Kitabı oxu: «Орхидеи для кукловода»

ЭТО НЕ Я

Григорий лежал передо мной с аккуратной дыркой во лбу. Крови не было, она как будто куда-то делась, наверное, осталась в черепе – в той самой голове, что строила грандиозные планы по расширению производства, той, что руководила «Kuklovod Incorporated», той, где родилась однажды мысль сделать меня его женой.

Григорий лежал с аккуратной дыркой во лбу, тяжелым телом примяв шерстяной ворс дорогого ковра (я пыталась убедить его, что такие ковры – это уже не модно, да разве же он слушал, Григорий никого не слушал), а я стояла рядом с револьвером в руках – окаменевшая, беспомощная, потерявшая дар речи и способность соображать.

Самое главное – я не помнила, как сделала роковой выстрел.

Я вообще не знала, как сюда попала.

Последнее, что сохранила моя память – это ужин в «Арене». Мы с Григорием сидели за отдельным столиком на балконе, а внизу, на усыпанном соломой полу сражались механический лев и мантикора. Никакого личного интереса у мужа в этом деле не было, механическими животными он совсем не занимался, но видно было, что происходящее ему интересно.

– Ася, ты совсем ничего не ешь, – сказал он тогда.

Я ела, вернее сказать, вяло ковырялась в тарелке, но с точки зрения Григория это была, разумеется, не еда. И от него ничего не укрывалось – конечно же.

Он всегда говорил, что мелочей не существует. Он стремился предусмотреть все – и ему до поры до времени это удавалось.

До той поры, когда он оказался распростертым на вышедшем из моды ковре с аккуратной дыркой во лбу.

В тот вечер Григорий был особенно внимателен. Вероятно даже, у него закралось подозрение, что отсутствие аппетита объясняется тем, что я снова беременна – не удивлюсь, если так. Но я вовсе не была беременна, а есть не хотела, потому что Мариса была особенно старательна в тот день на кухне. Она тестировала новую программу, включающую блюда южной кулинарной традиции. Все, что подавали на обед в тот день, было остро, пряно – и необычайно питательно. Так что сил на ужин уже не осталось…

Но Григорий мог предположить… боги, какая разница, что там подумал Григорий?

Какая разница, какая мысль влетела ему в голову, если несколько минут назад в эту голову влетела пуля?

И главное – в моих руках револьвер, из которого только что стреляли.

И я абсолютно не помню, как это сделала.

И внезапно, словно айсберг, навалившийся на океанский лайнер, на меня накатывает понимание чудовищности произошедшего.

Понимание всего ужаса случившегося – и неизбежных и жутких последствий.

И тогда я кричу. Визжу изо всей силы и бросаю револьвер себе под ноги.

И топчу его ногами – вот тебе, вот тебе.

Вот тебе за то, что ты сделал.

Потому что это не я.

Не я.

Я не могла.

Это кто-то другой, а я – я маленькая и глупенькая девочка, которая не умеет обращаться с огнестрельным оружием. Совсем.

ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА?

– Да уймите же кто-нибудь эту истеричку!

Громкий голос, который мне слишком хорошо знаком, разрезает тишину, наступившую после того, как я решила перевести дух.

– Невозможно же слушать, как она орет! Просто уши закладывает! Отведите ее куда-нибудь. Желательно в палату с хорошей звукоизоляцией – чтобы она больше никому не мешала.

– Ну а как она может еще себя вести, сама подумай, – возражает другой, более мягкий, но в то же время более снисходительный голос. – Не может же она остаться равнодушна… Орать – это ее задача.

Это разговаривают девочки Григория. Его старшие дочери. Покойный папенька их, видимо, не смущает, да и правда, чего уж там. Григорий не ладил со своими выросшими детьми и не считал нужным это скрывать.

А дети меня дружно ненавидели – и их можно было понять. Кому захочется терпеть рядом с собой мачеху, которая младше самого юного из отпрысков от первого брака? Наверняка они поражались тому, как это Григорий вообще посмел жениться – тем более после стольких лет безбрачия. Все уже привыкли к его вдовству и были уверены, что это навсегда, что ничего не изменится до самой его смерти – в глубоко преклонном возрасте, в окружении постаревших детей и внуков.

Может быть, он и сам так думал. Но он встретил меня – и все эти планы рухнули в одночасье.

А теперь я стояла с брошенным у ног револьвером, из которого, судя по всему, был совершен смертельный выстрел.

Этого, наверное, Григорий не мог предвидеть.

– Отведите ее в спальню, – командует Алиса, старшая из моих падчериц. – Да заприте на засов – вдруг сбежит.

Я мило улыбаюсь. Просто по привычке. Нет, сбежать я никуда не сбегу – по той простой причине, что идти мне совершенно некуда.

Если только в работный дом или просить подаяние на улице, но и то, и другое выглядит как плохая идея.

– Пойдем, Ася, – говорит Александра, младшая из моих падчериц. Она старше меня всего на два года. – Оставь это здесь… Не трогай больше.

«Это» – значит оружие. Я и не трогаю его. Револьвер лежит рядом с телом Григория на полу. Смертельно опасная, холодная игрушка. Мои пинки ей, как и следовало ожидать, нисколько не навредили.

Должно быть, Алиса права, и я действительно истеричка.

Я покорно иду вслед за Александрой, даже не пытаясь возражать. Да и какой смысл – в дверях кабинета толпится ошарашенная челядь. Мариса, Игнат, Аграфена – все они здесь, таращат глаза на свою негодную хозяйку. У меня не было друзей среди слуг, впрочем, наверное, и не должно было быть.

«У тебя вообще плохо с друзьями, верно, Ася?» – шепчет внутри ехидный голосок. Но я мотаю головой – уймись, безжалостное внутреннее «я». Не сейчас.

Мы выходим из кабинета и поднимаемся на лифте на третий этаж. Лифт – гордость Григория и одна из его последних причуд. Его установили всего полгода назад. Реальной необходимости в нем практически не было – члены семьи десятилетиями спускались и поднимались по широкой лестнице, украшенной резными перилами, и всех это вполне устраивало.

Но отец-основатель «Кукловод Ink» любил комфорт. И технические новинки – что было вполне ожидаемо, конечно.

Телефоны в каждой комнате, робот-повар на кухне, электрический самовар и сигнализация последней модели – Григорий ни на чем не экономил. Ему нравилось окружать себя техникой, и у него все работало. А если даже что-то ломалось, практически все он умел починить. Но ломалось редко – Григорий ладил с вещами.

Мы поднимаемся на лифте на третий этаж и проходим в мою спальню. Да, только мою – муж всегда спал отдельно, всегда говорил, что у него чуткий сон, и ему не нравится, когда по ночам кто-то сопит.

Впрочем, наши комнаты разделяла лишь тонкая дверь, которая никогда не закрывалась на ключ.

Моя спальня – небольшое помещение в лилово-розовых тонах. Когда-то здесь жила Виктория, первая жена, великая и ужасная, та, чей парадный портрет до сих пор украшал гостиную. После ее смерти комната была закрыта на долгие годы. Перед свадьбой Григорий сделал здесь ремонт – отделав помещение так, чтобы оно, по его мнению, подходило девушке, только вышедшей из классной комнаты. Розовые с блестками обои, лиловое постельное белье с сердечками, туалетный столик светлого дерева с овальным зеркалом и миниатюрный табурет, обитый розовой кожей.

Григорий не знал, что я ненавидела розовый.

Этот цвет всегда вызывал у меня ассоциации с белокурыми куклами с пустыми глазами в подарочных коробках из картона и целлофана, с ежегодными весенними балами в школе, где розовый был одним из немногих допустимых цветов для нарядов; розовый, белый, голубой – почти все выбирали розовый, лишь немногие были готовы щеголять в платьях цвета незабудок… Я была одной из этих немногих, и мои наряды были на несколько тонов темнее рекомендованного, цвета морской волны, цвета вечернего неба – главное было договориться с кастеляншей, за мзду в несколько хрустящих «красненьких» она готова была творить чудеса. У нее были свои запасы – и свои секреты, проверенные временем способы обойти строгий устав.

Конечно же, Григорий ничего этого не знал и не мог знать, он искренне хотел сделать мне приятно, и не его вина, что стрела пролетела мимо цели. Он промахнулся с дизайном – и будем честны, только ли с ним?

Приводя в дом восемнадцатилетнюю девушку, мужчина в возрасте с большой семьей автоматически обрекает себя на неприятности.

Но уж, конечно, столь радикального решения проблем никто не ждал.

– Посиди пока здесь, – говорит Александра, оглядывая мою комнату. – Может, ты хочешь пить?

Какая забота.

На туалетном столике стоит графин с водой и стакан.

Я отрицательно качаю головой.

– Спасибо, нет.

Я и сама могу о себе позаботиться.

– У меня нет ключей, – нерешительно говорит Александра. – Ты ведь не сбежишь? Скоро приедет полиция. Алиса, наверное, уже сообщила в участок…

– Да куда мне идти.

– Вот и я так думаю. Знаешь, я хочу только одно у тебя спросить… Отец, конечно, был не подарок. Но зачем ты это сделала?

Я смотрю падчерице прямо в глаза и чеканю каждое слово:

– Я. Не делала. Этого. Я. Его. Не. Убивала. Запомни это. Раз и навсегда.

Но губы Александры дергаются в недоверчивой ухмылке, и я понимаю – бесполезно. Что бы я ни говорила, как бы ни отпиралась, мне никто не поверит. Никогда.

НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ

Александра скрывается за дверью, а я подхожу к окну. Тяжелые шторы до самого пола, чисто вымытые стекла, двойная деревянная рама…

И улица там, внизу.

Из окон моей спальни открывался вид на магазин готового платья напротив. Выставленные в его витринах наряды манили к себе не менее яркой вывески, а вход украшали две чахлые пальмы, не способные приспособиться к местному климату. Я часто думала, зачем их поставили, каким оптимистом надо быть, чтобы предполагать, что южные растения будут комфортно чувствовать себя в наших краях, но быть может, тому, кто это сделал, хотелось просто побыстрее избавиться от надоевшей флоры в громоздких глиняных кадках? Не удивлюсь, если это так.

Направо от модной лавки находилась едальня, где подавали блюда восточной кухни (совсем восточной, настолько, что вилок и ножей там не было вовсе, а вместо них полагалось использовать какие-то непонятные крючочки), а налево – дом госпожи Криппен, про которую говорили, что она сошла с ума после того, как ее бросил у венца жених, и сидит с тех пор целыми днями перед зеркалом, примеряя свадебные украшения и пожелтевшую от времени фату – со дня несостоявшейся свадьбы прошло без малого пятьдесят лет, и свет, наверное, еще не видал столь безобразной невесты.

А по вымощенной булыжником мостовой сновали разносчики, мальчишки-газетчики, домохозяйки с покупками в перевязанных бечевой пакетах и фланирующие франты в пенсне и белоснежных перчатках – уважающий себя человек никогда не выйдет из дома с обнаженными руками, в иных кругах это старинное убеждение еще имело вес… Ездили редкие автомобили и мотоциклы; это была не самая оживленная улица, а кроме того, личный транспорт могли себе позволить немногие.

Я смотрю на булыжник мостовой и думаю о том, что, приземлившись на столь твердую поверхность, непременно сломаешь ногу или руку, или еще что-нибудь, что там можно сломать.

А потом вспоминаю о том, что скоро прибудет полиция, которую вызвала Алиса. И я окажусь в тюрьме, холодной, сырой и страшной. А затем меня повесят – потому что как же иначе? Кто же поверит, что я не стреляла из этого револьвера?

И тогда я решительно открываю окно. Меня обдает холодный ветер. Северное лето сурово. Тут страдают не только пальмы.

Я быстро сдираю с кровати розовые подушки и одеяло. Выкидываю туда, наружу. Прохожие таращат глаза, но мне наплевать.

Я вскарабкиваюсь на подоконник и смотрю вниз.

У меня кружится голова, но этого же так мало… Расстояние до земли совсем не большое…

Ну же, Ася!

– Девушка, что вы задумали?! – кричит какой-то господин в узком черном пальто с другой стороны улицы.

Поздно.

Я делаю шаг.

И лечу вниз.

Короткий миг падения – как будто из сна, такие часто снились мне раньше, в детстве – и жестокий удар о землю… смягченный моими розовыми подушками и одеялом, но все же удар…

Как больно.

Всегда так больно, когда я увлекаюсь и не думаю о последствиях…

Но, кажется, я ничего не сломала.

И я поднимаюсь на ноги, и, пошатываясь, иду. Зрение расфокусировывается, но какими-то пятнами в сознании остаются ошарашенные лица прохожих. Полная дама в шляпе размером с трехэтажный дом, чьи губы складываются в изумленное «о», господин в черном пальто, строго взирающий на происходящее сквозь очки в тонкой серебристой оправе, высохшая старушонка в вылинявшем капоре, нервно прижимающая ладони к лицу. Меня не останавливают, должно быть, мое поведение вышло за рамки допустимого настолько, что с точки зрения общественности корректировать его бесполезно.

Нужно торопиться. У меня мало времени.

Я подхожу к дому госпожи Криппен и решительно стучу дверным молотком. Здесь определенно не доверяют электричеству.

– Кто там? – раздается спустя минуту скрипучий голос.

– Это Ася… Ася Терновая… Откройте, пожалуйста.

Видимо, госпожа Криппен не принадлежит к числу маниакально подозрительных пожилых леди, потому что я слышу звяканье цепочек, и дверь открывается. Передо мной предстает дама в наброшенном на плечи сером платке, с небрежно стянутыми в узел седыми волосами, и горящими от любопытства глазами.

В них нет безумия. Что бы ни говорили соседи. Госпожа Криппен выглядит абсолютно нормальной.

– Раньше вы не радовали меня своими визитами, милочка…

– Я сожалею. Вот решила исправить это досадное упущение.

Я быстро оглядываюсь. Холл выглядит старомодно, но вполне прилично. Заметно, что денег на обновление меблировки у хозяйки нет (или она просто подвержена старческому консерватизму и не желает ничего менять), однако полы натерты до блеска, и коврик у двери аккуратно вычищен.

– Чашечку чая?

– Благодарю. Однако будет лучше, если вы просто…

– Что просто?

– Просто выпустите меня через черный ход. Я хочу уйти.

– Как, уже?

– Да. Обещаю, я еще навещу вас, и мы побеседуем… полноценно. И выпьем столько чая, сколько вы захотите.

– За вами кто-то гонится?

– Еще нет, но думаю, вот-вот начнут.

Помедлив две секунды, госпожа Криппен кивает.

– Хорошо. Не смею вас задерживать.

– Спасибо. Это лучшее, что вы можете для меня сделать.

Я иду к двери на задний двор, но Криппен останавливает меня.

– Одну минуту, милочка. Кажется, я могу сделать для вас еще что-то.

– Что же? – от нетерпения я почти подпрыгиваю.

– У меня есть велосипед… Если для вас важна скорость…

– О, это отличная идея. Я буду вам бесконечно благодарна.

– Мне приятно сделать что-то для столь юной особы. Старики должны помогать молодым, у них все впереди.

Я порывисто обнимаю соседку.

– Пойдемте, дорогая. Не будем терять время.

На заднем дворе у Криппен разбит крошечный огород, а сложенное из серого камня строение, очевидно, используется как сарай. Оттуда она и выводит видавший виды велосипед – с большой корзиной для покупок на заднем сиденье и привязанным к рулю голубым бантом.

– Мой верный конь, Асенька. Надеюсь, он домчит вас, куда захотите.

– О, спасибо, спасибо вам еще раз. Я постараюсь вернуть его, как смогу.

– Не думайте об этом сейчас. Удачи.

Я киваю и сажусь на велосипед. Криппен открывает калитку. Мы больше не тратим время даром. Я выезжаю на соседнюю улицу – вернее, узкий проулок, предназначенный только для пешеходов да любителей велоспорта, что сейчас мне очень на руку.

И кручу педали. Вперед, Ася, вперед. Не оглядывайся.

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Спали мы в разных комнатах, но ночью он приходил ко мне. Я знала, что означает тихий звук открывающейся двери – Григорий никогда не стучал, не находил нужным.

В широкой кровати, на лиловых простынях с сердечками, под розовым одеялом, ждала я его – ждала и трепетала. Тело плавилось под шелковым постельным бельем, изнемогала в экстатическом ужасе душа.

Григорий обычно начинал без слов, скупо и формально целовал в губы, в шею, проверял внизу, готова ли я, а поняв, что готова, принимался за дело. Он не любил терять время зря, даже в этом. Задирал подол кружевной ночной рубашки, ложился сверху и начинал методично двигаться – ровно, аккуратно, механически точно, ускоряясь к концу.

А я, придавленная его тяжелым телом, вздыхала и без слов жаловалась, не в силах выразить то, что чувствовала. Ведь мой муж мне совсем не нравился. Он годился мне в отцы и совсем не походил на тех смущающихся, тонких и гибких мальчиков, с которыми приходилось танцевать на весеннем балу. Он был в годах и грузен, суров, придирчив и ревнив, он прожил длинную жизнь, в которой не было меня. В той жизни он обзавелся женой и детьми, в той жизни он создал известную на всю страну корпорацию, он стал тем, кого я знала – властным, бескомпромиссным, жестким человеком, главой большой семьи, хозяином успешного производства.

Но он выбрал меня.

Из всех.

Меня, выпускницу Эдвардианской школы для девочек, сироту и бесприданницу.

Не имеющую ни родственников, ни состояния – только небольшую сумму, положенную на расходы во время обучения. Деньги, доставшиеся от родителей, в основном шли на плату за школу, небольшая часть выдавалась мне на руки. Тратила я их на сласти, недорогие книги на серой бумаге да наряды – два, три платья в год. Всем учащимся выдавали форменную одежду для занятий в классных комнатах, серые пальто на подкладке для улицы и тупоносые башмаки, различающиеся лишь размером. Они были некрасивы, но долговечны; когда нога вырастала, их передавали ученицам младших классов.

Непонятная пытка длилась долго, порой мне казалось, проходил час, а то и больше, прежде чем все заканчивалось. Тогда я думала, что для своего возраста муж, вероятно, в прекрасной форме. Несмотря на лишний вес, он не пренебрегал физическими упражнениями, любил верховую езду, когда была возможность, всегда предпочитал пройтись пешком, а не ехать в автомобиле.

Под конец я обычно уже не понимала, кто я и как меня зовут. Не осознавала, что происходит, не могла опознать свои чувства… Любила ли я мужа? Или он просто замучивал меня до такой степени, что природа брала свое, и вызванная его действиями похоть заставляла забыть о первоначальном неприятии?

А бывали ночи, когда ничего не случалось. Отворялась дверь, муж ложился в постель, целовал меня в губы, шею и грудь, но дальше дело не шло. Я хотела продолжения, но ничего не происходило. Я чувствовала, что Григорий злится, но не знала, что с этим делать. В таких случаях муж обычно оставлял меня, уходя в свою спальню, а на следующий день не желал со мной говорить, и лучше было не просить о подарках.

Я мучилась от чувства вины, вопросительно смотрела ему в глаза за завтраком, но он избегал моего взгляда и был особенно строг со слугами. Понадобилось немного времени, чтобы я усвоила, что будет лучше побыстрее покончить с трапезой и сбежать в библиотеку или в сад – в зависимости от времени года. У нас было не принято сидеть днем в своей комнате, да по правде, мне вовсе и не хотелось лишний раз погружаться в это шелково-розовое безумие.

Спальня напоминала о похожих на контрастный душ ночных свиданиях – горячо-холодно, горячо-холодно, – непонимании, одиночестве и бессоннице, а также о моей предшественнице. Я не могла забыть о том, что здесь, в этих стенах, долгие годы жила другая женщина, та, которая знала Григория молодым, та, что родила ему детей. И точно так же по ночам открывалась дверь, и проседал матрас под тяжестью мужского тела, и, кажется, сам воздух пьянел от страсти.

Я не могла отделаться от ощущения, что занимаю чужое место.

Первая жена смотрела с портрета в гостиной – надменно, высокомерно, как будто даже презрительно. Мне она казалась похожей на злую королеву из сказки, ну ту, что обычно подсовывает намазанное ядом веретено, отправляет в лес за подснежниками посреди зимы и так далее. Статная брюнетка с темными, почти черными глазами, при жизни она наверняка привлекала взгляды. Разумеется, Григорий и не женился бы на некрасивой женщине, он окружал себя только тем, что радует взор. В его доме не было поломанных, ветхих, пыльных вещей, все содержалось в образцовом порядке. Он был рачительным и внимательным хозяином, не упускавшим никаких деталей. Точно так же он относился и к женщинам – рационально и практично. Во всяком случае такой вывод я сделала из опыта общения с ним. Не думаю, что с другими он вел себя иначе, чем со мной…

Моя старшая падчерица, Алиса, удалась в мать – те же темные, почти смоляные волосы, надменный, снисходительный взгляд – такой, будто все присутствующие не стоят и ее ногтя. Не знаю, что сделало ее такой, наследственность и воспитание, впрочем, может быть, сыграло роль и то, и то. Знаю только, что в Эдвардианской школе подобных девочек не любили – и улыбаясь в глаза, за спиной не упускали случая сделать какую-нибудь гадость. Их боялись, их окружал плотный хоровод припевал, но стоило только «королеве» сделать промах, не угодить учительнице, оплошать на балу, стройный круг поклонниц тут же редел, вчерашние подруги превращались в насмешливых врагов, и только некоторые, самые робкие и преданные, сохраняли верность своей госпоже.

Младшая падчерица, Александра, была другой. Пожалуй, она была единственной, кто испытывал ко мне хоть какую-то симпатию. Более мягкая и доброжелательная от природы, она не находила нужды самоутверждаться за счет окружающих. Подругами мы не были, но и явной вражды она ко мне, кажется, не питала. В ее отношении ко мне чувствовалась скрытая жалость… Но наше положение в доме не допускало близости. У падчерицы, как ни странно, было гораздо больше свободы, она выезжала одна или с сестрой, могла преспокойно остаться на уикенд у подруги в загородном доме. Да что говорить, для начала у нее эти подруги были – богатство, которым я не могла похвастаться. Я же выходила в свет почти исключительно в сопровождении супруга, да и знакомых в городе у меня практически не было. Где бы я могла ими обзавестись? Вопрос риторический…

Внешне Александра была не столь яркой, как сестра. Но и ее, стройную, грациозную шатенку с прелестными ямочками на щеках и располагающей улыбкой, даже самый придирчивый критик назвал бы миловидной. Ее манера держаться была проще и скромнее, чем у старшей сестры, что располагало окружающих. Думаю, и злопыхателей по той же причине у Александры было меньше. И если по числу поклонников Александра все же проигрывала Алисе, то представительницы слабого пола, конечно, относились к ней с большей симпатией.

Единственный сын Григория и его средний ребенок, Эмиль, как будто впитал черты обеих сестер. Внешне он больше походил на Алису, но ему не хватало ее уверенности и апломба. Пожалуй, его даже можно было назвать стеснительным и не умеющим держать себя молодым человеком. Впрочем, возможно, в этом было повинно воспитание: выросший в тени властного отца, небесталанный, но не столь нахрапистый и пробивной юноша не имел возможности как следует проявить себя. Мне всегда казалось, что он как-то разочаровывает Григория, что тот ждал от него большего, чем оказалось на деле… Но об этом я предпочитала благоразумно помалкивать, храня свои соображения при себе. Вовсе не все, о чем я догадывалась, стоило облекать в слова. Я хорошо знала, что муж не любит обсуждать со мной своих детей да и вообще говорить о чем-то серьезном. Все-таки он во многом относился ко мне как к ребенку, пусть и делил со мной ложе.

Внешне Эмиль был не менее красив, чем сестры, но более хрупок и грациозен, чем отец. От матери ему досталось худощавое телосложение, ни следа отцовской корпулентности. Наверное, это тоже раздражало Григория, ведь обычно родители любят тех детей, которые больше на них похожи, свои маленькие отражения. Эмиль не был отражением, и в этом заключалась его проблема.

Потомство первая жена Григория производила с завидной регулярностью, каждые два года. Алисе было двадцать шесть, Эмилю – двадцать четыре, Александре – двадцать два. В то время как сама я недавно перешагнула двадцатилетней рубеж…

Таким образом, наследниками Григорий был обеспечен – с лихвой. Передо мной не стояла задача рожать ему детей. Я была нужна для другого.

Муж вроде бы делал все для того, чтобы уберечь меня от тягот материнства.

А я забеременела.

Вот так.

Не спросив разрешения.

Понесла.