Kitabı oxu: «Новое утро»

Посвящается моим родителям,

которые научили меня прежде всего добру,

– и —

памяти Янко Марьяновича,

прекрасного учителя и добрейшего из людей

Лучшие из людей обладают чувством красоты, отвагой, чтобы рисковать, самообладанием, чтобы говорить правду, и способностью приносить жертвы. По иронии судьбы эти добродетели делают их уязвимыми; таким людям часто наносят раны, иногда смертельные.

Эрнест Хемингуэй¹

Что это за мир, что мы за существа и насколько нам нужен контроль, чтобы не оставаться самими собой?

Джордж Стивенс

Давайте посмотрим правде в глаза.

Джамбаттиста Вико

Natalie Jenner

Every Time We Say Goodbye

Copyright © 2024 by Natalie Jenner.

By arrangement with the Author.

All rights reserved.

© Головей М., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Действующие лица

ИНОСТРАНЦЫ

Вивьен Лоури – лондонский драматург, писательница, пользующаяся дурной славой.

Сэр Альфред Джонатан Нокс – британский промышленник и филантроп.

Леди Браунинг – автор бестселлеров, более известная как Дафна Дюморье.

Пегги Гуггенхайм – известная нью-йоркская наследница и коллекционер произведений искусства.

Леви Бассано – нью-йоркский сценарист и бывший фотокорреспондент.

Дуглас Кертис – голливудский режиссер и бывший командир подразделения полевой фотографии во времена Второй мировой войны.

Джон Ласситер – американец, живущий в Риме.

Клаудия Джонс – голливудская кинозвезда.

Ада «Бриктоп» Смит – владелица ночного клуба.

Ава Гарднер – голливудская кинозвезда.

Табита Найт – продавщица в лондонском магазине «Санвайз».

Фрэнсис Найт – жена и мать из Хэмпшира.

Мими Харрисон – актриса лондонской сцены и бывшая голливудская кинозвезда.

Милко Скофич – бывший югославский беженец и врач.

ИТАЛЬЯНЦЫ

Scolaretta² – монтажер «Чинечитта́» и боец Сопротивления.

Маргарита Пачелли-Ласситер – сирота войны.

Марко Маркетти – кардинал Ватикана.

Анита Пачелли – итальянская кинозвезда.

Нино Тремонти – неаполитанский принц и кинорежиссер.

Сестра Юстина – сестра-каноссианка.

Габриэлла Джакометти – репортер журнала «Лайф».

Софи Лорен – итальянская кинозвезда.

Джина Лоллобриджида – итальянская кинозвезда.

Пролог

Гранд-отель «Флора»

Виа Венето, Рим

13 ноября 1943 года

SCOLARETTA

Дамская сумочка намного легче, чем кажется на первый взгляд: кошелек для монет, зеркальце, губная помада и пистолет, спрятанный в двойном дне.

Она села на заднее сиденье троллейбуса зеленого цвета, чтобы подобраться как можно ближе к отелю. Она выглядит школьницей с этой аккуратной сумочкой на коленях, хотя ей уже за двадцать. На самом деле, она могла бы сойти за любую девушку в оккупированном Риме среди тех, кто возвращается домой с работы на фабрике или в магазине и направляется на свидание со своими возлюбленными до наступления комендантского часа.

Она достает зеркальце и уверенным движением красит губы: она теперь умеет держать себя в руках и прекрасно обращается с оружием. Этому она научилась тем летом, в деревеньке к югу от Неаполя, стреляя по деревьям на вилле своего возлюбленного. Нино хотел, чтобы она могла защитить себя. Они оба – вооруженные и готовые убивать – присоединились к недавно созданной Группе патриотического действия³ вместе с бывшими профессорами университета, в котором работал Нино. Группа стремится сделать все необходимое, чтобы избавить Италию от нацистов; все они сходятся во мнении, что ничего, кроме партизанской войны, не сработает.

Она впервые встретила Нино в «Чинечитта», огромной киностудии, теперь захваченной немцами и пособниками фашистов. Он снимал фильмы – или точнее, делал это до тех пор, пока правительство Муссолини не запретило его картины, – а она работала монтажером. Она и две ее старшие сестры выучились на швей и помогали своей измученной матери шить для соседей. И вот однажды старшая, Гримильда, самая красивая из всех, потащила их в студию, чтобы они занялись гораздо более высокооплачиваемой работой в массовке. Это было два года назад, до того, как немцы захватили «Чинечитта» и стали использовать студию и сложные декорации из папье-маше в качестве жилых помещений, – хотя в те времена Италия и без того была коррумпирована и опасна. Как и ожидалось, Гримильду взяли статисткой, а ее сестрам предложили работу в костюмерном цеху. И вот однажды, как и в кино, они оказались в нужное время в нужном месте. Встревоженный ассистент режиссера вбежал в цех, где две девушки тихо сидели за шитьем, в поисках женщин, которые могли бы резать пленку в монтажных и собирать ее в новом, точном порядке, вплоть до кадра.

Она осматривает себя в зеркальце и подкрашивает губы ярко-вишневой помадой, зная, что в этом она похожа на любую другую молодую женщину, которая едет в троллейбусе по Виа Венето в надежде, что ее увидят и на нее обратят внимание, иногда, в отчаянии, даже надеясь на предложение руки и сердца. Нацисты не возражают и даже поощряют такое. Вот для чего женщины нужны на войне. Немецкие мужчины ясно дали это понять за несколько недель оккупации. Она благодарна, что до сих пор была избавлена от такого внимания. Она думает о холодной гладкости револьвера «беретта» и о том, что он и дальше будет оберегать ее.

Она смотрит в окно троллейбуса, ее монтажерский взгляд замечает все: черные тучи скворцов, закат за собором Святого Петра, заливающий Рим золотом, которого он не заслуживает. Ее сердце разрывается от боли за свой народ. Они позволили разорвать себя на части и стали слабыми и неуверенными, как обрезки пленки, которые обретут смысл только после того, как их снова соединят. Она хочет объединить свой народ. Для этого потребуется призыв, широкий жест, в котором так хороши ее возлюбленный и ГПД. Такой жест никто не сможет проигнорировать.

Она хочет, чтобы Нино гордился ею. Когда все это закончится, она хочет снова снимать с ним кино. Конец, должно быть, уже близок: союзники наступают, а шаткая власть Муссолини осталась только на севере. Немцам не сладко, приходится управлять страной, которая им сопротивляется. Средняя сестра, Рената, присоединилась к ней в качестве staffetta⁴ и передавала сообщения между партизанами Сопротивления и союзниками. В последние недели американские и британские войска прорвали две линии фронта Вольтурно и Барбара, продвигаясь на север, чтобы освободить Рим. Такие девушки, как она и ее сестра, – такая же часть Сопротивления, как и мужчины, в стране, где женщины не могут голосовать. Никто не заподозрит, что юные красавицы прячут шифрованные послания в швах юбок и в каблуках туфель. Никто не заподозрит, что у такой девушки, как она, есть оружие.

Сегодня вечером ее цель – командир СС фон Шульц, человек, ответственный за превращение жилого дома по соседству со школой-интернатом для мальчиков в тюрьму. Партизаны, антифашисты, заслуживающие доверия гражданские лица, включая врачей, монахинь и духовенство: существует подпольный мир, который пытается найти способы защитить евреев и беженцев, в то время как немецкие оккупанты хотят найти место для пыток и уничтожения. Она же уничтожит фон Шульца.

Оберфюрер должен покинуть отель ровно в 19:55 и сесть в ожидающий его автомобиль, чтобы поужинать в «Казина Валадье» – роскошном ресторане, расположенном на вершине холма Пинчьо. Фон Шульц известен своей безжалостной точностью, поэтому время указано так четко. В этот час на Виа Венето будет многолюдно из-за немцев, которые захватили самую оживленную улицу Рима, – она знает это, потому что отрепетировала все неделю назад. Ее миссия проста. Убить нацистского командира, прячась в сени Порта Пинчиана, что через дорогу, на расстоянии десяти метров, а затем проскользнуть обратно через древнюю арку в парк Боргезе. В роще за маленьким детским кинотеатром «Тополино» для нее спрятан велосипед. Она поедет на синем велосипеде в темноте, пока не увидит Нино, готового в грузовичке отвезти ее через Тибр и подняться на холм к обители каноссианок.

Она укроется в монастыре до тех пор, пока не закончится активная фаза поисков убийцы фон Шульца. Монахини не знают, что она убийца, – они охотно обеспечивают укрытие всем staffette на пути между городом и горами, передавая зашифрованные сообщения в подпольную церковь и никогда не задавая вопросов. Сестры, в свою очередь, были выбраны потому, что они никогда не проболтаются – даже под самым жестоким давлением. Из монастыря она отправится проселками, минуя немецкие блокпосты, и будет идти всю ночь, пока не доберется до безопасного места. Она никогда не сможет вернуться домой. Она не имеет права так рисковать жизнью своей семьи.

В конце концов она получит новые приказы, новые боеприпасы, новые послания для передачи. В ее сердце нет страха. В страхе нет смысла. Страх привел к тому аду, в котором они оказались. Все, что она чувствует, – это гнев, а все, что можно сделать с гневом, – это действовать. Каждое действие будет стимулировать следующее, а за ним и еще одно, пока наконец не настанет день, когда все эти действия не сольются, подобно потоку, в гремящее целое, сила которого приведет их к победе. Ее народ должен найти способ двигаться вперед вместе, иначе весь мир будет потерян навсегда. Это их долг перед мертвыми.

Троллейбус подъезжает к гранд-отелю «Флора» с южной стороны города. Через открытое окно она видит немцев во внутреннем дворике, они слоняются без дела в отглаженной форме и начищенных сапогах – громогласные, самоуверенные и невыносимые, хлещущие пиво и дымящие сигарами в голодающем городе. Иногда среди них попадаются молоденькие римлянки с копной кудрявых волос до плеч – как раз такие нравятся этим мужчинам. Каждая хочет выглядеть привлекательной для немцев, но не слишком сильно. Ровно настолько, чтобы подыграть им, чтобы они чувствовали, что в мире, который они украли, все идет как по маслу, все именно так, как они хотят. Фашисты такие же, пусть и хотят разного, и поэтому эти две фракции не могут долго сосуществовать. Что-то должно сломаться.

Она осторожно смотрит на маленькие наручные часики, затем встает и исчезает в толпе пассажиров, собирающихся выйти. В городе и стране, где мало что меняется, троллейбус всегда приходит вовремя. Она начинает ритмично считать в уме. Она должна быть через улицу, как раз когда командир выйдет через вращающиеся золотые двери отеля.

Un-o… du-e…⁵

Она не боится. Нет места для страха.

Ot-to… no-ve…⁶

Она будет видеться только с Нино. Он поможет ей оставаться в безопасности. Он всегда приходил на помощь.

Do-di-ci, tre-di-ci…⁷

…и мотор.

Глава 1

Театр Олдвич, Лондон

10 декабря 1954 года

Одиннадцать лет спустя

Вечер премьеры для Вивьен прошел как во сне.

Опасения не сбылись, а запасные варианты, отработанные на репетициях, не понадобились. Зрители смеялись в нужных местах и плакали в финале. В том сезоне на лондонской сцене дали четыре представления единственной пьесы, написанной женщиной, сопровождаемые продолжительными аплодисментами даже после того, как тяжелый красный бархатный занавес опустился.

Вивьен все еще слышала рев толпы, стоя на втором этаже «Санвайза», книжного магазина в Блумсбери, который обеспечивал ее писательскую деятельность. Как крупный акционер, она каждый год получала от магазина небольшие дивиденды и несколько дней в неделю проводила за кассой. Она любила это время – неторопливую, не-уверен-даже-зачем-я-сюда-заглянул энергию по сравнению с шумом утренних клиентов, которые приходили с набором причудливых запросов. Табита Найт, их самая молодая сотрудница, была более искусна в общении с такими людьми благодаря своему невинному лицу и сдержанным манерам.

Было уже далеко за полночь, и рецензии на «Эмпиреи», вторую пьесу Вивьен, вскоре должны появиться в газетных киосках по всему Вест-Энду. Алек Макдоно, ее верный редактор, выскочил из дома во время вечеринки, чтобы прихватить стопку газет. Ее первая пьеса была поставлена двумя годами ранее, но не удостоилась должного внимания ни зрителей, ни критиков, однако премьерный показ приняли, несомненно, очень хорошо. Вивьен испытывала странную смесь предвкушения и страха, которая свойственна автору. Результаты многолетней работы теперь покоились в перепачканных чернилами руках горстки прожженных критиков.

Пока Вивьен стояла в углу, нервно потягивая бренди из хрустального бокала, сэр Альфред Джонатан Нокс наконец сделал свой ход:

– Как вы думаете, вы продолжите писать?

Вивьен повернулась к нему, удивленная фамильярностью его вопроса. Они познакомились накануне вечером: ее подруга Пегги Гуггенхайм расхваливала его филантропические усилия за кулисами, в то время как он был явно смущен.

– Я имею в виду… – Он прочистил горло, и она заметила, что его руки засунуты в карманы черного смокинга. – Я только хотел сказать, что если вы остепенитесь…

– О, я никогда не остепенюсь.

– Простите?

– Я могла бы выйти замуж – в конце концов, большинство женщин так и поступают, – но это не будет означать, что я остепенюсь.

За прошедшие годы Вивьен не раз разбивали сердце, но наблюдать за тем, как мужчина пытается сказать на эту тему хоть что-то связное, было особенно обескураживающе. На простом, но достаточно приятном лице сэра Альфреда замешательство быстро стало озабоченностью, и он, казалось, был готов сменить тактику. «Сейчас о детях заговорит», – с гримасой подумала она, но тут же пожалела об этом. В конце концов, он был прекрасным примером гражданского поведения, известным всей стране благодаря промышленным успехам и филантропической деятельности.

– Дети приезжают в Девон на выходные, чтобы покататься верхом, взять другие уроки и осмотреть окрестности. В течение многих лет мы – то есть я и моя покойная жена – делали все возможное, чтобы у них был дом, так сказать, собственное место, где они могли бы, э-э, остепениться.

Вивьен невольно рассмеялась про себя, услышав, что он снова употребил это слово. В то же время она чувствовала себя ужасно. Ей следовало бы рассмотреть такого кандидата, как сэр Альфред, такого щедрого, милосердного и стремящегося угодить. Почему его доброта так раздражает ее? Она склоняется к тому, что его доброта – своего рода маска, призванная отвлечь внимание от его настоящих желаний. Конечно, он хотел помочь детям, находящимся на его попечении, но он также хотел, чтобы люди вспоминали об этой щедрости, когда думали о нем: иначе зачем бы ему так говорить? Больше всего на свете он хотел, чтобы о нем думали. Ему явно нужна была другая жена. Но если Вивьен когда-нибудь выйдет замуж за такого человека, как сэр Альфред, ей, несомненно, придется продолжать писать, учитывая ограниченный круг общения.

Послышались шаги Алека, поднимающегося по лестнице. Он достиг лестничной площадки, и Вивьен, стоя на другом конце комнаты, сразу заметила выражение разочарования и тихой паники на его лице.

– О боже, – пробормотала она, в то время как ее наставница, леди Браунинг, подошла, чтобы взять у застывшего в дверях Алека газету.

Все женщины – а по второму этажу книжного магазина, как обычно, слонялись в основном женщины – наблюдали, как леди Браунинг опытной рукой открыла «Дейли Мейл» на нужной странице, а затем беззвучно проговаривала слова, шевеля губами.

– Невыносимые зануды! – Она отбросила газету и сердито ткнула пальцем в Алека, который беспомощно пожал плечами, как самый близкий к ней представитель мужского пола. Несколько других присутствующих мужчин уже предчувствовали надвигающуюся опасность и готовились к отступлению, но из-за позднего часа и джентльменского долга перед спутницами оказались в ловушке.

– Я не хочу это читать, – снова пробормотала Вивьен, в то время как Пегги Гуггенхайм подошла, чтобы забрать газету. Давний покровитель магазина, знаменитый коллекционер произведений искусства, она прибыла в тот день из Венеции как раз к премьере Вивьен и рождественскому светскому сезону. – Нет, подожди. – Вивьен опустила взгляд на свои дрожащие руки, и ее длинные темные волосы упали на лицо, словно занавес. – Прочти мне.

– «В „Эмпиреях“ изображена группа крестьянок, которые сами защищают себя во время войны и попадают в утопическое общество, которое они упорно отказываются разрушать. Это подчеркивает их политические взгляды. Представления мисс Лоури о счастливом финале, возможно, и оставляют желать лучшего, но, к сожалению, являются единственным положительным аспектом этой грубой и сырой работы второкурсницы».

– Предполагается, что в пьесе не должно быть счастливого финала. – Снова взглянув на Пегги, Вивьен раздраженно закатила глаза. – И это должна быть абстракция.

– Грубая, скажите на милость, – практически выплюнула Гуггенхайм, массивные серьги в стиле Колдера яростно закачались в ее ушах. – Если бы ты была мужчиной, они назвали бы пьесу прогрессивной.

– А что говорит Спенсер? – Леди Браунинг, более известная как писательница Дафна Дюморье, задала этот вопрос, имея в виду своего и Вивьен агента.

– Кажется, в этот раз он буквально сказал следующее: «Делай или умри». – Вивьен плюхнулась в одно из больших кресел у камина, который согревал галерею, а Пегги Гуггенхайм села в такое же кресло рядом. – И, как ты знаешь, он не из тех, кто говорит абстрактно.

Табита Найт бесшумно вошла в комнату с чайником на серебряном подносе и быстро оглядела грустные лица присутствующих. У нее были изысканные манеры, художественный вкус и некоторый интерес к книгам. Мать Табиты, отчаявшаяся из-за того, что ее дочь не интересуется ничем, кроме искусства, предложила ей работу продавца-консультанта в Лондоне, чтобы «выбить ерунду из головы». Табита, однако, чувствовала себя счастливее всего в одиночестве в галерее на втором этаже, где было выставлено несколько бесценных экспонатов из личной коллекции Пегги Гуггенхайм. Большую часть того вечера Табита размышляла о последней находке Гуггенхайм, которую на время предоставила магазину, – «Курящий парень» Люсьена Фрейда. Вивьен случайно услышала, как молодая женщина прокомментировала эффектность портрета из-за отсутствия контекста, и Гуггенхайм ответила, что частью зарождающегося гения Фрейда является то, как он отделил тело от души. Вивьен слушала с любопытством, потому что, когда она посмотрела на картину, все, что она увидела, – это плавающую голову.

– Поезжай в Италию, – сказала Гуггенхайм сидевшей рядом Вивьен, описывая круги в воздухе мундштуком. – Мой друг Дуглас Кертис едет туда, подальше от этого дурацкого маккартизма и «охоты на ведьм». У него контракт на режиссуру двух картин и незаконченный сценарий.

– Тогда они просто скажут, что я решила сбежать. – Именно так Вивьен всегда отзывалась о лондонских театральных критиках, вездесущих «они», о которых предупреждали ее наставница Дюморье и другие писатели.

– В Италию едут не для того, чтобы убежать от прошлого, а чтобы обрести его, – ответила Пегги, подмигнув. Гуггенхайм все делала с размахом – от костюмированных вечеринок и огромных абстрактных сережек до пожизненной вражды с теми, кто переходил ей дорогу.

«Может быть, секрет счастливой жизни в том, чтобы жить ее именно так?» – в отчаянии подумала Вивьен.

– Я напишу Дугласу, – продолжила Гуггенхайм. – Представь, что ты снимаешь что-то, чему не видно конца. Это все равно что попытаться нарисовать персики, глядя на тарелку с грушами.

Краем глаза Вивьен заметила, что Табита Найт, возясь с чайной сервировкой, прислушивается к их разговору.

– Она хочет посмотреть мою коллекцию, – шепнула Пегги, кивнув в сторону девушки. – Восемнадцать – идеальный возраст для посещения Италии: достаточный, чтобы ценить историю, и при этом самой не выглядеть как древний экспонат.

Вивьен уловила уныние в голосе Пегги из-за разговоров о возрасте. Они все были такими – самой Вивьен исполнилось тридцать пять, и она давно вступила в ряды старых дев.

– Таби уже бывала там, – ответила она, тоже понизив голос.

Пегги повернулась к Вивьен, позвякивая серьгами, и посмотрела на нее в замешательстве:

– Я думала, они нашли ее на Кипре.

Вивьен покачала головой.

– Это был лагерь для перемещенных лиц. Сначала они с братом были в детском концентрационном лагере в Югославии, а потом каким-то образом сбежали через Альпы в Италию, где их спрятал падре.

– Она тебе это рассказала?

– Нет, ее мать Фрэнсис. Таби никогда не говорит об этом. – Вивьен колебалась. Это было правдой: Табита упоминала лишь, что осиротела во время войны и была на попечении сэра Альфреда, пока Фрэнсис Найт и ее муж не предложили их с братом усыновить.

– После освобождения они с братом находились на судне с беженцами, направлявшемся из Италии в Палестину, когда британцы атаковали их недалеко от Хайфы. Молодые люди на борту пытались отбиться, но все были депортированы на Кипр. Именно тогда Красный Крест привез Табиту с братом сюда. – Вивьен снова сделала паузу. – Представь, каково это, оказаться в стране, которая на тебя напала. Целый фильм можно снять.

– Видишь? – спросила Гуггенхайм, многозначительно положив руку на предплечье Вивьен. – Ты уже на полпути к цели.

После вечеринки Вивьен поздно легла спать и оставалась в постели, стремясь избежать резкого дневного света и еще более резких рецензий. Она плохо переносила критику, особенно злобную, к тому же Дюморье и другие всегда призывали ее отступить. Однако даже на начальном этапе своей карьеры Вивьен чувствовала, что ей некуда идти.

Зазвонил телефон, и, все еще не открывая глаз, она протянула руку к медной трубке, покоящейся на мраморном основании. Телефон ей подарила на Рождество Пегги – она отказывалась от всего уродливого в доме и начала пускать к себе туристов, как в музей.

– Вивьен? – спросил молодой задыхающийся женский голос в трубке.

– Угу. – Вивьен зевнула. – Да, здравствуйте, кто это?

– Эйвери. – Пауза. – Сент-Винсент.

Вивьен села и прижала свободную руку к правому виску.

– Эйвери? Это действительно ты?

Последовала еще одна долгая пауза, и Вивьен услышала нервное постукивание ногтей по одной из покрытых лаком старинных поверхностей, которые она помнила слишком хорошо. Четырнадцать лет назад Вивьен обручилась с братом Эйвери Дэвидом, наследником графства Сент-Винсент, и они с нетерпением ожидали приказа об отправке на фронт. В начале 1942 года его батальон был отправлен в африканскую пустыню сражаться с немецко-итальянской коалицией. Оказавшись втянутым в злополучную битву при Газале, Дэвид был объявлен пропавшим без вести и считался погибшим, а его знатная семья перестала выходить на связь. До сих пор.

– Мама и папа не знают, что я звоню.

Мама и папа. Как это похоже на Эйвери. Вивьен быстро подсчитала и поняла, что «девочке» сейчас, должно быть, около двадцати пяти лет.

– Я хотела написать вам, но не знала и куда. Потом я увидела рекламу вашей пьесы. Режиссер-постановщик дал мне этот номер.

Вивьен вспомнила детскую склонность Эйвери Сент-Винсент к дедукции, стопки романов Агаты Кристи под ее lit à la duchesse⁸, но ничего не сказала.

– Я полагаю, вы все еще сердитесь на нас.

У Вивьен начала раскалываться голова. Только что подвергшаяся нападкам со стороны ведущих лондонских театральных критиков, она была не в настроении разговаривать по телефону с младшей сестрой своего покойного жениха.

– Ну, по крайней мере, это вы обо мне помните.

Последовало молчание, затем снова нервное постукивание ногтями. Вивьен удивилась, что до сих пор не напугала Эйвери. Она задавалась вопросами, какой молодой женщиной выросла Эйвери и насколько она похожа на своего любимого брата.

– Просто, видите ли, мы получили письмо. После войны.

У Вивьен свело левую руку, которой она вцепилась в изящную медную ручку телефонной трубки.

– Письмо?

– Да. Дэвид был в списке пропавших без вести военнопленных. – Еще одна пауза. – Боюсь, что ни могилы, ни какой-либо другой информации нет.

– Он не погиб в Газале?

– Кажется, часть батальона попала в плен и была отправлена на юг Италии после падения Тобрука. Один из пленных упомянул Дэвида в протоколе допроса после войны. – Вивьен услышала, как она резко вздохнула. – Мы должны были сказать вам давным-давно. Но мы не знали, где вы.

– По вашей вине.

– Да, конечно. – Еще одна пауза. – Я знаю, что этого очень мало…

– Нет, это не так. Это лишь то немногое, что у меня могло остаться. И этого довольно много для меня.

Эйвери разрыдалась, и Вивьен почувствовала, как все напряжение многих недель, предшествовавших постановке, – вся эта работа, и все впустую – рассеивается перед лицом ее прошлого.

– Я все думала, что время поможет, – сказала молодая женщина между всхлипами.

– Как что-то может помочь? – Вивьен положила руку на живот, чувствуя, как у нее перехватывает дыхание от горькой правды.

– Папа много лет проработал в военном министерстве, пытаясь узнать больше.

– Полагаю, я должна быть благодарна за это.

Еще одна неловкая пауза.

– Вы можете простить нас?

– О, Эйвери, если вы еще что-нибудь помните обо мне…

После звонка Вивьен осталась в постели. Телефон молчал – женщины из магазина знали, что после такой публичной порки Вивьен нужно оставить в покое. Она продолжала размышлять о том, как кстати пришлись слова Пегги, сказанные прошлой ночью: «В Италию едут не для того, чтобы убежать от прошлого, а чтобы обрести его». Какая горькая ирония – думать о том, что сам Дэвид был там, живой, и ждал, когда она – да и кто угодно – найдет его.

Вивьен редко плакала, что было благословением при ее тяжелой профессии, но, к ее удивлению, долго сдерживаемые слезы теперь лились рекой. Сент-Винсенты, возможно, и подвели ее как семья, но она подвела себя вдвойне: она не отвергла официальное, а теперь безосновательное объяснение смерти Дэвида во время войны и не искала правды, и с тех пор по-настоящему не изменилась сама. Молодец, что еще скажешь. Вместо этого правда настигла ее, сделав прошлое еще более болезненным, – до сих пор Вивьен и представить себе не могла, что такое возможно. Она бы поступила совсем по-другому, если бы только знала.

После войны прошло десятилетие, и все, кто мог двигаться дальше, сделали это – гораздо успешнее, чем Вивьен. Все остальные сотрудницы книжного магазина целенаправленно шли вперед после вдовства, замужества и развода. К тому же на подходе были новые дети, к чему Вивьен относилась неоднозначно. Почему бы не принять настоящее, если нельзя исправить прошлое?

Конечно, Вивьен не сделала ни того ни другого, оставив свою жизнь в лучшем случае наполовину размеренной. Вместо этого она продолжала писать в атмосфере жестокости лондонского театрального мира, полного неписаных правил, свинцового неба и салата с ветчиной к чаю. Она оберегала свое сердце от многочисленных поклонников. Она держалась подальше от возможной боли. Но все это не отдавало должного памяти Дэвида. У него не было шанса избежать боли: ему не дали шанса снова окунуться в жизнь.

Вивьен, возможно, никогда не узнает, что случилось с Дэвидом, но одно она знала наверняка: он бы боролся за нее до самого конца. После стольких потерянных лет неожиданная новость от Эйвери давала ей шанс сделать то же самое для него.

В жизни никогда не знаешь, когда могут нагрянуть неожиданности, но даже писатель внутри Вивьен не мог себе такого представить.