Ники Лауда. В ад и обратно. Автобиография

Эмоции били через край, и в пылу момента я уделял минимальное внимание тому, что говорил. Я отпустил несколько запоминающихся реплик, одна, особенно примечательная, предлагала Феррари отправиться в долгую прогулку с короткого пирса. Gazzetta dello Sport запустила ее заголовком-шапкой, и вся Италия встала на дыбы.

Феррари отправил ко мне личного посланника, Санте Гедини (который позже стал моим близким коллегой и, будучи PR-директором Parmalat, отвечал за размещение логотипа на моей кепке). Гедини в буквальном смысле за ночь перевезли из Маранелло в Зальцбург. Он прибыл chez Лауда в ранние утренние часы, вооружился ручкой от метлы, чтобы разогнать репортеров, столпившихся у входной двери, и выпаливал короткие коммюнике для Феррари.

Я лежал в кровати в абсолютной агонии, когда радиожурналист из Зальцбурга по фамилии Клеттнер появился в доме в компании человека, которого звали Вилли Дунгль. Я никогда не встречал Дунгля, но слышал о нем очень много всего: массажист, гуру, диетолог, возлагатель рук и чудотворец, стоявший за сенсационными подвигами австрийской сборной по прыжкам на лыжах с трамплина.

Моя первая встреча с Дунглем прошла более-менее следующим образом. Я лежу в кровати и едва могу пошевелиться, потому что боль очень острая. Анонсируют приход чудотворца. Впускайте, говорю я. Входит Дунгль. Скверно одет. Ворчлив. Бурчит Guten Tag. Смотрит на меня и слушает, что произошло. Не делает никаких движений, чтобы потрогать меня. Озвучивает свой диагноз: «Ни черта не могу для вас сделать. Если хотите, чтобы я попытался, придется перебраться в Вену». Дунгль уходит. «Да это, – подумал я, – должно быть, самый главный душнила на свете».

На тот момент я с комфортным отрывом лидировал в зачете чемпионата мира (24 очка после трех гонок, тогда как у ближайшего преследователя их было 10). Но в Ferrari царила суматоха, и я ощущал давление на себя.

Я был настроен сделать все, что было в моих силах, чтобы стартовать в следующей гонке.

Поэтому, проигнорировав дополнительный дискомфорт, я «перебрался в Вену», чтобы пройти лечение в руках Пойгенфюрста, искусного хирурга, работающего с жертвами аварий, и Вилли Дунгля (который часто работал в связке с ним по проблемным пациентам).

Дунгль сообщил мне, что я реабилитировался в его глазах, потому что приложил усилия, чтобы приехать с визитом к нему в Вену; вплоть до того момента он всегда считал меня заносчивым спортсменом, пренебрежительно относящимся к собственному телу. Если я соглашусь категорически заявить, что готов что-то предпринимать для собственного физического благополучия, он согласится лечить меня.

С того момента Вилли Дунгль стал одним из самых важных для меня людей в карьере и в жизни. С ним никто не может сравниться; он просто гений. Его знания, его чуткость, его касания, его методы – я попросту не могу представить себе, что где-то в мире есть другой такой человек. Он помог мне заново открыть собственное тело, и в свои тридцать шесть я нахожусь в лучшей физической форме, чем был десятью годами ранее. Он убедил меня изменить пищевые привычки, и в каждом конкретном случае объяснял причину изменений так, что я понимал и принимал.

При всем этом Вилли по-прежнему остается одним из самых раздражительных людей, какие только есть в мире. Вести с ним телефонный разговор в буквальном смысле невозможно: он настолько недружелюбен, что тебе хочется повесить трубку уже через пару секунд, потому что ты не знаешь, что говорить дальше.

Те, кому нравится приправлять беседы пикантностью, ловили бы кайф от остроумных обменов репликами между Вилли и его женой. Однако, зная, что Вилли и Густи недавно отпраздновали серебряную свадьбу, я не могу себе представить, что между ними так уж много разногласий.

Более того, очень узкий круг людей знал, что Вилли годами страдал от очень серьезных проблем с почками. Летом 1985-го ему успешно пересадили почку, поэтому нам всем придется подождать, чтобы понять, изменит ли это как-то его настроение в лучшую сторону.

Позвольте мне огласить один поразительный факт о Вилли Дунгле: его золотые руки тут же становятся медными, как только он помещает их на рулевое колесо. У него безошибочное чутье на неверную передачу, а переключившись на нее, он демонстрирует восхитительное упрямство в своем стремлении не сходить с нее. Разумеется, обсуждать с ним его манеру вождения невозможно; он упрям как мул, и такие разговоры только сильнее выводят его из себя.

Пару лет назад, когда мы вместе были в Южной Африке, приключился классический такой случай. Местный дилер Mercedes дал мне роскошный Mercedes 380 SE цвета золотистый металлик, чтобы я ездил на нем во время поездки. Я передал его Вилли, чтобы он мог ездить на нем на ежедневные закупки фруктов и овощей, но при жестком условии, что он поймет и признает три простых факта: первый, в Южной Африке левостороннее движение; второе, когда ты хочешь поехать, рычаг коробки необходимо переключить в положение drive; и третье, когда паркуешься, ставишь машину на ручник.

В первые несколько дней все шло как по маслу. Каждый раз, когда Вилли возвращался из магазинов, я как бы невзначай прохаживался вокруг Mercedes’а и проверял. Никаких видимых повреждений. Мне всегда хватало самоуважения на то, чтобы вернуть позаимствованную машину в первозданном ее виде – отсюда и энтузиазм, с которым я воспринял поразительный прогресс Вилли.

Потом наступает суббота, день квалификации – Вилли нигде не видно. Я уже сижу в кокпите McLaren’а, закрепленный ремнями. Подзываю Рона Денниса: «Где Вилли?» Рон делает умиротворяющий жест: «Сейчас я не могу тебе сказать». Конечно же, это едва ли не самый глупый ответ из всех возможных. Я переживаю. Мне нужно знать, что случилось. Наконец правда всплывает.

Вилли закупался провизией у зеленщика, как вдруг – необъяснимым образом – «мерс» цвета золотистый металлик решает вдруг сдвинуться вперед, набрать скорость, протаранить демонстрационную витрину и врезаться в фасад магазина. Ущерб нанесен существенный, шумиха невероятная. «Я ничего не понимаю», – говорит Вилли, когда его приводят в полицейский участок, – он в бешенстве от Mercedes’а.

Позже он приукрасил историю: двое мужчин, намереваясь обчистить зеленщика, толкнули машину на фасадную витрину, пытаясь создать отвлекающий фактор. Любого объяснения будет достаточно, кроме того, что Вилли попросту забыл поставить машину на ручной тормоз. Я как можно скорее оставил эту тему – я все равно ничего не мог добиться, а настроение Вилли ухудшалось с каждой минутой. Как бы то ни было, в конечном счете водить машину в нашем дуэте должен был я, а он – заниматься всем остальным. Гений. Я безмерно ему благодарен за все.

Но вернемся в 1976-й. Дунгль действительно сумел поставить меня на ноги к Хараме, хотя в наших усилиях мы дошли до предела, и все легко могло пойти по совсем иному сценарию.

Когда во время гонки я совершал сложный маневр – борясь за позицию с Джеймсом Хантом, – одно сломанное ребро выскочило не в ту сторону и едва не прокололо мне легкое. Боль была невыносимой. После гонки Вилли аккуратно поставил ребро в прежнее положение с помощью массажа. Магия.

Мое второе место в Хараме стоило шести ценнейших очков в чемпионском зачете. Но мне пришлось отчаянно бороться, чтобы их добыть. Это было предзнаменованием грядущих событий – как в моей личной жизни, так и в моих отношениях с Ferrari.

Между тем, впрочем, я выдавал победную серию: Зольдер, Монако, Брэндс-Хэтч. После первых девяти гонок сезона 1976 года я набрал 61 очко в зачете чемпионата мира. Второе место делили два пилота, шедшие ноздря в ноздрю – Джеймс Хант из McLaren и Патрик Депайе из Tyrell – но со своими 26 очками на брата они сильно отставали от меня.

В это время Ferrari – сильно отступая от стандартной практики, принятой в команде, – принудила меня продлить мой контракт прямо здесь и сейчас, посреди сезона. Феррари хотел предвосхитить любой неприятный сюрприз, который мог возникнуть в дальнейшем. Как правило, Энцо Феррари следовал своей мерзкой привычке до последнего держать своих пилотов на крючке, дожидаясь момента, когда мест ни в каких других конюшнях для них уже не останется, – это был его метод оказания давления в переговорах по цене контракта, и Старик мнил себя ловким тактиком по этой части. Однако в 1976-м Il Commendatore был всецело заинтересован в том, чтобы уладить со мной все вопросы как можно скорее.

Я уже описывал пантомиму, разыгравшуюся в ходе переговоров по контракту, в другой книге – For the Record^[13] – и могу лишь повторить сейчас то, что сказал тогда.

Я сижу вместе со Стариком и его сыном Пьеро Ларди в задней комнате ресторана Cavallino напротив завода Ferrari в Маранелло. К тому времени мой итальянский был уже вполне сносным, но для участия в переговорах такого рода всегда приглашали Ларди, который переводил с английского на итальянский и обратно.

Старик начинает со слов о том, что хочет, чтобы я остался на сезон 1977 года. Что для этого потребуется? «Команда из двух пилотов, – отвечаю я. – Никоим образом не из трех, потому что для техников и механиков это будет слишком большой нагрузкой». Я прибавляю, что хотел бы, чтобы Регаццони остался в роли пилота Номер Два. Это будет непросто, говорит Старик, потому что я намереваюсь удалить его. Разговор между нами продолжается, и я продолжаю повторять, что был бы рад, если бы Регаццони остался.

Вдруг Феррари поднимает тему денег. Сколько я запрашиваю? Я называю ему сумму в шиллингах: столько-то и столько-то млн. Он ничего не говорит, встает с места, подходит к телефону, звонит своему бухгалтеру Делла Касе и спрашивает у того, сколько будет столько-то и столько-то млн шиллингов в лирах. Дожидается ответа, вешает трубку, заходит обратно в комнату и садится напротив меня. А потом начинает орать на меня – я никогда в жизни ничего подобного не слышал. «Ты, нахальная свинья, как ты смеешь вообще? Ты что, спятил? Нам больше нечего друг другу сказать. С этой минуты мы расстаемся».

Он берет паузу на передышку, а Пьеро стремительно переводит последние оскорбительные фразы (очень кстати иметь под рукой переводчика в переговорах такого рода; его нахождение меж двух сторон каким-то образом делает брань в мой адрес чуточку более абстрактной).

Я поворачиваюсь к Пьеро. Пожалуйста, скажи ему, что раз мы расстаемся, то я незамедлительно вылетаю домой. Пьеро говорит: «Сиди, где сидишь», и диалог продолжается, туда-сюда, взад-вперед, пока я наконец не говорю, что Феррари следует сделать мне встречное предложение.

Нет, говорит Феррари, он не может сделать встречного предложения, потому что хочет, чтобы его пилоты были всем довольны, а любое встречное предложение лишь расстроит меня. В таком случае, отвечаю я, я и правда полечу домой, потому что в переговорах нет никакого смысла, раз он не принимает мою цену и при этом не делает встречного предложения.

Наконец Феррари называет цифру на добрых 25 % меньше озвученной мной и пересчитанной в лирах. Я теряю самообладание и говорю Пьеро, чтобы сказал ему, что его шеф команды уже предложил мне сумму на несколько млн лир больше этой. Он что, пытается выставить меня идиотом?

Я злюсь совершенно искренне – из-за этого взаимного неуважения. Мы ведь равные партнеры – он хочет приобрести мои услуги, и это цена за них.

«Что ты такое сказал сейчас про Аудетто?» – орет Старик.

«Позовите его и спросите сами».

Призывают Аудетто. Сколько-сколько он мне предложил? Вот такую сумму? «Все верно, – говорит Аудетто. – Именно столько я и предложил ему».

«Что ж, – говорит Феррари, – если один из моих сотрудников обезумел настолько, чтобы предлагать такие деньги, то мне, я полагаю, остается только смириться с этим». Аудетто выпроваживают из комнаты («Я поговорю с тобой позже»).

«Но это мое последнее предложение!» – вопит Феррари.

В качестве жеста доброй воли я скидываю один процентный пункт со своего первоначального запроса. Очень спокойно. Феррари тоже успокаивается: «Ты неисправим. Это безумие, это слишком много, хорошего понемножку. Пощади мои нервы. Ты что, пытаешься меня в могилу свести?»

Я оборачиваюсь к Пьеро: «Скажи ему, что Ferrari никогда не выиграла бы чемпионат мира без меня».

Пьеро: «Нет, я не могу такое перевести, не буду».

«Да давай, не будь трусом. Скажи ему. Сейчас же».

Пьеро собирается с духом. Он весь красный. Он переводит.

Феррари снова начинает реветь белугой. Так продолжается еще где-то с час, пока он наконец не задает вопрос снова: «Сколько ты хочешь?» И я сбрасываю еще четыре процента. Мое последнее предложение.

«Ладно, ebreo^[14]», – говорит Феррари.

Он имеет право так говорить – ведь он платит.

В следующий же миг он снова дружелюбен и мил. Просто-таки очаровательный старичок, самая приятная компания, которую себе только можно представить.

Глава четвертая. Нюрбургринг

Я разбился на Нюрбургринге 1 августа 1976 года.

СМИ раздули из этого историю о некой личной мести и вообще нагнали чересчур много драмы в духе противостояния Человека с Судьбой. Они ухитрились выдумать какую-то загадку из того, чего никогда и не существовало. Позвольте мне рассказать все с самого начала.

Мой первый контакт с Рингом случился в 1969-м, когда я, будучи двадцатилетним пилотом, выступал в «Формуле Vee». Мы все считали, что гонять там просто фантастически, и делали это с огромным воодушевлением. Если ты вылетал с трассы, ты пропахивал обочину, заросшую кустами, и они поглощали тебя. Когда эта зелень закрывалась позади тебя, никто не знал, где ты находишься. Мы не считали это чем-то плохим, скорее волнующим.

К началу семидесятых я стал все больше и больше привязываться к Рингу – технически, то бишь не эмоционально.

Моей амбицией было идеально пилотировать машину на Ринге, а поскольку это невероятно длинная трасса, она представляла собой куда более трудный вызов для гонщика, чем любая другая.

В годы выступлений в классе туринг я регулярно гонял на Ринге, а в 1973-м показал время 8:17.4, пилотируя BMW со сдвоенными клапанами, чем вызвал мурашки у наблюдавших за этим зрителей.

Аварии на Ринге у меня тоже случались. В 1973-м меня 300 ярдов протащило вдоль одного из ограждений, как на санках зимой. А в 1974-м я столкнулся там с Джоди Шектером. Что ж, аварии – часть автоспорта.

Однако к тому времени успело погибнуть множество пилотов – на Ринге в том числе, равно как и на других трассах по всему миру. Становилось все более очевидным то, что по мере увеличения скорости прохождения круга мы подвергали все возрастающему риску не только собственные жизни, но и сам автоспорт как таковой, так как не могли обеспечить должную безопасность на треках. Ответственные пилоты, ответственные журналисты и ответственные лица из числа организаторов этапов начали работать сообща для улучшения ситуации, и знаменосцем этого движения стал Джеки Стюарт.

Проблемы, которые сулил Нюрбургринг, были очевидны с первого взгляда. Его конфигурация делала его самой трудной трассой из всех, какие только можно было представить. Было практически нереально обезопасить все 14,2 мили трассы, усаженной деревьями. В долгосрочной перспективе трасса вроде Ринга не имела шансов на выживание. Однако для осуществления некоторых улучшений – вроде установки отбойников – была запущена трехлетняя программа (1974–1976). Но даже при этом было ясно, что FIA, как тогда именовался руководящий орган автоспорта, впоследствии обязательно отзовет лицензию у Ринга.

В год моего первого чемпионства – 1975-й – случилось подлинное безумие: круг на Нюрбургринге впервые был преодолен быстрее, чем за 7 минут. Это случилось на субботней квалификации и стало возможным лишь потому, что в тот день я пребывал в особенном настроении и был готов из кожи вон лезть – настолько, насколько никогда больше не позволял себе с тех пор. Пулей пролетая мимо боксов, я мельком глянул в зеркало заднего вида и увидел, что механики машут руками. Тогда я и понял, что преодолел семиминутный барьер.

Чтобы быть точным, мой новый рекорд круга за рулем «Формулы-1» составил 6:58.6. И он держится по сей день – никто не пилотировал на Ринге быстрее.

(Книги рекордов показывают, насколько улучшилось время круга за прошедшие годы: десятиминутный барьер был преодолен Херманном Лангом на Mercedes в 1939-м; время меньше девяти минут установил Фил Хилл за рулем Ferrari в 1961-м; а в 1968-м Джеки Стюарт доехал до финиша за рулем Matra менее чем за восемь минут.)

Я готовился проехать этот быстрый круг в 1975-м, хотя мозг мне упорно твердил, что это полный идиотизм. Контраст между современной гоночной машиной и трассой времен каменного века был таким разительным, что каждый пилот, как я хорошо знал, единолично нес ответственность за свою жизнь – до такого абсурда все доходило.

На собрании пилотов весной 1976-го я предложил коллективно бойкотировать Ринг. Меня не поддержали голосованием, и я принял это решение; в конце концов, я должен признать, что на улучшение мер предосторожности на трассе были потрачены внушительные суммы денег. Тем не менее одного того факта, что я вообще выдвинул такое предложение, оказалось достаточно для зарождения легенды о Лауде и Ринге и антагонизме, который я якобы испытывал к нему. Это было полной чепухой – я лишь выразил свое профессиональное мнение.

Моя авария случилась позже в том же сезоне. В конце гонки лицензия, выданная FIA Нюрбургрингу, была автоматически отозвана. Эти два факта – чистой воды совпадение. Решение FIA никак не было связано с тем, что случилось со мной.

Репортеры неоднократно подбивали меня вернуться на место аварии, отыграть события, словно некий религиозный обряд. Бог знает, чего они ожидали от меня: что я позволю своим эмоциям возобладать и начну заливаться слезами? Или что, вернувшись на место аварии, я под влиянием нахлынувших воспоминаний поминутно восстановлю все подробности этой драмы? К несчастью для них, когда я возвращаюсь на трек и смотрю на этот безобидный поворот налево, который мы всегда проходили на полной скорости, я скорее расположен сказать: «Ах да, гриль-бар…» И они отваливают с мыслью о том, какой же этот Лауда циничный ублюдок.

Возвращение на место, где все это случилось, не вызывает во мне никаких эмоций вообще. Даже если я вернусь туда пятьдесят раз, в моей душе ничего не екнет.

Я вспоминаю какие-то обрывки событий до. Вспоминаю какие-то обрывки после. Но не помню ничего того, что было по ходу гонки, ни единой детали. Одна большая черная дыра.

Я приезжаю в предыдущий четверг и проезжаю через трейлер-парк команд на собственном автомобиле. Попадаю в небольшую пробку. К моей машине подходит человек и показывает мне фотографию в открытое окно: могилу Йохена Риндта. Он явно восхищен самим собой, потому что смог продемонстрировать фотографию мне. Что он пытается сказать? Как я должен на это реагировать? Я понятия не имею.

Эта сцена приходит мне на ум, потому что тогда ходило много разговоров о смерти, и эта мысль, кажется, доставляет определенным людям своего рода извращенное удовольствие.

Следом я припоминаю спортивную программу на телевидении. Я смотрю ее, сидя в номере своего отеля в Аденау. Кто-то там рявкает по поводу этого трусливого Лауды, такого-разэтакого, который и стоит во главе всей этой антинюрбургрингской кампании.

Все сводится к следующему: если Лауда такой малодушный, так сильно испугался, то ему нечего делать в «Формуле-1», пусть убирается.

Сидя в одиночестве перед телевизором, я буквально рассвирепел, пришел в ярость от невозможности как-то защитить себя.

Помню, как рано утром в воскресенье натолкнулся на Хельмута Цвикля, журналиста. Он сообщает мне, что обрушился Reichsbrücke. Это просто невероятно: самый большой мост во всей Австрии обвалился в воды Дуная, как по щелчку пальцев. Но поскольку это произошло в ранние утренние часы воскресенья, погиб только один человек, а не пара сотен, как могло бы быть при других обстоятельствах. Я не знаю, что и думать о такой гротескной новости. Я ошарашен. Мне нужно как можно скорее выбросить это из головы.

Мое последнее воспоминание перед гонкой – о том, как мы поменяли дождевые шины на слики, и то, как я уезжаю прочь из боксов.

Далее только стрекот вертолета. Я лежу в постели. Я устал. Я хочу спать. Я больше не хочу ничего знать. Скоро все закончится.

Только после четырех дней в реанимации мне пришла мысль, что я выкарабкаюсь. Моим легким и кровеносной системе был нанесен серьезный ущерб вследствие того, что я надышался дымом и бензиновыми испарениями. Ожоги на лице, голове и руках были серьезными, но не смертельными, хотя шрамы, оставленные пламенем, более долговременные.

К счастью, я был не в состоянии читать газеты. Bild вынесла в заголовок вопрос: «Мой Бог, где же его лицо?» В статье объяснялось: «Ники Лауда, самый быстрый в мире гонщик, лишился лица. Теперь вместо него лишь голая плоть с вытекающими из нее глазами». Как только все худшее осталось позади (правда, я по-прежнему был не в состоянии читать газетные репортажи), Bild опубликовала продолжение: «Ники Лауда выжил… но как человек может существовать без лица?» В статье приводились прогнозы дальнейшей жизни Лауды: «Как он сможет смотреть в лицо жизни без лица?

Как бы ужасно это ни звучало, но даже если его тело полностью восстановится, он не сможет показаться на публике раньше чем через шесть месяцев как минимум.

Новое лицо ему соберут не раньше чем к 1979-му. К тому времени восстановят нос, веки и губы. Но новое лицо не будет напоминать прежнее ни на йоту. Друзья гонщика Лауды теперь смогут узнавать его только по голосу и жестам».

Признайтесь: я отделался чуточку легче, чем они предсказывали.

Как только меня выписали из госпиталя в Маннгейме и привезли домой в Зальцбург, мне показали видеозапись аварии, снятую пятнадцатилетним мальчиком на 8-миллиметровую кинокамеру. На записи было видно, как моя Ferrari дергается вправо, пробивает натянутую сетку безопасности, врезается в ограждение и отскакивает обратно на трассу. Авария произошла, должно быть, на скорости около 125 миль в час. Когда машину отбросило обратно на трек, можно было увидеть, как по воздуху пролетает бензобак. Ferrari развернуло ровно на 180 градусов, и в этот момент к машине подлетел Бретт Ланджер: он врезался в нее и протащил еще несколько сотен ярдов по полотну. Машину охватило пламя.

Другие фотосвидетельства, обнаруженные позднее, показали все бессилие маршала в отсутствие огнестойкой защитной одежды. А также то, как другие пилоты – Гай Эдвардс, Бретт Ланджер, Харальд Эртль – пытались меня спасти. Но моим подлинным спасителем был Артуро Мерцарио, бросившийся прямо в огонь с полным пренебрежением к собственной жизни – он и расстегнул на мне ремни безопасности.

Когда я увидел первую видеозапись, я, естественно, понял, что на ней я, что что-то происходит со мной.

Но почему-то я чувствовал себя совершенно отстраненно – это была жуткая авария, в которую попал кто-то, но я не мог осознать, что смотрю на себя. Я не помнил этого.

Никакой корреляции между записью и моим текущим состоянием не было; пилот на экране был совершенно чужим человеком. На видео было все: занос, удар, скольжение, пламя. «Ты посмотри. Господи боже, ты только посмотри».

Никаких официальных заявлений по поводу причин аварии сделано не было. Никаких комментариев не последовало ни от Ferrari, ни от меня, потому что я и не мог ничего рассказать, мне словно стерли память. Сегодня я рискну угадать возможную причину. Она очень близка к теории, с которой с самого начала выступил тогдашний главный механик Ferrari Эрманно Куоги.

Силовая установка в современном гоночном болиде – это компонент, несущий нагрузку. Она соединена с подвеской посредством магниевой поперечной тяги, являющейся элементом рулевого управления машины. Куоги предположил, что поперечная тяга заднего левого колеса оторвалась от силовой установки. Когда такое происходит, крепление колеса отлетает, колесо выворачивает под углом и блокирует. Этим и объясняется резкий рывок вправо. Куоги знал, что Ferrari уже сталкивалась с этой проблемой ранее.

Впрочем, теперь я, кажется, припоминаю, что перед самой аварией я наехал на поребрик своим передним левым колесом. Это, конечно же, было сделано ненамеренно, но эта погрешность была несущественной, потому что поребрики на Ринге невысокие и, как следствие, сравнительно безобидные. Однако вполне правдоподобным кажется то, что импульс от этого контакта прошел по всей машине.

Я всегда утверждал, что Нюрбургринг не оказал длительного воздействия ни на мой образ мышления, ни на отношение к делу, ни на качество выступлений. Это правда, хотя я и не знаю, в какой степени погружение в этот ад повлияло на меня на подсознательном уровне.

Вообще говоря, мой талант брать верх над эмоциями, оставаясь отстраненным и объективным, сослужил мне хорошую службу. Нет никакого смысла в том, чтобы комплексовать по поводу утраты половины уха. Хорошенько взгляните на себя в зеркало: там вы, таким вы выглядите. И если людям вы таким не нравитесь, вы можете благополучно о них забыть. (Я даже заработал на своей полулысине, подписав контракт с Parmalat, по условиям которого должен был носить кепку с их логотипом; даже сейчас, когда я уже на пенсии, эта кепка по-прежнему имеет такую же ценность для рекламодателей.)

Когда я бодрствую или сплю, эта авария не преследует меня в мыслях, я не одержим ею, ведь в тот момент, когда меня охватывало пламя, я был без сознания. Раз, лишь один раз, меня мысленно отбросило к той битве за выживание. Это случилось в 1984-м, на Ибице.

Наш друг забыл у нас дома косяк. Каннабис весьма популярен на Ибице, хотя мы с Марлен обычно не притрагиваемся к нему. Тем не менее в ту ночь что-то подначило нас раскурить его.

Мы сидим наверху, в гостиной. Примерно двадцать минут ничего не происходит, но потом меня накрывает так мощно, что впоследствии я осознаю – дурь, которую мы курили, наверняка была какой-то особенной.

Мы болтаем о том о сем и начинаем смеяться над самыми банальными фразами. В какой-то момент смех становится таким буйным, что Марлен просто не может остановиться. Я лежу на диване, и мое тело начинает казаться мне таким отяжелевшим, что я не могу пошевелить ни одной мышцей. Так прекрасно лежать в полном ступоре, с языком, выглядывающим из уголка рта.

Марлен прочувствовала эффект явно слабее, чем я. Вдруг она полностью трезвеет – и начинает переживать за мое состояние. Сосредоточься, все повторяет она, сосредоточься, сделай что-нибудь. Но я просто лежу, блаженный и счастливый, и повторяю вновь и вновь: «Надо выбираться отсюда».

Где-то в глубине разума я ощущал, что что-то не так, но телесные ощущения были слишком приятными, чтобы я захотел что-нибудь с ними сделать.

Марлен не отставала. Сделай что-нибудь! СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ! Щелкни пальцами! Я поднимаю два пальца, сосредотачиваюсь и пытаюсь ими щелкнуть. Они двигаются в другом направлении. Марлен начинает все сильнее и сильнее тревожиться. Паниковать. Давай поговорим о чем-нибудь другом, говорит она. О чем угодно. Говори первое, что приходит тебе в голову. Кто изобрел пенициллин?

«Сеньор Пенициллин».

Я совершенно не в своем уме.

Внезапно меня накрывает. Нюрбургринг. Отделение реанимации. Я падаю в огромную черную дыру. Ускользаю назад, кручу сальто в необъятную пропасть, и это будет мой конец. «Пожалуйста, дай мне умереть», – говорю я Марлен. Это такое прекрасное чувство. Я падаю. Легкий, как пушинка. Именно так ощущалось отделение реанимации.

«Прекращай, – говорит Марлен. – Встань на ноги». Я с огромным трудом поднимаюсь. Затем начинаю валять дурака. Спустя время, которое кажется вечностью, Марлен рекомендует нам проспаться.

Я иду в ванную, и меня совершенно очаровывает дырка на дне раковины. Еще одна дыра. Я пялюсь в нее. Снова это чувство. Дайте мне туда упасть. Но Марлен не оставила меня наедине с собой, она тут, у меня за спиной. Пинает меня ногой по заднице: «Хватит уже, идиотина».

Однако для меня ситуация нисколько не смешная – все предельно серьезно. Вот дыра, и я хочу упасть в нее, прямо как хотел после Нюрбургринга.

Когда я был в реанимации, именно обрывки разговоров – хирурга с Марлен – заставили меня снова начать соображать, постепенно осмысливать ситуацию, в которой я был, и начинать вытаскивать себя из нее силой воли. Я должен был жить. Должен был заставить мозг работать. Я не должен поддаваться этому блаженному ощущению скатывания в гигантскую дыру. Отчаянные попытки ухватиться хотя бы за крошечную соломинку реальности – разговор между двумя человеческими существами – помогли мне выжить.

Той ночью на Ибице я спал очень плохо и на следующее утро был как в трансе. Я отправился в кафе в Санта-Эулалии и рассеянно лыбился всем посетителям. Серьезность меня покинула: я чувствовал себя общительным, gemütlich.

Как только я вернулся в нормальное состояние, я поклялся, что больше никогда не притронусь к травке.

Даже несмотря на то, что этот опыт получился завораживающим – настолько, что он позволил мне заново ощутить то ментальное состояние, в котором я был после Нюрбургринга.

Это был единственный случай за десять лет, минувших с момента аварии, когда меня настигли какие-то бессознательные ассоциации.

Я быстро восстановился в том, что касалось работы жизненно важных органов, но наружные повреждения оказались куда более сложными.

Оба моих века сгорели, и шесть разных хирургов представили шесть разных мнений о том, как лучше всего провести восстановление. Наконец я выбрал вариант оперирующего офтальмолога из Санкт-Галлена, Швейцария. Он взял кожу с задней стороны уха, чтобы пересадить ее в качестве новых век. Несколько лет все было отлично, но к концу 1982-го правый глаз начал шалить. Нижнее веко не закрывало его полностью, даже когда я спал, и в глазу началось серьезное воспаление.

Я отправился к самому прославленному специалисту в этой области, Иво Питангую, Микеланджело от пластической хирургии (такой эпитет я вычитал о нем впоследствии). Он живет в Рио, но первый контакт с ним у меня случился в Гштаде, где Микеланджело катался на лыжах.

Он один раз глянул на меня, и его глаза тут же загорелись. Он потратил лишь секунду или две на осмотр действительно проблемной области, нижнее веко правого глаза, но всему остальному уделил пристальное внимание. Отсутствующей половине моего правого уха, бровям, рубцовой ткани. Прекрасно, сказал он. Мы вытащим небольшое количество реберного хряща и соорудим тебе полностью новое ухо; мы возьмем волосы с затылка и организуем тебе новые брови; мы справимся с залысиной на правой стороне головы, раз уж взялись; пересадим то отсюда и вот сюда, и так далее. Он был в своей стихии.