Kitabı oxu: «Лихомара»

Наталия Ермильченко

Şrift:

Посвящается Галине Всеволодовне Ермильченко

Для обложки использована акварель автора.

Иллюстрации автора

Иллюстратор Наталия Ермильченко

ISBN 978-5-0064-7558-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лихомара

– Смотрю: опять они наливают из пакета. Я говорю: «Нет и нет! ТАКОЕ молоко – не лакаю!» Лапой пару раз царапнул по полу, чтоб лучше поняли, и пошел от блюдца. Спокойно так пошел. Валечка сразу: «Мурик! Мурик! Ты куда, моя ласточка? Петь, он рыбки хочет!» А Петя: «Ты ему, – говорит, – морковочки вареной потри…»!

– Я бы вылакал, – заметил на это Муриков собеседник. – Уж и забыл, какое оно н вкус. Так, все больше с помоек питаюсь… Или к Любе зайду. Знаешь Любу? Вон дача, где девять кошек. У них только сухой корм. Непривычно как-то. Тут и ферма есть, шесть коров, молока – море. Но туда не пробьешься, там своя мафия.

– Вот Петя раньше с этой фермы-то молоко и носил, а теперь чего-то перестал. Далеко она?

– Рядом, брысях в семи-восьми…

– В чем, в чем?

– Кошки-мышки! Он вырос, не зная слова «брысь»! Надо же, какой домашний! Брысь, красавец, это мера длины. Это расстояние от того места, с которого ты рванешь, когда тебе скажут: «Брысь!» до того, где ты потом дух переведешь.

– Да нет, слово-то я слышал, но думал, оно неприличное. А насчет молока… Могу тебя провести в кухню, только позже, когда Валечка с Петей ужинать сядут. Пусть видят. А то еще подумают, что я сдался. Так не успеешь оглянуться, и морковку подсунут.

– Что, вот прямо так прийти и вылакать у них на глазах?

– Ну, я тебя представлю. Тебя как зовут-то?

– Меня? Ах-Ты. Тут, на дачных участках меня все зовут Ах-Ты. На самом деле, имя, конечно, другое. Я вообще-то потомок египетского фараона Оцараписа. Ты про историю столько же знаешь, сколько про слово «брысь»?

– Я историю хорошо знаю, – заявил Мурик. – Потому что мой предок – тоже исторический кот, великий римский полководец Муррус. Меня и назвали в его честь.

– Оцарапис был мудрее всех котов всех времен и народов. О как! – важно сказал Ах-Ты.

– А Муррус – храбрее! – прибавил Мурик.

Тут Моня чуть не выпала из окна со второго этажа, потому что рядом совершенно неожиданно завопила Горошина:

– Монечка, идем чай пить!

Тьфу! Надо ж было так не вовремя! Такая удача… Подошла к окну полюбоваться на котов – а они разговаривают, причем все понятно, каждое слово. Понятно, представляете? Да какой тут чай!

Но Горошине ничего не стоило опять завопить и спугнуть котов.

Они сидели совсем близко, на иве, на нижней ветке, которая с улицы тянулась к окну. Мурик жил у соседей через дорогу. В его трехцветный мех Моня могла погрузить руку по самое запястье, а Горошина – она же мелкая – вообще чуть не по локоть. Второй кот, гладкошерстный и черный, был ничей. Моня его подкармливала и надеялась когда-нибудь увезти с собой в Москву.

– Что у нас к чаю? – со вздохом спросила она.

– У нас Буланкина, – сказала Горошина. – И она говорит, что сердце с собой прихватила.

Моне вовсе расхотелось пить чай. «Какое еще сердце! – подумала она. – Сердца у Буланкиной нету никакого». Эту Буланкину все Монины знакомые старались обходить стороной – чем дальше, тем лучше. А то она потом жаловалась их родственникам, что с ней слишком тихо поздоровались, или что мимо нее слишком быстро проехали на велосипеде, или что при ней свистели в стручок акации.

– …Ужасное выдалось лето, – стонала Буланкина, стоя в дверях – Огурцов мало, яблок мало, за дачу плату повысили… И сердце вот опять прихватило.

– Сейчас тебе валидольчику принесу, – сказала Бабуля.

Она Буланкину жалела.

Когда Бабуля вышла из кухни, Буланкина села за стол и сверкнула на Моню очками.

– Что, клубнику-то уже начали обрабатывать?

– Не знаю, – ответила Моня.

– А что ж ты делаешь целыми днями? Большая уже девица. Работать пора, бабке помогать.

– С Горошиной играю.

– Что это вы ее все Горошиной зовете? Имени, что ли, нет?

– Есть… Мы же только дома, а не дома – Верой. Это папа придумал, потому что маленькая.

– Папа?! – Очки у Буланкиной съехали на кончик носа и стали как будто еще круглей и больше. – Что это он детей приучает прозвища давать! Прозвища бывают у животных!

Хм… Моня промолчала, но, между прочим, у самой Буланкиной прозвище давно было – Жаба. Тоже широкая, бородавчатая, тоже рот большой и глаза навыкате. Но придумала не Моня, а Носков, хоть и младше на год. Это, разумеется, секрет; из домашних знал только папа. И папа, кстати, сказал, что зря они с Носковым так: жабы, пусть и бородавчатые, зато очень умные – и не вредные, если их не пугать.

– Моня, я хочу «Коровку»! – пропищала Горошина.

Буланкина скосила очки в ее сторону.

– Она не Моня, а Маня! Моня – это мужское имя, девочек так не называют.

– Нет, Моня! – заупрямилась Горошина.

– А тебя надо было с детским садом на дачу отправить. Бессовестные какие родители – совсем не жалеют стариков!

– Ну, Бабуля все-таки немножко молодая, – возразила Горошина, – а в детский сад я не пойду.

Буланкина нагнула голову, как будто собралась ее забодать.

– Будешь со старшими спорить – придет лихомара и утащит тебя в болото!

Моня рассердилась. Так рассердилась, что даже перестала бояться Буланкину. Чтоб ее саму кто-нибудь утащил в болото! Все – теперь Горошина испугается и долго не заснет. И не почитаешь уже толком, и телевизор не включишь.

– Не бойся, – сказала она строгим голосом. – На самом деле, никаких лихомар нет.

– Она как привидение, – настаивала Буланкина, приближая к Горошине свои очки, – вся белая и мутная. Кажется, что лицо, а это туман!

– Нет, это просто говорят: «Ах, ты, лихомара такая!» – объяснила Горошина.

Буланкина отодвинулась.

– Кто ж тебя ругаться-то научил? Старшая сестра, небось?

В это время вернулась Бабуля, и Буланкина отвлеклась. Рассасывая таблетку, морщась от валидола, пустилась рассказывать, о том, как скандалит с соседями, потому что их черноплодка свешивает ветки к ней на участок. Она всегда об этом рассказывала, когда приходила пить чай.

Перед ужином Моня повела Горошину гулять.

– Мы сегодня в лесок пойдем, – предупредила она.

– Только до ворот, – сказала Бабуля.

– Почему?

– Поздно уже, туман идет.

– Ну, и что?

Бабуля взглянула на нее как-то тревожно, помолчала, потом повторила:

– Только до ворот. Нечего там делать в такое время, в леске в этом.

…Низкое «дооо», долгое, как дорога, протянулось через небо и стихло где-то у горизонта. Лень было вертеть головой, но Моня и так знала, что это самолет. Ей нравился этот звук. По вечерам он был слышнее и означал, что погода теплая, дождя нет и все, в общем, хорошо.

Почти одновременно за Муриковым участком к небу взметнулся еще один звук, опал, как струя фонтана, потом взметнулся снова. Только звук этот ничем не напоминал шум воды. Пронзительный и внезапный, он был похож на рыдание пополам с подвыванием и пробирал насквозь, как промозглая погода. Но все добродушно улыбались, когда слышали, потому что понимали: это радуется пролетающему самолету Мурикова соседка Дита (сокращенное от Афродита), йоркширский терьер. Дита радовалась каждому самолету, не пропускала ни одного. И, если учесть, что сравнительно недалеко Внуковский аэродром, то жизнь у нее, можно считать, удалась. Слышно ее было не только у ворот, – и в леске, и в деревне Брехово, – наверняка и в самолете тоже. Кто бы мог подумать, что у этого существа размером с кошку такой сильный голос!

Хотя лесок все на дачах так именно и называли, он вовсе не был маленьким лесом, а был, пожалуй, просторным лугом, на котором росли редкие осины и несколько дубов. Моня слышала, что раньше, давно, тут жил какой-то граф, и на этом самом месте, где лесок, он гулял в парке. Но ничего похожего на аллеи уже не осталось. Справа от ворот, где больше дубов, лесок теснили своим забором чужие дачи, левым краем он касался деревни Брехово. В той стороне в бывшем графском парке каждый день дотемна паслась чья-то корова.

За воротами висело облачко плясавших в воздухе комаров. Под комарами цвел иван-чай, тускнея от наступавших сумерек.

Их ворота были намного лучше чужого забора в глубине леска. Глухие заборы Моне вообще никогда не нравились. К тому же, чужой забор с каждым годом придвигался все ближе к их воротам, а леска оставалось все меньше. А их ворота сделаны из отдельных досок, между которыми широкие щели. И за эти доски удобно держаться, когда катаешься на правой створке. Правда, долго кататься не получалось, потому что прибегали тетя Валя и дядя Петя, Муриковы хозяева, и начинали возмущаться.

А если идти от ворот прямо, лесок подводил к болоту, – не то, чтобы кочкам и топи, а просто к широкой и длинной канаве с рогозом, ряской и головастиками. За ней поднимался бугор, а за бугром в низине текла речка. Полоса осоки отмечала частые зигзаги ее русла…

Но сейчас даже бугра видно не было. Напротив Мони за осинками стоял туман.

– А почему корова все время головой вниз? Ее травка за нос тянет? – допытывалась Горошина?

Моня ничего не ответила, потому что в это время говорила про себя. Обращалась она к Буланкиной.

Моня все еще злилась. «Если бы у нас в болоте жила настоящая лихомара – другое дело! – повторяла она про себя. – Но уж выдумывать всяких чудищ, чтобы пугать маленьких детей, нечестно. Во-первых. А во-вторых, запугивать вредно. Потому что если каждый будет чего-нибудь бояться, он станет в старости таким же некрасивым, как вы!» После третьего или четвертого повтора Моне пришло в голову, что и Буланкина, видать, чего-то боится, раз вид у нее теперь не очень. Может, ей самой в детстве рассказывали про лихомар?

– …нельзя маленьких детей в болото утаскивать, я тебе не разрешаю! – пробормотала Горошина, глядя перед собой.

Моня вдруг поняла, что туман придвинулся ближе. Словно бы стену тумана пробили у основания, и она теперь валилась на лесок. Осины, хоть и не рушились от тумана, но превращались в тени. Высотой стена была примерно от земли до неба и легко могла накрыть иван-чай, ворота и Моню с Горошиной. Попадет ли на дом?

Их дом стоял недалеко от ворот. Надо только пройти мимо дачи, где живет Мурик, и свернуть налево. Если бы Моня оглянулась, то увидела бы макушки двух елок, что росли по обеим сторонам их с Горошиной калитки. Но Моня почему-то не оглядывалась. В ужасе наблюдала она падение тумана и готовилась превратиться в осинку.

Сзади совсем близко послышался Бабулин голос:

– Ма-а-ша-а!

Моня наконец очнулась, схватила Горошину за руку и потащила к дому.

Когда они проходили мимо Мурикова забора, тетя Валя сердито сказала кому-то в глубине участка:

– Лихомара!

Читать Горошина еще не умела. Читала ей, разумеется, Моня, Бабуле было некогда. Сначала Моня не имела ничего против: это был самый простой способ заставить Горошину посидеть спокойно. Но лето шло, а родители все не могли добраться до книжного магазина, чтобы подкупить сказок. И когда Моня поняла, что некоторые главы уже помнит наизусть почти целиком, нервы у нее не выдержали, и она забросила книжки куда подальше.

Горошина приспособилась добывать чтиво самостоятельно. Из какого-нибудь дальнего угла она извлекала старый номер «Вокруг света» или журнал «Юность», вышедший примерно в пору юности родителей, раскрывала наугад и тащила Моне.

– Нет! – кричала Моня. – Ни за что!

Но однажды Горошина застала ее врасплох.

Моня объедала войлочную вишню, а дело это требовало внимания. Про себя она считала до трех. На счет «три» надо было положить в рот новую ягоду. И только Моня полностью сосредоточилась, как Горошина запищала из-под куста:

– Монечка, а что тут написано?

Чтобы не наглотаться косточек, Моня схватила эту потрепанную книженцию и прочитала именно те строки, в которые Горошина тыкала пальцем: «Наши лихомары бывают тощие, безрукие, уроды такие, что хуже смерти; не умеют ни войти в избу, ни отворить дверей. Если голодны, то, как сироточки стоят, пригорюнясь у притолоки, выжидая, не выйдет ли кто из виноватых».

– Что?! – закричала Моня. – Это что такое?

С того самого дня ни о чем другом Горошина говорить не желала. Особенно ее разбирало к вечеру. Она ходила за Моней по пятам и задавала всякие вопросы.

– Монечка, а что такое притолока?

– Не знаю! – огрызалась Моня.

– А у нашей притолоки лихомара не стоит?

– А ты что, провинилась? Лихомары только виноватых ловят.

– И что они с ними делают? – спрашивала Горошина и замирала.

Моня закатывала глаза. В книжке было написано и об этом, но как-то туманно: «сумеют потрясть и познобить».

– О. господи! Ну, наверно, температура у людей сразу повышается, вот их и начинает знобить.

Моня хватала книжку и бежала к Бабуле.

– Бабуль, ты умеешь смывать лихомар? Тут написано, что их надо смывать. Давай смоем! Может, Горошина уймется.

– Миленькая, уйди со шланга; видишь, я цветы поливаю, – отвечала Бабуля. – Эта книжка давно написана, давным-ддавно; уже про лихомар все и думать забыли.

Ничего себе забыли! Совсем недавно Буланкина пугала Горошину, что ее лихомара в болото утащит! А тетя Валя кого-то лихомарой ругает. Она что имела в виду: «Ты урод»? Или «Вот безрукий»?

Бабуля сказала на это:

– Не знаю, я так не ругаюсь.

– Да? А ты зато говоришь: «Ну их а болото!»

– Больше не буду, – пообещала Бабуля. – Что вы вцепились так в эту книжку? Разве читать больше нечего?

– Нечего!

– Ну, поиграли бы в «Зоологическое лото».

Спасибо, в «Зоологическое лото» Моня с Горошиной сто раз уже играла!

Она даже вызвалась показать Горошине, как цветут кувшинки, хотя понимала, что придется бесконечно долго тащить ее за собой к речке. Сама Моня многое была способна забыть, глядя на кувшинки, и надеялась, что Горошина тоже на такое способна, – сестра все-таки.

Моня знала только одно место на реке, где они росли. Дно там было вязкое, вместо твердого берега – кочки, вокруг них – стебли осоки, такие острые, что чуть коснешься – сразу кровь пойдет. Лучше бы они росли у мостика, где летают над водой голубые стрекозы. Или возле пляжика, – правда, там пиявки у берега… Ну, хотя бы рядом с рогозом: он такой красивый, похож на эскимо. Но кувшинки, как видно, к эскимо были равнодушны.

Любоваться ими сквозь осоку Горошине быстро надоело. Моня подумала, не сводить ли сестру к пиявкам, это было недалеко. Однако Горошина твердо поглядела ей в глаза и сказала:

– Хочу сушку!

Моня тяжело вздохнула. Сушку-то она с собой взяла – никогда не знаешь, чего этой кулеме понадобится. Но подвиг получился напрасным.

Пришлось взобраться на бугор и усадить Горошину под деревом. Пока она мусолила сушку, Моня походила вдоль болотца, посмотрела, как по ряске бегали паучки-водомерки.

– Монечка, а почему лихомары тощие, безрукие и уродины? – пропищала сверху Горошина.

Только чудом Моня не свалилась в болото.

– Потому что в книжке так написано! – сердито сказала она. – Ты доела сушку?

– Нет. А лихомара нас слышит в болоте?

– Да нет ее в болоте, я же тебе говорила сто раз; они в аду живут, под землей, – простонала Моня. – Вылезают только зимой, от холода, и тогда их смывают.

– А Буланкина говорит, что в болоте…

– Ну, и дура она! – в сердцах выпалила Моня. – Она сама как лихомара: голодная и все время ищет виноватых.

А если Горошина проболтается – наплевать!

«Одно плохо: если в книжке написано про лихомар, значит, это все-таки не совсем выдумка, – размышляла Моня по дороге домой. – Может, они раньше были. А теперь зато их нет! А если даже где-нибудь остались, то уж не в болоте. А если даже и в болоте, то уж не в этом!»

Между тем лихомара очень даже была, и именно в болоте – и именно в этом.

На слух она не жаловалась, вот только онемела. Они никогда не думала, что живет в адских условиях. Выглянешь из болота – с одной стороны бывший графский парк, с другой – бывший графский пруд. Ничего, что в нем не осталось воды. Вдоль речки на дне его громадного котлована еще стоят три острова – один даже с бухтой. А что они заросли бузиной и крапивой, не беда.

Подруга, лихомара из деревни Зайцево, ей завидует. У нее-то ни парка, ни островов, только пруд, давно уже заболоченный, да комары. Летними вечерами, и в сентябре тоже, бывший пруд наполняется густым туманом, и подруга прилетает иногда из своего Зайцева в нем плескаться. Сама лихомара всегда отказывается: как это, простите, плескаться, а тем более нырять, когда в тумане ни зги не видно? А зайцевская подруга удивляется: «Вот ненормальная! Все отлично видно, гораздо лучше, чем при солнечном свете». Но лихомара, как ненормальная, ложится спать. То ли дело утром, когда еще не жарко, полететь в бухту – и сидеть на бугорке под ивой на свободном от крапивы месте, представлять, что приплыла сюда на лодке. А в дождь гулять в бывшем парке среди осинок и дубов, как графиня…

Лихомара вынырнула из болота, отогнала к берегу ряску и зависла над водой, глядя на свое отражение. Внешность как внешность. Вода под нею помутнела, отражая… нет, не обрывок облака и не клок тумана, как сказал бы какой-нибудь дачник, не разобравшись. А нормальную лихомару, не хуже других. Хоть зайцевская подруга и обзывает ее ненормальной, а с виду такая же. И еще у них есть приятельница, лихомара из деревни Ямищево…

Безрукими ругают – да что ж такое! Впрочем, раньше лихомара старалась выглядеть по-человечески даже дома: чтоб и руки, и ноги, и голова, и наряды. Ну, казалось, что это красиво. И как-то нагрянула в гости подруга из Зайцева. «Ты чего это, – говорит, – выпендриваешься?» Лихомара в ответ мямлит: «А что такого? У людей вон есть, к примеру, руки, а мне нельзя, что ли?» А подруга ей: «Вот ненормальная! Им огороды копать, дрова колоть, еду готовить. А твоими-то руками ни лопату не возьмешь, ни топор, в них силы нет. Удержишь только то, что ветер носит. Даже дверь не отворишь. Да и зачем тебе? Надо будет – в любую щель просочишься; что ты – не лихомара, что ли! Еда тебе не нужна, дрова тоже: под водой не холодно; разве что в мороз болото насквозь промерзнет, но это вряд ли». В общем, убедила.

В одном лихомара все-таки не могла себе отказать: в том, чтобы гулять, как графиня. Чтобы тонкая талия, юбка, блузка, рюши, зонт – и не по воздуху плыть, а ступать по земле. Может, графини и не оставляют за собой влажные следы на траве, но, во-первых, никто не проверял, а, во вторых, в дождь все равно не заметно.

Подруге из Зайцева рассказать об этом было невозможно, как невозможно пожаловаться на книжку, которая позорит лихомар, и на девчонок, которые этого безобразия начитались. Подруга сразу скажет: «Так чего стоишь – тряси и зноби!» Она вообще любит повторять: «Наше лихомарское дело – напускать туману да трясти виноватых!» Ага, знать бы еще, как. А спросить неудобно. Пришлось бы признаться, что туман набирается сам собой, а знобить не доводилось. Подруге проще – у нее пруд посреди деревни. Живет в гуще событий, вечно кто-нибудь находится виноватый, она и трясет. А тут канава на отшибе, деревенские не ходят, только дачники чинно прогуливаются мимо… Одним словом, тренировки никакой.

Подумать только – «вылезают зимой от холода»! Да какая лихомара в здравом уме вылезет зимой из болота? Тут же заледенеешь и проваляешься без чувств до ближайшей оттепели.

«Что ж, придется знобить», – вздохнула про себя лихомара.

И, как жара спала, отправилась к дачам искать виноватых. Надо признать, что, когда лихомара плыла по воздуху через лесок, со стороны она казалась довольно-таки тощей.

В пути лихомару мучили сомнения. Она думала: «Девчонки-то маленькие еще – откуда им знать, что в книжке неправду написали? А этот, который написал, тоже, может, не виноват. Ему кто-то наговорил гадостей про лихомар, он и поверил». Тут же она представила себе подругу из деревни Зайцево. Как та ворчит: «Вот пусть бы не верил, а проверил. Не проверил – знобить!» И как это ей не противно, – знобить, трясти…

Лихомара влетела в ворота, вечно распахнутые настежь, миновала Муриков участок и остановилась на перекрестке у столба с фонарем. В какую сторону ни глянь – ни души. Только Ах-Ты примостился под чьим-то забором на краю канавы и разминал лапы на куске рубероида.

Пусто! Этого она не учла. Как же теперь искать виноватых? Подруга сейчас опять сказала бы: «Вот ненормальная!» Она-то утверждала, что у нее на виноватых чутье. Наверно, так и надо, но у лихомары его не было. «Лучше вообще сидеть дома и никуда не вылезать, тогда кажется, что все хорошо!» – подумала она. Потом подумала: «Ну, что ж теперь! Намерение познобить было, но виноватые скрылись. А на нет и суда нет». И она бы развернулась и умчалась, если бы не кот. Ужасно хотелось его погладить. А подруга еще спрашивает, для чего руки нужны!

Лихомара пристроилась с ним рядом под забором и сказала:

– Киса!

Ах-Ты заерзал, но усидел на рубероиде.

Когда лихомара в первый раз потянулась его погладить, он попытался цапнуть ее за руку и был потрясен, обнаружив, что куснул сырой воздух. В следующий раз он стерпел, но потом встряхнулся, будто ему вода попала на загривок. Хотя вода с лихомар не капает, они влажные, вот и все… В общем, лихомара поняла – что ж тут непонятного. Но не обиделась, а подумала: «Буду пока с ним разговаривать, а там он, глядишь, привыкнет и перестанет встряхиваться».

А кот подумал, что если бежать со всех лап, то лихомара его точно не догонит. Просто больше никто не называет его кисой…

– Когти точишь? – приветливо спросила лихомара.

Ах-Ты чуть отодвинулся и ответил строго, чтоб не гладила:

– Письмена выцарапываю. Будущим поколениям бродячих котов посвящается. Я назвал свое произведение «Малый атлас бабушек».

– Ишь ты! – удивилась лихомара.

– Кошки-мышки! Я тебе не Ишь-Ты, а Ах-Ты.

Кот уселся на свои письмена, обернулся хвостом и распушил белый «галстук» на груди.

– Короче, так. Из обширного класса дачников наибольший для нас интерес представляет отряд бабушек. Именно у них, как правило, проще всего добывать еду. О как! Поэтому их надо приручать.

– Бабушек? – переспросила лихомара? – Что-то знакомое… Кажется, у меня когда-то была бабушка.

– Дачная? – заинтересовался Ах-Ты. – Ручная?

– Просто бабушка, мамина мама. Или папина, я не помню…

– А у меня тут про дачников, – строго сказал кот.

Лихомара на сей раз промолчала, соображая, была ли у нее, на самом деле, бабушка, и положены ли бабушки лихомарам. Вроде подруга ничего такого о себе не говорила.

Кот немного послушал, как она молчит. Будь ты даже фараоном Оцараписом, который мудрее всех котов всех времен и народов, не поймешь, что на уме у лихомары. Но все-таки похоже было на то, что дело пока обойдется без поглаживаний. И это хорошо, потому что, когда у тебя есть идея, так и тянет кому-нибудь о ней рассказать…

– Я тут исследование провожу, – начал Ах-Ты. – На дачных участках, в смысле. Не первый год уже. И, короче, открыл несколько видов бабушек.

Лихомара очнулась.

– Ух ты! – сказала она.

– Кошки-мышки! Я тебе не Ух-Ты, я Ах-Ты! Так вот, я говорю, не все из них полезны для бродячих котов.

Допустим, Бабушка Залетная Однодневная. Вид довольно редкий. На даче появляется на несколько часов и исчезает. Как правило, рвет или косит траву. Питается чаем. Ты чай пробовала когда-нибудь?

– Нет, киса, нам еда не нужна.

– Странно, что так бывает, – заметил Ах-Ты. – Но я-то чай пробовал. И это, доложу я, не еда. Это вовсе никакая не еда! А есть еще так называемая Гарпия Огородная. Встречается часто. Постоянно роется в земле, это ее главная примета. Способна подолгу обходиться без пищи. Только наблюдать за ней лучше издали, исключительно в научных целях, потому что Гарпии – вид, опасный для бродячих котов.

Лихомара подумала, что, будь у нее эта самая еда, Ах-Ты, наверное, согласился бы, чтобы она его гладила.

– А полезные виды какие? – спросила она.

Кот улегся, подвернув «калачиком» передние лапы. Белый «галстук» нижним своим концом коснулся рубероида.

– О! Правильный задаешь вопрос, – одобрил Ах-Ты. – Отвечаю: это Бабушки Домашние. О них я нацарапаю подробнее, потому что они делятся на подвиды. Скажем, Бабушка-Генерал. Добывает и запасает много продуктов, значит, полезна. Но добровольно их не отдает, бродячих котов с участка гоняет, приручению поддается плохо.

Другое дело – Бабушка Перелетная. Она пять дней не здесь, потом два – здесь, потом опять пять не здесь и снова два здесь. О как! У птиц тоже так: то здесь, то не здесь. Потому я и назвал подвид – Перелетная.

– А зачем это им? – удивилась лихомара.

– Что?

– «Два здесь». Теплее, что ли?

– Не угадала. Чтобы собрать букет цветов. Думаю, на остальные пять дней им это зачем-то нужно. Но еда у перелетных бабушек тоже есть, причем многие из них почти совсем ручные.

– А еду может унести ветром? – спросила лихомара.

– Что? Не, ни разу не прилетала.

Лихомара подумала: «Так. Значит, накормить его не получится. Но все же интересно, как она выглядит, эта еда, о которой он все время твердит…»

– Киса, а вот если тебе прямо сейчас надо поесть, ты к какой бабушке пойдешь?

Ах-Ты вскочил. Дельный вопрос!

– Это мой любимый подвид, – с гордостью сказал он, – Бабушка Домашняя Обыкновенная. Вот на этой даче обитает великолепный экземпляр. Сейчас ты его увидишь. Идем!

И кот пролез под калиткой.

Домик с высокой крышей стоял в тени двух елок и двух берез. Окна его смотрели на улицу поверх кустов чубушника. Выкрашенный в хвойный цвет, он и сам казался не то деревом, не то кустом. Кто бы догадался, что когда-то на этом самом месте стоял графский дом…

– Ох ты! – воскликнула лихомара.

На траве под березой лежала панама. Она была прекрасна, светла и нежна. Подруга из деревни Зайцево одно время хранила шляпку. Говорит, в поле нашла, когда граф еще был жив и ездил охотиться на зайцев. Шляпка темная, плотная, с жесткими полями, но невесомая, как туман. Может, оттого ее и сдуло ветром с головы графини – а поднимать было некогда. Хотя к чему это гоняться за зайцами, когда есть такая шляпка?.. Подруге она совсем не шла. А лихомара почему-то постеснялась попросить примерить, хотя очень хотелось. Потом шляпка размокла и развалилась…

Ах-Ты оглянулся:

– Кошки-мышки! Я тебе не Ох-Ты, а Ах-Ты! В чем дело?

– Ни в чем…

Панама манила, но не только это останавливало. Как-то всегда неловко было входить в чужие владения, даже если приглашали, а тут получалось, что лихомара вторгается незваная. Что скажут хозяева? Может, не ходить? И с подругой не посоветуешься… Она бы, пожалуй, ответила: «Вот ненормальная! Ну, прикинься кошкой, в чем дело?» А ведь и правда! Играет же она в графиню с зонтиком, так почему бы иногда не побыть кошкой… Но, с другой стороны, как-то даже неприлично после графини превращаться в кошку, ходить на четвереньках…

Ах-Ты, не дожидаясь ее, прошел по садовой дорожке вдоль веранды – и сел. «Что я делаю! Какой ужас!» – подумала лихомара.

– Котя! – пропищал невидимый пока, но очень знакомый голос.

– Пришел! – Еще один знакомый голос. – Бабуль, черный кот опять пришел! Можно, я дам ему колбасы?

«Виноватые!» – вздрогнула лихомара и выглянула из-за угла веранды.

На крыльце сидели две нарядные барышни, одна маленькая, другая постарше. Вот незадача! Что ж теперь, знобить?.. «Ненормальная! – сказала себе лихомара. – Ты что, забыла? Знобить нельзя: кот останется голодным».

Из дома вышла женщина в сарафане, – должно быть, Бабушка Домашняя Обыкновенная, – и стала обсуждать с барышнями, что лучше: угостить Ах-Ты сосиской, или отрезать кусок колбасы. Ну… лихомара подумала, что, если у нее и была когда-то бабушка, то не такая. «Увидела? Теперь домой! – велела она себе. – Сухо, жарко, так и испариться недолго!» Впрочем, нет, надо было еще взглянуть на эту волшебную сосиску, ради которой Ах-Ты разрешал барышням себя гладить, да еще мурлыкал.

Конечно, пришлось опять выглянуть – даже высунуться – из-за угла веранды, и, конечно, ее заметили.

– Ой, тут и кошка! – воскликнула старшая барышня. – Какая странная! Бабуль, посмотри, это что за порода?

Лихомаре немедленно захотелось превратиться в ежа, а еще лучше в божью коровку, но съеживаться уже было некуда. Все же она попробовала, но лучшее – враг хорошего. (Кто это ей говорил? Не бабушка ли?) Только раздалась и стала как три кошки.

– Привидение! – ахнула старшая внучка и завизжала.

– Боюсь, боюсь! – зашептала младшая.

– Что такое, миленькая? Где ты привидение увидела? Там?

Великолепный экземпляр самого полезного подвида бабушек снова явился на крыльце и со словами: «Ах, ты, лихомара!» замахнулся на лихомару веником.

Моня сидела за столом, напротив сидела Горошина, между ними стояла кружка молока. Горошина смотрела на Моню, Моня смотрела в окно и размышляла, включать ли свет. Под окном что-то шуршало. Если включить свет, их будет видно с улицы.

Вообще-то раньше она мечтала увидеть настоящее привидение. А теперь нет, спасибо, не надо. Ей и кошачьего хватило. Надо же – белое и мутное. Кажется, что и лапы есть, и хвост, и мордочка, – а это туман!

– Монечка, я не хочу парное молоко, – громко сказала Горошина.

– Пей, миленькая! – крикнула из кухни Бабуля. – Тебе расти надо.

Бабуля гордилась тем, что внучки у нее «растут на парном молоке». И почти каждый вечер с наступлением сумерек приносила его с фермы. Папа называл его музыкальным, потому что хозяйку фермы звали Лирой, а лира – музыкальный инструмент. Иногда Моня думала: «Какое счастье, что нас с Горошиной не назвали в честь музыкальных инструментов, а то прямо непонятно было бы, как жить!» Правда, хозяйка фермы жила хорошо. У нее были кошки, барашек, куры и цесарки. Ну, и шесть коров.

Моня к парному молоку относилась нормально, а Горошина – нет. Она становилась абсолютно ненормальной. Поэтому Бабуля приносила ей молоко в комнату, а сама уходила на кухню, и с Горошиной оставалась Моня.

Моня-то считала, что незачем навязывать человеку то, что он не любит. Она не рвалась уговаривать Горошину. Особенно сейчас, после такого дня.

Мало им привидения, так еще эта кулема потеряла свою панаму, белую в горошек цвета бледно-розовой розы сорта, кажется, «Барбара Остин» или что-то вроде того. И с лентой вокруг тульи. Надо было сделать вид, что ничего не случилось. А они с Бабулей взялись искать на глазах у Горошины. Она и взвыла. В таких случаях папа говорит, что когда-нибудь отдаст свою младшую дочь в пожарную команду работать сиреной.

Измученная скандалом и поисками панамы, Моня смотрела, как все темнее становятся елки у калитки, листья чубушника под окном, ветви ивы. У Мурика в доме загорелся свет.

– Где же моя панамка?! – спохватилась Горошина.

– Маша, закрывай окно, туману в дом напустишь! – крикнула Бабуля.

Моня встала из-за стола и включила свет.

– Так ты будешь молоко пить? – спросила она.