Ангелотворец

Тебе, Клэр,

как и всегда

Гангстер – это обитатель города, владеющий его языком, его набором знаний; вооруженный теми же бесчестными умениями и чудовищной удалью, он несет свою жизнь в руках, как транспарант, как дубину.

Роберт Уоршоу

I

Носки отцов;

иерархия млекопитающих;

визит к старухе.

В семь пятнадцать утра, у себя в спальне, где температура воздуха чуть ниже, чем в космическом вакууме, Джошуа Джозеф Спорк надевает длинный кожаный плащ и отцовские носки для гольфа. Папаша Спорк не был прирожденным гольфистом, нет. Чтобы обзавестись носками, истинному гольфисту не требуется угонять грузовик, везущий партию оных носков на родину гольфа, в Сент-Эндрюс. Поступать так негоже. Гольф – религия терпения, а носки – дело наживное; мудрый гольфист ждет, когда на горизонте появится подходящая пара, а затем преспокойно ее покупает. Мысль о том, чтобы наставить ствол пистолета-пулемета Томпсона на дюжего дальнобойщика из Глазго и велеть ему либо вылезать из кабины, либо украсить ее своими мозгами… хм. Такому игроку гандикапа ниже двадцати не видать, как своих ушей.

Впрочем, Джо не считает носки отцовскими. Да, эта пара – одна из двух тысяч, что хранились в гараже неподалеку от Брик-лейн и достались ему в наследство от Папаши Спорка, когда тот перебрался в великий небесный бункер. Однако почти все награбленное – всю разношерстную коллекцию предметов, ставшую символическим отражением отцовского криминального прошлого, – Джо возвратил законным владельцам, оставив себе лишь пару чемоданов личных вещей, фамильные библии и фотоальбомы, кое-какую мелочевку, украденную, по-видимому, отцом у деда, да несколько пар носков. Носки эти председатель городского совета Сент-Эндрюса предложил оставить на память.

– Тяжело вам пришлось, наверное, – сказал он Джо по телефону. – Нелегко бередить старые раны.

– Если честно, мне просто стыдно.

– Силы небесные! Еще чего удумали! Мало того, что детей карают за грехи отцов, так нам еще должно быть за них стыдно?! Мой отец командовал полком бомбардировщиков, помогал разрабатывать план уничтожения Дрездена. Лучше бы уж носки крал, не находите?

– Пожалуй.

– Конечно, наши бомбили Дрезден во время войны и, надо полагать, имели на то веские основания. Героями себя считали. Но я видел фотографии. Вы видели?

– Нет.

– Вот и хорошо. Не смотрите. Такое не забывается. Однако, если по какой-то окаянной причине вы все же решите на них взглянуть, рекомендую перед этим надеть аляповатые носки в ромбик – поверьте, так будет значительно легче. Я вам вышлю по почте несколько пар. Могу выбрать самые омерзительные расцветки, если это поможет вам справиться с чувством вины.

– Было бы здорово. Спасибо.

– Между прочим, я и сам пилот. Гражданской авиации. Раньше очень любил полетать, но в последнее время так и вижу, как из люка сыплются бомбы. Пришлось бросить. Досадно!

– Представляю.

Наступает пауза, во время которой председатель размышляет, не сболтнул ли лишнего.

– Что ж, остановимся на расцветке «шартрез». Пожалуй, я и сам нацеплю такие, когда в следующий раз поеду на могилу старого черта в Хоули. «Смотри, изувер несчастный, – скажу я ему, – пока ты пытался убедить себя, что для победы в войне жизненно необходимо выжечь целый город вместе с мирным населением, другие отцы довольствовались кражей дурацких носков!» Будет ему урок, а?

– Пожалуй.

И вот теперь на ногах у Джо – плоды того странного телефонного разговора, служащие его неотпедикюренным ступням как нельзя более подходящей защитой от ледяного пола.

Кожаный плащ, меж тем, призван спасти его от нападения. У Джо имеется домашний (или скорее, банный) халат, очень уютный и мягкий, совсем не похожий на броню. Джо Спорк обитает в подсобке над своей мастерской – вернее, мастерской деда, – в убогом безмолвном закоулке Лондона у самой реки. Прогресс обошел эти места стороной: вокруг все серое, угловатое и насквозь пропитанное речным смрадом. Огромное здание фактически целиком принадлежит ему одному (хотя на самом деле, в каком-то смысле, увы, банкам и кредиторам). Мэтью (так звали его недостойного отца) весьма спокойно относился к долгам на бумаге, полагая, что деньги – это то, что при необходимости всегда можно украсть.

К слову о долгах, Джо порой гадает, – предаваясь размышлениям о светлых и черных днях своей жизни в роли наследника преступной империи, доводилось ли Мэтью кого-нибудь убивать. Вернее, многих ли он убил на своем веку. Гангстеры, в конце концов, люди кровожадные; после их разборок со спинок стульев и автомобильных рулей обычно свисают трупы. Нет ли где-нибудь на свете тайного кладбища или свинофермы, где обрели вечный покой все последствия безалаберных и аморальных поступков его отца? И если оно есть, какие обязательства существование такого места налагает на сына?

В действительности весь первый этаж здания занимают мастерская Джо и торговый зал. В высоких таинственных залах стоят вещи в белых защитных чехлах, а самые ценные – в плотном черном полиэтилене, перемотанные липкой лентой и задвинутые в дальний угол для протравки от древоточца. По нынешним временам это, как правило, столики или скамьи, которые он потом расставляет так, чтобы выглядели повнушительнее и производили нужное впечатление на покупателей, но изредка попадаются и подлинные ценности: часы, музыкальные шкатулки и – самое восхитительное – механические автоматоны ручной работы, созданные, покрашенные и вырезанные в те стародавние времена, когда все вычисления производились при помощи пера и бумаги или в лучшем случае деревянных счетов.

Совершенно невозможно, находясь внутри, не догадаться, где именно расположен склад. Сквозь отсыревшие половицы торгового зала сюда поднимается характерный, отдающий рекой, тиной и прелью шепоток старого Лондона; благодаря некоему архитектурному ухищрению или просто старению дерева запах этот никогда не превращается в вонь. Свет из узких окошек со специальным армированным стеклом, находящихся высоко над уровнем земли, в настоящий момент падает на целых пять эдингбургских напольных часов, две пианолы и один диковинный объект, представляющий собой или механизированную лошадку-качалку, или нечто еще более эксцентричное – покупатель на такую штуковину потребуется соответствующий, с особинкой. Эти главные призы окружены вещицами попроще: телефонными аппаратами с поворотной рукояткой, граммофонами и прочим старьем. А вон там, на пьедестале, красуются Часы Смерти.

В сущности, это просто викторианская безделушка. Зловещий скелет в монашеской рясе едет в колеснице справа налево (чтобы у европейца, привыкшего читать слева направо, создавалось впечатление, будто скелет несется навстречу зрителю). За спиной у возницы коса – ее можно в любой момент выхватить и скосить душу-другую, – и он погоняет кнутом щуплую озлобленную лошаденку, которая все тянет, тянет повозку вперед. В колесо встроен циферблат с изящными костяными стрелками. Боя в часах нет; вероятно, создатель хотел подчеркнуть, что ход времени незаметен и неотвратим. В завещании дедушка писал, что часы требуют «особого внимания» – механизм тонкий и сложный, чувствительный к колебаниям атмосферного давления. Маленького Джо они приводили в ужас, а юного раздражали мрачностью посыла. Даже сейчас – особенно сейчас, когда тридцатый год жизни остался в зеркале заднего вида, а сороковой еще впереди, когда царапины, ссадины и ожоги от паяльника заживают все медленнее, а живот, хоть и подтянутый, больше напоминает удобную кушетку, нежели стиральную доску, – Джо избегает на них смотреть.

Часы Смерти, помимо прочего, стерегут его единственную постыдную тайну – крошечную уступку темному прошлому и тяжелому финансовому положению. В самом темном и сыром углу склада стоят под замызганными чехлами шесть старинных игровых автоматов, подлинные «однорукие бандиты», которые он согласился отремонтировать для давнего приятеля по имени Йорге. («Йор-рге! Произносить со страстью, как Пастер-р-нак!» – представляется тот новым знакомым). Йорге принадлежит несколько дешевых кабаков, куда люди приходят за азартными играми и прочими сомнительными увеселениями; задача Джо – обслуживать старомодные машины (каковые теперь выдают не мелкие монеты, а талоны на получение крупных денежных сумм или интимных услуг) и время от времени «шаманить» – то есть делать так, чтобы выигрышные комбинации выпадали крайне редко или по личному распоряжению Йорге. Не такая уж высокая цена за возможность продолжать фамильное дело и сохранить преемственность поколений, считает Джо.

На втором этаже – где он обустроил себе спальню, поставив кровать и несколько старинных платяных шкафов, за которыми при желании можно спрятать линкор, – очень красиво. Красная кирпичная кладка и широкие арочные окна, выходящие с одной стороны на реку, а с другой на городской пейзаж: магазины и рынки, депо и офисы, гаражи, автосалоны, таможенную штрафстоянку и один-единственный незастроенный клочок серо-зеленой травы, который охраняется неким бессрочным указом и безмятежно гниет себе на месте.

Все это замечательно, однако на складе недавно появился один серьезный раздражитель, а именно – кот. В двухстах ярдах выше по реке находится заброшенный дебаркадер, который власти некогда позволили превратить в жилой дом, и там живет очень милая, очень бедная семья по фамилии Уотсон. Грифф и Эбби – чета умеренно параноидальных анархистов, страдающих жуткой аллергией на бюрократию и добросовестный труд. Обоим присуща удивительная отвага: они видят политическую действительность во всей ее чудовищности и борются с ней. Джо до сих пор не определился, то ли они выжили из ума, то ли просто пугающе и категорически не способны на самообман.

Как бы то ни было, все лишние заводные штуковины Джо дарит Уотсонам, когда изредка заглядывает к ним на ужин – удостовериться, что они еще живы. Те, в свою очередь, угощают его лично выращенными овощами и присматривают за складом, когда Джо нужно куда-нибудь уехать на выходные. Кот (прозванный «Паразитом») несколько месяцев назад усыновил Уотсонов и теперь считает себя единоличным правителем дебаркадера, виртуозно сочетая инструменты политического и эмоционального давления на восторженных чад и психопатический подход к истреблению грызунов, позволивший ему втереться к ним в доверие. Увы, Паразит положил глаз на склад Джо и задумал превратить его в свою вторую резиденцию, если удастся уничтожить или выкурить оттуда нынешнего – неугодного – владельца.

Джо глядится в начищенную до блеска латунную плашку, заменившую ему зеркало для бритья. Он нашел ее здесь, когда вступил во владение складом, – латунную панельку с заклепками, фрагмент обшивки чего-то очень большого, – и ему пришлось по вкусу ее тепло. Стеклянные зеркала зеленые, человек в них имеет болезненный и печальный вид. Джо не желает быть человеком, которого показывают стеклянные зеркала. Куда приятнее смотреть на вот этого уютного благодушного малого, слегка замурзанного и потрепанного, который нажил себе если не богатство, то хотя бы здоровье и какой-никакой ум.

Джо – рослый здоровяк с широкими плечами и бедрами. Тяжелая кость. Черты лица волевые, череп гордый. Он вполне хорош собой, но не изящен. В отличие от Папаши Спорка, который унаследовал дедушкину комплекцию и смахивал на танцора фламенко, Джо скорее напоминает вышибалу из какого-нибудь низкопробного бара. Природа распорядилась, чтобы он пошел в мать. Гарриет Спорк – худое иссохшее создание, однако обязана этим скорее религии и богатому клетчаткой рациону, нежели генетике. Ее кости – это кости камберлендского мясника и дорсетской крестьянки. Природа создала ее с прицелом на полную трудов жизнь на земле, у открытого огня, и спокойную старость в окружении выводка загорелых внучат. Тот факт, что она предпочла стать певицей, а позднее монашкой, – признак ее редкой упертости, или, быть может, следствие странных социальных потрясений двадцатого столетия, в результате которых женщине стало негоже довольствоваться крестьянской долей и материнством: это было все равно, что расписаться в собственном бессилии.

В одном из помещений склада царит особенно выразительная тишина. Охотничья тишина. Паразит, практически сразу после знакомства с Джо вставший на тропу войны, проникает в дом через окошко, которое в отопительный сезон всегда открыто во избежание духоты. Вскарабкавшись на белую кухонную притолоку, тварь замирает. Когда внизу проходит Джо, она, выпустив когти, падает ему на плечи и сползает по спине в попытке содрать с него шкуру, как с яблока. Кожу плаща Джо – и, увы, спины, ведь в первое такое утро Джо был в одной пижаме, – исполосовали боевые шрамы.

Сегодня, устав от партизанских войн и не без тревоги осознав, что в один прекрасный день он сподобится привести в дом женщину, которая вряд ли захочет быть скальпированной бешеной кошкой, когда выйдет утром на кухню испить чаю – быть может, в одной его сорочке, кокетливо обнажающей полукружия ягодиц, – Джо решился на эскалацию конфликта. Ночью, перед самым сном, он нанес на притолоку тонкий слой вазелина. Джо старается не предаваться мыслям об ущербности своей жизни, ярчайшие моменты которой обусловлены враждой с тварью, обладающей умом и эмоциональным интеллектом бутылки из-под молока.

Ах! Этот шорох шелковистого хвоста по деревянной стойке, увешанной милыми разномастными чашками. Скрип половицы у стены, тихий топоток – значит, тварь разбежалась и прыгнула с буфета на притолоку… и этот дивный взбешенный мявк, когда кошачье тельце, пронесшись по скользкому козырьку, с размаху влетает в дальнюю стену, а сразу после – о да! – глухой шлепок: тварь позорно плюхается на пол. Джо вплывает в кухню. Паразит пялится на него из угла, и из глаз его летят искры ненависти.

– Примат, – представляется Джо коту, победоносно воздевая руки к потолку. – Отстоящий большой палец позволяет приматам удерживать орудия труда.

Паразит бросает на него злобный взгляд и ретируется.

Стоило торжественно объявить этот знаменательный день Днем Победы над Котом, как мир со свойственной ему расторопностью поставил Джо на место, доказав, что в иерархии млекопитающих тот находится ступенью ниже собаки.

Чтобы попасть на первую встречу этого дня, Джо Спорк решает срезать путь через Тошерский удел. Вообще-то это противоречит его личным убеждениям. Обычно он передвигается по городу на общественном транспорте или, в крайнем случае, садится за руль, потому что пройти к месту назначения через Тошерский удел означает признать существование той части его жизни, о которой он старается не вспоминать. Очередное обнаруженное на днях массовое захоронение жертв маньяка Вогана Перри вызвало в авторитетных изданиях и независимых газетах бурные дискуссии о природе человеческой преступности, однако Джо не имеет ни малейшего намерения в них вникать.

Впрочем, от некоторых последних известий Джо то и дело прошибает умеренный, но ощутимый мороз по коже, а родной Тошерский удел дарит ему чувство такой безопасности, каковое он не может испытать ни на одной другой улице. Виновато, должно быть, детство, – ему гораздо приятнее находиться в темных подворотнях и затянутых табачным дымом комнатах, чем в торговых центрах и на солнечных площадях. Впрочем, даже если бы Джо не стремился стать другим человеком, те дни давно в прошлом. Почти все «старички» умерли молодыми. От жулья и ворья, взрастившего Джо, остались одни воспоминания. Кое-кто еще жив – ушел на пенсию, изменился или озлобился, – но уютные колени криминального подполья, с удобной высоты которых юный Спорк постигал бесчисленные тайны преступной жизни, давно усохли и сгинули.

Нынче всей Англии снится в кошмарах Воган Перри. После исламистов и полицейских, пускающих сантехникам девять пуль в голову только за то, что те посмели родиться темнокожими, главный страх каждого здравомыслящего человека в наши дни – то, что Перри был такой не один, что где-то среди золотых нив и зеленых лужаек для игры в шары притаились и другие кровожадные убийцы, которые ночью отомкнут твои окна, проберутся в твой дом и искромсают тебя на куски. Перри сейчас под арестом, лежит в некой засекреченной больнице под наблюдением врачей, однако его деяния оставили глубокую рану в сердцах людей.

В результате средний класс лихорадочно мечется в поисках укрытия, а во всех СМИ идут предельно далекие от науки обсуждения исторических злодеев, в особенности отца Джошуа Спорка, знаменитого взламывателя сейфов, угонщика поездов и расхитителя музеев Мэтью «Пулемета» Спорка. Разговоры эти страшат Джо куда больше, чем темнота Тошерского удела. Обычно он изо всех сил открещивается от мысли, что принадлежит к «обитателям demi-monde» ^[1], как людей вроде него называют в детективных романах определенного сорта, подразумевая, что такой человек вращается в кругу аферистов, проходимцев, жуликов и их подруг. Джо готов даже признать, что по-прежнему обитает где-то на задворках demi-monde, лишь бы его не заставляли об этом говорить.

В голове сама собой возникает короткая биографическая справка о нем самом, которая тут же превращается в некролог (неглупо на всякий случай иметь под рукой нечто подобное): «Сегодня, не дожив до сорока лет, скончался Джошуа Джозеф Спорк, сын Гарриет Питерс и известного гангстера Мэтью „Пулемета“ Спорка. Жены и детей покойный не имел. Его безвременную кончину оплакивают мать-монахиня и несколько добропорядочных бывших подруг. Главным жизненным достижением покойный считал то, что не превратился в своего отца, хотя некоторые убеждены, что в попытках преуспеть на этом поприще он чересчур уподобился деду, ведшему малоподвижный образ жизни. Церемония прощания состоится в пятницу; гостей настоятельно просят не приносить в церковь огнестрельное оружие и краденые вещи».

Мотнув головой, чтобы вытряхнуть из нее непрошеные мысли, он устремляется к железнодорожному мосту.

Между Клайтон-стрит и Блэкфрайарс есть тупичок, который на самом деле вовсе не тупичок: в конце него имеется узкий проход к путям. Если вы встанете к ним лицом, то слева обнаружите тайную дверь в подпольную империю. Юркнув подобно Белому Кролику в эту самую дверь, Джозеф Спорк устремляется по винтовой лестнице к узким краснокирпичным туннелям Тошерского удела. Стоит кромешная тьма, и он извлекает из кармана связку ключей и пропусков, на которой висит фонарик, размерами и формой напоминающий колпачок шариковой ручки.

В луче его голубоватого света из темноты возникают чумазые стены, местами отмеченные чьими-то тщетными попытками увековечить свое имя: «Дейв любит Лизу» – и будет любить всегда, по крайней мере, здесь. Джо, не то помолясь, не то выругавшись, пускается в путь, осторожно обходя кучки склизкой дряни. Очередная дверь. Прежде чем ее открыть, Джо зажимает рот платком и наносит под нос некоторое количество мази с гаультерией пахучей («Традиционный согревающий бальзам Аддама!» – бог его знает, за какие волшебные свойства бальзам удостоился восклицательного знака, об этом лучше спросить самого мистера Аддама). Без ключа здесь не обойтись. Тошеры оснастили дверь простеньким замком, призванным не столько отваживать непрошеных гостей, сколько тактично обозначать границы владений. Они совершенно не против, чтобы вы пользовались этим проходом, однако делаете вы это с их благосклонного дозволения и должны это сознавать. Тошерский удел представляет собой паутину ходов, но свободно перемещаться по ней нельзя. Для доступа к тем или иным проходам нужно иметь хорошую репутацию и заручиться особыми разрешениями, а порой и абонементом. Связка Джо дает ему доступ примерно к одной пятой части безопасных ходов; над остальными удерживают контроль воинственные официальные и неофициальные группировки, высоко ценящие свою уединенность, – включая самих тошеров, которые поставили на охрану сердца сего диковинного королевства вежливых, но весьма компетентных сторожей.

Десять минут спустя он встречает одну такую группу: люди в резиновых костюмах, согнувшись в три погибели, копаются в зловонной жиже.

Давным-давно – когда Лондон был покрыт оспинами работных домов и тонул в зеленом чаду, способном безветренной ночью задушить прохожего насмерть, – и даже еще раньше, когда нечистоты свободно текли по улицам, – тошеры были изгоями, плутами и проходимцами, которые не брезговали искать в мерзостной трясине ненароком смытые туда монеты и драгоценности. По сей день в канализации можно найти поистине удивительные вещи: шкатулку с бабушкиными бриллиантами (в краже коих обвинили тетушку Бренду), кольца, выброшенные в порывах страсти или соскользнувшие с окоченевших пальцев холодным утром; деньги, разумеется; золотые зубы; а однажды, как рассказывала госпожа Тош юному Джо на одной из многочисленных гангстерских сходок, из клоаки была извлечена пачка неименных облигаций на десять миллионов фунтов.

В наши дни тошеры отправляются на поиски сокровищ в водолазных скафандрах, ибо нечистоты, конечно, сами по себе неприятны, но в канализации попадаются штуки и пострашнее: шприцы и прочие ужасности, не говоря о химикатах, что превращают мужских рыбьих особей в женских и убивают головастиков. Среднестатистический труп, замаринованный в пищевых консервантах, хранится на две недели дольше, чем в былые времена. Рабочая бригада тошеров напоминает команду инопланетных астронавтов, приземлившихся в незапланированном месте и ковыряющихся в тине, принятой ими за первичный бульон.

Пробегая мимо тошеров по тротуару, Джо машет им рукой, и те машут в ответ. Гости здесь бывают нечасто, и совсем уж редко можно увидеть особое приветствие Ночного Рынка: поднятый к потолку стиснутый кулак с оттопыренным на сорок пять градусов большим пальцем. Бригадир, помешкав, отвечает Джо тем же.

– Здорово! – громко кричит Джо, ибо водолазные шлемы не способствуют общению, – как сейчас в Соборной?

– Чисто, можно идти, – ответил бригадир, – шлюзы закрыты. Мы, часом, не знакомы?

А то! В детстве они вместе бегали по завешанным бархатными портьерами, освещенным факелами коридорам Рынка. Осторожный союз заключен с давних пор между племенем тошеров и Ночным Рынком – крошечными государствами, существующими в подполье большого государства под названием Великобритания, или, если хотите, преступными нациями, численность которых заметно сократилась со времен детства Джо. Особенно пострадал Ночной Рынок. Его регенты больше не в состоянии вдохновлять народ на шалую преступную удаль, ставшую визитной карточкой Мэтью Спорка и его друзей: двор остался без короля. «Но давайте не будем жалеть о тех временах, я пытаюсь сойти за человека с настоящей жизнью».

– Нет, меня часто с кем-то путают – лицо такое, – бормочет Джо, торопливо шагая дальше.

Выбравшись на пути старой почтовой пневматической дороги (Мэтью Спорк в свое время владел целой сетью почтовых киосков по всему Объединенному Королевству, которые использовались для реализации и хранения самых разных незаурядных товаров), Джо ныряет в боковой туннель и спускается в Соборную пещеру. Вырытая в качестве котлована для фундамента так и не достроенного средневекового замка, с течением времени она опустилась на дно Лондонского бассейна. Здесь всегда сыро и очень темно. Каменные арки и своды сотни лет омывались потоками минеральных дождей и в результате покрылись неким студенистым гипсом, отчего она напоминает настоящую пещеру, образовавшуюся под действием природных сил. Когда лондонские коллекторы викторианских времен переполняются (а в годину климатических перемен такое происходит чаще и чаще), все сооружение оказывается под водой. Мысль эта вызывает у Джо плохо контролируемый приступ клаустрофобии.

Хлипкие металлические мостки ведут через пещеру в низовья железной дороги, где внезапно упираются в древний грузовой лифт, который выходит на поверхность земли неподалеку от речного берега: шоссе для контрабандистов прошлого и настоящего.

Весь путь занимает у Джо меньше получаса. На машине, даже по пустым дорогам, едва ли получится быстрее.

Пса зовут Бастион, и он не знает ни стыда, ни пощады. Любому псу с такой кличкой полагается для приличия обнюхать пах гостя. Бастион утыкает свой покрытый чирьями нос в промежность Джо и отходить не планирует. Джо слегка поеживается, и пес издает утробный предупредительный рык: «Мои зубы находятся в опасной близости от твоих гениталий, о ты, человек, который разговаривает с моей госпожой за чашечкой кофе. Не испытывай судьбу и мое терпение! У меня остался один-единственный зуб, о да, ибо остальные давным-давно покоятся в плоти грешников. Но берегись моих челюстей, верхней и нижней в равной мере: они по-прежнему крепки, могучи и симметричны. Не шевелись, часовых дел мастер, и остерегайся, ибо, невзирая на смрадную старость лет моих, хозяйка по-прежнему мною дорожит».

Зверь совсем крошечный – усохшие останки мопса, – и у него, вдобавок к неполноте зубного ряда (словно этого мало!), напрочь отсутствуют глазные яблоки. Их заменяют протезы из розоватого стекла, которые преломляют и отражают вид на внутреннюю часть Бастионовых пустых глазниц. Эта леденящая душу особенность добавляет убедительности его рыку, и Джо решает не препятствовать зверю пускать слюни на его промежность.

Хозяйку Бастиона зовут Эди Банистер, и она – очень маленькая и очень жилистая старушонка, которой, судя по всему, лет чуть больше, чем Британскому музею. Сквозь узкий шлем серебристых волос местами просвечивает веснушчатый скальп. Гордые глаза и волевой рот свидетельствуют о том, что в молодости Эди была редкой красавицей, при этом лицо у нее невероятно бледное: Джо чудится, что сквозь кожу видна кость, а морщины на руках наплывают друг на дружку как расплавленный пластик и расходятся в разные стороны под непредсказуемыми углами. Эди Банистер старая.

И при этом – поразительно живая. За последние несколько месяцев она неоднократно прибегала к услугам фирмы «Спорк и компания». Джо успел немного ее узнать, и своей энергичностью она напоминает ему дедушку Дэниела: от нее так и пышет насыщенной, дистиллированной бодростью, как будто с годами дух ее уварился, сгустился и теперь занимает меньше места в груди, зато стал крепче и слаще.

Бастион стареет не так красиво. На вид он безобразнее любой твари за пределами аквариума с морскими гадами. Он явно не пара такой женщине, как Эди Банистер, однако мир, как однажды глубокомысленно изрек Дэниел, это громадные пчелиные соты, составленные из отдельных тайн.

Джо имеет все основания считать это правдой. Ребенком ему по милости лиходея-отца довелось бывать в самых разных тайных местах, и хотя Джо твердо вознамерился оставить позади те места вместе с их причудливыми персонажами и живописными названиями («Старые Чертяки», «Омут», «Королевская Хлябь»), недавно он обнаружил, что любой аспект жизни – это причудливая гравитационная система из людей-планет, вращающихся вокруг таких солнц, как гольф-клубы, театры и курсы по плетению корзин, порой становящихся жертвами черных дыр в виде супружеской неверности или нищеты. А то и просто одиноко уплывающих в открытый космос.

Теперь же они стадами потянулись к нему. Дряхлые, чудаковатые и просто выжившие из ума, они входят колонной по одному в дверь его лавки, прижимая к груди фрагменты разбитых воспоминаний: музыкальные шкатулки, часы настенные и часы-кулоны, заводные игрушки, доставшиеся им когда-то от матерей, дядюшек и супругов, а теперь понемногу превращающиеся в труху.

Эди Банистер предлагает еще чашечку кофе. Джо отказывается. Они нервно улыбаются друг другу. Заигрывают, то и дело украдкой косясь на шкатулку из древесины бобовника размером с портативный проигрыватель, крышка которой инкрустирована по краям более светлой древесиной. Именно ради этой шкатулки он явился сегодня к Эди Банистер, именно ради нее пораньше закрыл лавку и пришел в Хендон с его бесконечными рядами почти симпатичных скучных домиков в старушечьем стиле. Прирожденная кокетка Эди не раз приглашала его сюда и неизменно разочаровывала, показывая то какой-нибудь ветхий граммофон, то диковинный стимпанковский автомат для заваривания чая. Вдвоем они разыгрывают сценарий соблазнения, в котором она день за днем открывает ему все новые тайны, а он – обладатель умелых и сильных рук – находит элегантные решения для починки несговорчивых механизмов. Джо с самого начала догадался, что она его испытывает, примеряется к нему. В этих крошечных комнатушках прячется нечто куда более любопытное, нечто такое, что, по мнению милой древней Эди, снесет ему крышу, но пока она не готова ему это показать.

Он свято верит, что это нечто имеет отношение не к человеческой плоти, а к механизмам.

Она увлажняет губы – не облизывает, а накрывает нижнюю верхней, затем верхнюю нижней, потирая их друг о друга. Эди Банистер – дитя того времени, когда дамам вообще не разрешалось признавать, что у них есть язык; рот, слюна и ротовая полость намекали на существование иных влажных мест, о существовании которых думать категорически воспрещалось – особенно их обладательницам.

Джо протягивает руку к шкатулке. Прикасается к дереву. Приподнимает вещицу, взвешивает в руке. И тут же чувствует… важность момента. Эта вещь – непростая. Милая эксцентричная старушенция завладела чем-то сногсшибательным и отдает себе в этом отчет. Она готовила его к встрече со шкатулкой. Неужели сегодня, гадает Джо, тот знаменательный день?

Он открывает шкатулку. Голгофа пружин и зубчатых колес. В уме он принимается быстро их собирать: так, вот ось, да, главная пружина идет сюда, это явно часть корпуса и… бог ты мой. Сколько же здесь пыли, окалины, лишних колес и прочего мусора. Очень неопрятно. Но все вместе, сам механизм, да, превосходная работа: начало двадцатого века, судя по стилю и материалам, однако система кулачков весьма изощренная. Чувствуется рука мастера, штучный экземпляр, за такие всегда платят больше, особенно если мастер именитый и его удается установить. В то же время это совсем не то, чего он ожидал, пусть он и понятия не имел, чего ждать.

Джо смеется – тихонько, дабы не разбудить собачий вулкан, посапывающий у него между ног.

– Замечательное изделие. Вы ведь понимаете, что оно стоит немалых денег?

– Неужели? – говорит Эди Банистер. – Думаете, надо застраховать?

– Не помешает. В хороший день такие автоматы могут уйти с молотка за несколько тысяч.

Он глубокомысленно кивает. В плохой день они тухнут на складе аукционного дома как лежалая рыба, но не суть.

– Починить можете? – спрашивает Эди Банистер, и Джо, стряхнув разочарование, отвечает, что да, разумеется, может.