно было появляться хотя бы на воскресную службу. Она мечтала о сельском предместье Сен-Жермен-де-Пре. Отец, будучи советником, по долгу службы вынужден был жить недалеко от Парламента, а значит и от острова Сите. Он рассчитывал передать свое место по наследству сыну Пьеру, но тот был еще слишком юн и должен был сперва выучиться, чтобы на него претендовать.

Мадлен взяла у брата книгу и нашла то место, которое закладывала. Она знала его наизусть, но когда читала глазами – оживала. А главное, это помогало развеять муку.

«…Не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь, Бог твой, везде, куда ни пойдешь».

Мадлен вздрогнула от скрипа двери в спальню. Врач вышел с серьезным лицом. Она тут же сунула книгу брату. Их знакомый врач оказался занят, а этот был из католиков. Если он увидит девушку с книгой в руках вместо шитья, то может догадаться, что они поддерживают Реформацию.

– Он хочет видеть дочь.

Госпожа де Л’Этуаль посмотрела на Мадлен будто с упреком.

– Держи, – сказала она, вручая ей таз с холодной водой и тряпку.

Мадлен вошла в спальню. В нос ударил кислый запах. Простыни под отцом были сырые от пота, и не одного только пота. От отвращения желудок Мадлен сжался еще сильнее.

– Сюда, сюда, – слабым голосом взмолился умирающий.

Она подошла, перебарывая себя. Он схватил ее за запястье и притянул к лицу. От его предсмертного дыхания к горлу Мадлен подступала тошнота.

– Мне не увидеть зари, моя девочка, – прошептал он.

– Не говорите так, отец, – возразила она, проводя ему по лбу мокрой тряпкой.

Она стала мыть его, оттирать, как младшего брата, когда тот был совсем ребенком, однако отец не был малым дитем, и поднимать его тушу оказалось серьезным испытанием. Он раскашлялся в лицо Мадлен. Она задержала дыхание.

– Я… прости меня, что тебя оставляю…

– Тут нет вашей вины, отец. Один лишь Господь решает за нас.

– Увы, Господь…

– Что такое, отец?

– Не признавайся никому, какой мы веры…

Мадлен ни с кем не говорила об этом. Она с детства знала, что протестантов едва терпят. За их веру им могут отказать в жилье или в должности. А те, кто ведет себя слишком надменно или кого сочтут лишней помехой, закончат на костре. Зачем отцу тратить силы, повторяя ей это на смертном одре?

– Предупреди господина дю Бура.

Она взбила перину и помогла отцу улечься поудобнее.

– Вы о вашем соратнике, отец?

– Да, скажи ему, что мы в опасности.

Мадлен отпрянула.

– О чем вы, отец?

– Скажи ему остерегаться…

Она затаила дыхание, дожидаясь продолжения.

– Кого он должен остерегаться?

– Во Дворце…

– Во Дворце… правосудия?

– В Лувре! – выдохнул он сквозь приступ кашля.

Мадлен отвернулась, чтобы смочить тряпку в холодной воде.

– Так кого же, отец?

Стеклянный взгляд умирающего остановился на глазах дочери. Он слабо покачал головой и рукой. Она смочила ему лоб, надеясь тщетным жестом вернуть в него толику жизни. Он не ответил. Мадлен отчаянно пыталась разгадать малейшее движение в его теле.

– Отец, кто? Кого вы имели в виду? Говорите!

Впившись ногтями ей в руку, он притянул ее. От голоса остался лишь тихий шепот. Она помогла ему сесть повыше и поднесла ухо к самым его губам. Ледяным дыханием он вымолвил:

– Монтгомери…

Мадлен никогда не слышала этого имени.

– Кто он, этот Монтгомери?

Отец расслабил пальцы, сжимавшие руку дочери. Тело его вдруг разом отяжелело. Мадлен высвободилась и взглянула на него. Он застыл, и только раскрытый рот будто еще пытался поймать последний глоток воздуха.

– Боже!

Она резко отпустила отца. Он безжизненно откинулся на постель.

Упав, раскололся таз. Вода брызнула на юбки Мадлен бесформенным плевком.

Она отпрянула к двери. И бездумно приложила ко лбу зажатую в кулаке тряпку. От миазмов смерти она вздрогнула. Отбросив тряпку в ужасе, Мадлен выбежала из комнаты.

Луиза

Луиза вошла, сложив перед собой руки. Екатерина Медичи положила перо и подняла взгляд от бумаги.

Дородностью она была обязана сорока годам и десяти беременностям, каждая из которых кончалась родами, а последние, меньше трех лет назад, стали угрозой и для матери, и для не выживших в них близнецов. Недостаток красоты – выпуклые глаза, крупный нос, толстая шея – искупался превосходным вкусом в нарядах и украшениях. Не скрываясь, она часто говорила: стоит отвлечь взгляды красотой наряда, и все забудут, что ей самой ее не досталось. А исключительная образованность и изящество манер довершали образ.

– Я не посылала за вами, Луиза, – сказала она.

Фрейлина присела в глубоком реверансе.

– Государыня, скажу без обиняков: я пришла просить у вас дозволения уйти в монастырь.

Королева вздохнула.

– Вы еще слишком молоды, чтобы замуровывать себя на всю жизнь.

«Но в свои двадцать девять уже слишком стара, чтобы на мне жениться», – подумала Луиза.

– Не важно, сколько лет доведется провести в служении нашему Господу.

– Все из-за графа Монтгомери, верно?

От этого имени грудь Луизы заходила сильнее. Она тщетно старалась сдержать чувства.

– Разве причина так важна для Вашего Величества?

– Да, раз из-за нее я лишаюсь самой… преданной камеристки.

Луиза отвела взгляд, стараясь не показывать смущения. Обе понимали, о какой именно преданности идет речь.

– Прошу Ваше Величество простить меня, но решение мое не изменится.

– Вам следовало поговорить со мной прежде, когда еще было время. Я бы обсудила все с королем. И нашла бы выход.

Луиза не стала отвечать. Габриэль де Монтгомери – капитан королевской стражи, как прежде его отец. Монарх ни за что не станет неволить верного слугу. Слово королевы бессильно против мужской дружбы и рыцарской чести, которая их объединяет.

– Если от Монтгомери приходится отказаться, почему бы вам не выйти замуж за кого-нибудь из тех воздыхателей, которые бегают за вами как щенята?

Взгляд Луизы устремился на картину – единственный портрет в комнате, не относящийся к семейным. Леонардо да Винчи, никогда не расстававшийся с ней, привез ее из Италии, когда Франциск I пригласил его жить при своем дворе. После смерти короля Екатерина Медичи велела разместить ее в своих покоях – вероятно, из тоски по родным краям. На ней изображена дама с мягким взглядом, сложившая руки на талии. Джоконда. В ее легкой улыбке Луизе виделась ирония, и она ее разделяла.

– Все мужчины лжецы и трусы.

– Я не из тех, кто станет возражать вашим словам, – ответила королева.

Екатерина Медичи поднялась и обошла читальный столик. Открыла бонбоньерку муранского стекла, взяла бледно-розовое миндальное пирожное и съела его в два укуса. Эта привычка королевы нравилась Луизе больше другой, возникшей по вине ее посла в Португалии, который преподнес ей в подарок американский табак. Пах он, по мнению Луизы, дурнее навоза. Королева вытерла платком уголки рта.

– Отныне мое сердце ищет мира и покоя, – продолжила Луиза.

– Порой, Луиза, миром называют бегство. Посмотрите на моего мужа: он подписал «мир» с Испанией и так кичится, будто победил в той войне. И даже устраивает турнир, чтобы народ поверил в его сказки.

– Да, государыня, я хотела бы принести обет сразу после торжеств.

– Я подумаю над вашей просьбой.

Луиза облегченно улыбнулась и уже собиралась удалиться с реверансом, но Екатерина Медичи подняла ладонь.

– Я не закончила, Луиза.

Королева чуть склонилась и понизила голос:

– Но прежде я хочу поручить вам последнее задание.

Во рту у фрейлины пересохло. Ее преданности предстоит очередное испытание.

Клодина

Клодина не ожидала пощечины.

– Довольно!!! Вы меня послушаетесь и согласитесь на этот брак.

Девушка держалась за пылающую щеку, а на глаза наворачивались слезы. Она никогда не видела мать такой. Вдобавок мать впервые подняла на нее руку. Прилежная и послушная Клодина никогда не давала повода для недовольства. Даже королева Франции, при которой она состояла фрейлиной, пела ей дифирамбы. Этот несправедливый, навязанный брак казался ей тем более несносным, что рушил все ее девичьи мечты, ведь она росла при дворе, среди лучших женихов королевства. Сердце ее колебалось между несколькими сверкающими улыбкой благородными юношами из хороших семей. Судьба прочила ей супруга, достойного ее, а не эту развалину барона де Реца, про которого говорит мать.

Со стены детской спальни, что напротив резного каменного камина, смотрел на нее портрет отца в доспехах. Глядя на его гордую осанку, Клодина собралась с духом.

– Вы, матушка, совсем не оставляете мне времени на раздумья.

– Потому что в них нет нужды. Или вы не осознаете всей чести, какую принесет вам такое замужество? Спишем это на вашу юность.

Мать расправила великолепное, сплошь расшитое жемчугом подвенечное платье, складки которого спускались каскадом от выреза к талии и дальше, до самых щиколоток.

– Вот именно, мама, барон де Рец на сорок пять лет меня старше!

– И скопил за эти годы довольно мудрости, которой вам не достает. Он вас ей научит, – сказала мать, равнодушно втыкая булавки в иссиня-черный шиньон Клодины.

От боли дочь стиснула зубы.

– Научит, матушка? Я уже всему обучена, и весьма хорошо. Почему же он запрещает мне принести в дом книги?

– Вы уже прочитали столько, что на всю жизнь хватит. А чтобы заботиться о муже, жене нет надобности в книгах.

Обыкновенно мать Клодины была ласковей с дочерью, чем матери большинства ее подруг, – вероятно оттого, что супруг ее умер рано, когда Клодине было лишь пять. Девушка замолчала. Она видела, что под гневом мать скрывает, как ей тяжело. И подумала, что причина тому – стыд, что она позаботилась об образовании дочери сама, а не отправила ее в пансионат при монастыре. Клодина же ни разу об этом не пожалела.

– Платье идет вам изумительно. В день свадьбы вы будете блистать.

– Оно станет мне последним красивым нарядом.

– Почему вы так говорите?

– Я читала брачный договор. После свадьбы барон де Рец намеревается покинуть двор и обосноваться в своих землях. Вместе со мной.

– Он заслужил покой после своих ратных подвигов.

– А я – заслужила быть погребенной заживо?

Мать нахмурилась.

– Довольно думать лишь о себе! Неужели только я вижу, какая это честь, что сам король отдает мою дочь в жены герою?

– Времена, когда женщинами платили дань или брали их в качестве трофеев, давно ушли.

Клодина уклонилась от второй пощечины.

– Это все ради вашего счастья!

– Нет, ради его денег!

– Тише вы, нахалка!

– Я рассчитываю на лучшую партию, чем дряхлый старикашка, будь он хоть самым доблестным воином короля, что вовсе не так.

– Надеюсь, мужа вы будете слушаться лучше, чем мать!

– Я знаю, в чем мой долг и мои обязанности супруги. И с тем большей разборчивостью намерена выбрать того, кому пообещаю верность и покорность.

– Дочь моя, вы самое драгоценное сокровище, что у меня есть, и знаете, что я всегда делала все ради вашего блага и вашего будущего.

– Я знаю, мама.

И тем удивительнее, что она приняла такое предложение. Мать даже не стала ничего обсуждать, когда барон де Рец попросил ее руки. Конечно, если смотреть на его состояние, партия была завидная, но и они были потомственными фрейлинами, так что жаловаться на достаток не приходилось. И все же мать, приняв подчеркнуто серьезный вид, попыталась успокоить Клодину:

– Дочь моя, повторяю: стать супругой барона де Реца огромная честь. Поверьте.

– Отчего же вам самой не выйти за него замуж? – ответила она раздраженно.

– Ну же, Клодина, полно насмешничать.

– Будь отец жив, он бы такого не допустил.

– Замолчи!

Клодина вздрогнула от такой резкости.

Мать, побледнев, схватила ее за руки.

– Слушай меня, Клодина, – сказала она, понизив голос. – Есть одна тайна, которую тебе пора узнать.

– Мама, вы меня пугаете.

– Молчи и слушай мое признание, повторять не стану. Лучше унести это в могилу, чем открыть хоть кому-то. Теперь это и тебя касается.

Клодине показалось, что волосы у нее на затылке встали дыбом.

Мать опустила глаза, вдохнула поглубже и выпалила на одном дыхании:

– Когда выслушаешь меня до конца, ты поймешь, почему этот брак – дар небес и выбора у тебя нет.

– Говорите, мама.

– Я согрешила.

– Что вы хотите сказать?

– Словом, ты… Ты незаконнорожденная.

Клодина вырвала ладони из материнских рук. Слово, которое та прошептала, – будто воткнули тонкую и длинную иглу ей в самое сердце. Тело больше не слушалось ее, как и разум, опаленный пламенем невыносимой истины.

– Но я ваша единственная дочь.

– Именно. До тебя у нас с отцом никак не получалось…

Мать не закончила фразу, давая Клодине самой заполнить пропуск на месте того, что она не решилась описать. Девушка вспыхнула:

– Нет! Матушка, как вы могли? Вы, сама честность, сама прямота! Как вы могли предать моего…

Слово застряло у нее в горле. Она чувствовала, что отныне недостойна его вымолвить.

– …вашего мужа.

– Он был так счастлив узнать, что я наконец забеременела, – сказала она, и голос будто донесся из глубин воспоминаний.

– Узнал ли он когда-нибудь правду?

– Не думаю. Но, возможно, сомнения у него были.

Разумеется. Клодина вспомнила с горькой злобой, как отец несправедливо наказывал ее. А она восхищалась им и уважала его. И наивно полагала, что он злится оттого, что она родилась не благородного пола, и потому всячески старалась превзойти ожидания. Но тщетно. Знать в четыре года греческий, латынь, иврит, а к пяти изучить арифметику, астрономию и физику было все равно мало. Теперь она понимала, что в его глазах она всегда оставалась воплощением бесчестия.

– Кто мой настоящий отец?

Мать молча отвернулась.

– Я знаю его? – настаивала Клодина.

Ей был противен собственный умоляющий тон, однако она надеялась, что это смягчит мать. Но та по-прежнему сжимала губы с суровым видом.

– Вы должны мне его имя! – рассердилась Клодина.

– Ничего больше я вам не скажу. Я открыла эту тайну с единственной целью: убедить вас согласиться на этот неожиданный союз.

Материнская жестокость стоила ударов плетью от отца – точнее, от того, кого она считала отцом.

Обессилев, Клодина уронила руки на складки платья. Блеск бриллиантов и сапфиров вдруг поблек. Она не заслуживала их носить.

Даже человек с картины глядел на нее теперь презрительно. Она закрыла глаза с безумной надеждой, что, когда откроет их вновь, жизнь потечет как прежде, а все это окажется кошмарным видением.

Но вместо этого она почувствовала, как руки матери отирают с ее щек слезы.

– Соберитесь, дочь моя. У вас еще будет время с этим свыкнуться: свадьба назначена через полгода.

Все было на самом деле: мир вокруг нее рушился. Она поклялась, что вытянет из матери имя родителя.

Луиза

Извержение было уже совсем близко, а Луизе так и не удалось взглянуть на документ.

Она разглядывала кабинет редкостей, где колбы с омерзительным содержимым соседствовали с чучелами горностая, черепами странных существ и даже золотой маской, скривившей зубастую пасть, – подарком мореплавателя Жака Картье, которого Франциск I послал исследовать Америку. На полке пылились окаменелые останки гигантской улитки. Луиза завороженно проводила взглядом по бесконечно закручивающейся спирали, сперва в одну сторону, потом в другую, мысленно согласуя с ней собственные движения под ритмичный звон тяжелых колец в ушах.

Она стояла на коленях перед мужчиной вдвое старше ее. И старалась не замечать его, сосредоточившись на главной задаче: сделать так, чтобы он потерял голову, но только в нужный момент. Усилия Луиза распределяла со знанием дела, так, чтобы мужчина освободился лишь тогда, когда она сама захочет. Она освоила этот навык по долгу службы, исполняя тайные поручения королевы, и преуспевала в нем. Поняв однажды, какую неизмеримую власть дарит ей этот прием, она ограничивала свои услуги лишь им. По крайней мере, так она не чувствовала себя во власти мужчины. И, кроме того, это позволяло сохранить девственность, которая откроет перед ней покой монашеской обители.

Ее «клиент» не знал, кто она на самом деле, и она притворялась, что также не знает его. Простым смертным лицо его не было знакомо, однако Луизе – напротив. Несмотря на риск, она сама навязалась ему, пройдя за ним до самого его кабинета, который располагался в основании возвышающейся над Парижем башни-обсерватории. Ей нужно было, чтобы он непременно пригласил ее внутрь. Колебался он недолго. Она навела справки о его вкусах – рыжеволосые, с цыганской кровью – и подготовилась соответственно. Так она и оказалась у его ног, подстелив под колени вместо подушек тяжелые складки юбки.

Бедра у него щетинились частыми волосками, которые терлись о нежную плоть ее груди. Она вздрогнула от гадливости.

«Это в последний раз».

Эта мысль придала ее движениям силу. Мужчина простонал. Луиза не спускала глаз со своей истинной цели, ради которой ее послали: листка, лежащего на круглом столике позади этой дряхлой мумии. Сохнущие чернила еще поблескивали, мешая разобраться в завитках почерка. Времени у нее будет мало, лишь пара секунд, но, чтобы добыть листок, больше и не нужно.

Она незаметно оттеснила старика к самому столику. В решающий миг ей надо будет лишь протянуть руку и сунуть листок под корсаж. Пока он придет в чувства, она уже исчезнет. Он простонал, запрокинув голову. Еще немного, последнее усилие… В тот миг, когда она почувствовала, что мужчина на пороге экстаза, он схватился обеими руками за столик, прижав листок ладонями.

«Нет!»

Луиза тут же остановилась. Он икнул от удивления и внезапной досады.

Нет, она не может все провалить, когда цель так близка. Сосредоточившись, она удвоила пыл, но ногти старика упорно впивались в листок. Ей нужно было придумать, как вынудить его разжать пальцы. Немыслимо было возвращаться к королеве ни с чем, но главное, она не могла вынести такого вольного обхождения с собой задаром. Навострив ум подобно мечу, Луиза думала изо всех сил и молилась, чтобы старость не свела все ее расчеты на нет. Конечно, в таком случае она сможет вволю изучить ту бумагу, однако окажется в трудном положении: с трупом на руках и необходимостью что-то сказать слуге, который видел, как она входила. Нет, ей нужно лишь заставить его отпустить столик.

Сделать так, чтобы он оступился? Попросить вина? Изобразить неловкость?

Наконец она придумала.

Луиза взяла прядь парика и провела волосами по его коже. Она ощутила, как зреет в нем наслаждение. Наконец он прокряхтел надсадно, со стоном.

«Вот сейчас!»

Она незаметно подобрала письмо.

– Что вы делаете?

Еще не отдышавшись, он смотрел на нее стеклянным, но пока живым взглядом.

Она тут же бросила листок, удивляясь его бдительности, и с обаятельной улыбкой придвинула бархатную скамеечку для ног, на которую мужчина рухнул разом.

– Я искала платок, сударь.

Он посмотрел на нее пристально, сощурившись.

Он мог бы в мгновение ока убить ее каким-нибудь из этих зелий, а может и растворить ее тело в облаке дыма.

Медленно, с исключительной осторожностью она возобновила ласки. Он расслабился вновь. Луизе же, напротив, ни в коем случае нельзя было ослаблять бдительность. Он вынул льняной квадратный лоскут и протянул ей.

– Вы… чаровница, моя милая, – выдохнул он.

– Я знаю, – ответила она, принимая платок.

Дрожащей от пережитого рукой он развязал кошелек и, отсчитав пять монет, протянул их Луизе.

– Вы ведь вернетесь, правда?

– Непременно, – солгала она.

Она не спеша поправила у него на глазах корсаж, привела себя в порядок, затем убрала монеты в муфту.

Дойдя до порога, она завернулась в накидку и, подхватив свои мягкие туфли без задника, покинула кабинет личного чародея королевы Франции, Нострадамуса.