Kitabı oxu: «Пока играет флейточка»

Şrift:

* * *

1

О, как же война цеплялась за жизнь!
На раз-два выгнала с полей комбайны, доверив жать хлеба танкам. А тем за счастье перемолоть разлапистыми траками золотые косточки пшеничных стеблей – лишь бы к зиме никаких пирогов, краюх и батонов на столе. Уж если война, то война!
Где не хватало в полях бронечудищ, влёгкую, на три-четыре, поджигались колосья. Спички не требовались, достаточно с разворота пройтись перед собой очередью из трассирующих пуль: коси, коса, пока роса. Роса долой – коса домой.

* * *

К осени подоспела забава с минами-лепестками! Без слёз не глянешь на приплюснутых резиновых жаб-уродиц, которых никто никогда по доброй воле не поведёт под венец. Пришлось самой – всё самой! – вытряхивать их с армейских складов, смахивать пыль с засидевшегося в девках выводка. Щедрой свахой разбросала царевн-лягушек по городам и весям в поисках добычи: кто клюнет? Вон рисует мелом на асфальте школьные классики стайка мальков – деток донецких сепаратистов. Беззаботны, улыбчивы, но бестолковы от неведения, как легко «лепестки» разрывают в клочья детские пяточки. Вместе с сандалиями. Самая маленькая девчуля приноравливается запрыгнуть из первого сразу в третий класс. Напружинилась, собираясь с силой. Умничка. Отличница! Как раз там, среди опавших листьев, и прикинулся дурочкой «Лепесток» ПФМ – противопехотная фугасная мина. Одна из трёх миллионов, лежавшая до поры до времени на складах под Киевом. Дождалась, родимая, своего звёздного часа взлететь в небо фейерверком. Её американские изобретатели усвоили главное: чем больше оставить после войны детей-калек, тем дольше она будет помниться! А что ещё для счастья надо?

Так что жаловаться на забвение войне грех. Всё по присказке: всеми нелюбимая, но – родня! Терпите. Привечайте. Взбивайте самую мягкую перину для осеннего отдыха. Под горячий кофе слаще всего убаюкивает перестук осколков по куполу ближайшей церквушки. Желающим заглянуть в сам храм дверь не нужна, в стене после танкового выстрела, рядом с иконой Николая Чудотворца, зияет огромный пролом. И картинка внутри не менее чудотворная – с первыми взрывами только что молившиеся небу прихожане бегут, спотыкаясь на крутых ступеньках, в самое тёмное и глубокое подземелье церкви. И это правильно, небо во время войны – оно не для Бога, на него не молиться – его бояться надо.

– Господи, вразуми несчастных. Не течёт кровь в обратную сторону, не растёт дерево без корней, нет солнца в ночи. Вразуми, Господи, отдавших себя в услужение деньгам и дьяволу…

Молитесь, молитесь. Хоть лоб расшибите! Только нет у ваших слов силы затушить вспыхнувший порох, остановить выпущенный снаряд. Пора бы знать, что у войны религии и Бога нет.

Не менее сладка у неё прогулка по больницам и школам в обнимку с тремя топорами. Люди смешные: непонятно, сколько той жизни им осталось, а обозвали американские гаубицы «Химарс 777» тремя топорами, а где-то презрительно и самым дешевым советским вином – «портвейном». Да хоть горшком назовите, а будет всё, как в детской игре: кто не спрятался, я не виноват…

– Мама, а меня убьют?

– Как это тебя убьют, сыночка? Ты даже ещё в школу не пошёл.

– Олеся тоже не ходила.

– Олеся просто уехала в другой город.

– Ребята говорили, что он Рай называется… А слоны правда живые есть?

– Правда. Как кончится война, поедем в зоопарк, посмотрим.

– Хорошо бы. А это Петькин папка по нам стреляет?

– Не знаю, сына. Может, и он.

– За то, что мы носили цветы к памятнику солдатам и говорили по-русски?

– У них головка заболела, и они сами не знают, что творят.

– Давай их пожалеем.

– Потом, сына. Попробуй поспать.

– Холодно, мама. А когда-нибудь ещё будет время, когда не стреляют?

– Конечно. Сам вспомни: после ночи всегда встаёт солнышко. Всегда, какая бы темень на дворе ни стояла. А придут наши солдаты и принесут с собой счастье.

– Шоколадку? Хоть кусочек бы. Я её помню. Сладко-сладко было. И с тобой поделюсь.

– Спасибо, родненький. Счастьем всегда делиться надо. Закрывай глазки.

Глупости, конечно, несусветные несут, но зато войне интересно подслушивать чужие разговоры. Сказки читать не надо…

– Как уснуло солнышко
Вместе с моим Колюшкой…

Пойте, сочиняйте. Хором под оркестр или сольно. Только композитор и дирижёр на войне один, и это – она, женщина по имени Война…

Одна зрада ей на сегодняшнем вожделенном пиру – прилетает ответка от тех, против кого её саму и вывели в чисто поле. Им-то чего не живётся спокойно на белом свете? Подумаешь, запретили говорить на родном языке. Так молчите! Или трудно выучить другой алфавит, пойти в другую церковь? Да и родители сегодня есть, а завтра нет. Без них тоже можно спокойно жить. Что выиграли в итоге? Мечется на той стороне фронта хиленький заряжающий у орудия с буквой Z на стволе. Крестик на тонкой шейке болтается так, словно сошёл с ума вместе с хозяином. При резких движениях выскакивает из-под камуфляжной майки глянуть на мир хоть одним глазком, ужасается происходящему и юрк обратно, ища спасения на худосочной груди бойца. А тот стреляет и стреляет, не понимая, что восемь лет на бывшей ридной Батькивщине непрерывно работали лишь цементные заводы, и никаким снарядам ни на раз-два, ни на три-четыре не пробить возведённые бетонированные укрепления с надписями «Смерть русне».

И она неизбежна, потому что нельзя выстоять одному языку против пятидесяти двух, призвавших её, тихо почивавшую после Великой Отечественной в самых дальних схронах: ваш выход, сударыня. Обещаем нескончаемые овации под будущий победный триумф!

У войны потаённая обида на родителей лишь в том, что ей самой ещё не только не дали имени, но и в самом большом секрете держат место рождения. Прописали вроде на Украине, даже прикупили распашонку-вышиванку и дали время отрастить кудряшки. Но если сны снятся на английском языке? Если может спокойно переходить с немецкого на французский языки, с итальянского на польский, не имея при этом ни одного диплома за душой? Чья в ней кровь течёт в таком случае?

И ещё есть мечта перезимовать в тепле и сытости родного дома. Но куда ни сунется, на каком языке ни поздоровается, родичи мгновенно закрываются, как от прокажённой: взрослая уже, иди в Россию, добывай там себе кров и пропитание.

Не впервой за последние столетия ей слышать этот адрес от неуёмных родственничков, да ещё крестят при этом, будто видят в последний раз…

2

У войны – самые точные адреса будущих солдат. Самые настырные почтальоны, готовые найти и призвать их под пули своими повестками.

* * *

Телеграфом из Москвы, попутным автобусом из Кызыла, оказией на низкорослой тувинской лошадке доставили призывной документ и до арбана Куран – бывшего посёлка староверов. Значился в нём подпадавший под мобилизацию на Донбасс Маадыр Балчий-оол. В Туве все мужчины «оол», что и означает мужской род. Европе с её страстным желанием смешать мужчин и женщин в один средний род никогда не победить тувинцев, которые от момента рождения солнца определили для себя, что «маа» – это всегда девочка, а «оол» – только мальчик.

– И так останется на веки вечные на предмонгольских землях России, – строго зачитала на новогоднем концерте, заглядывая в тетрадочку, староста посёлка бабушка Чечек, имевшая среди односельчан почётное имя Коммунист Коммунистович. Она вменила себе в обязанность отслеживать новости со всего света, выделять из них главные и регулярно отсылать мнения земляков в Москву и Брюссель. – И в Америку пошлю тоже.

Вызванного на войну Маадыра готовилась встречать бабушка Анай. Перебрав халаты, остановилась на голубом, с зауженными рукавами, больше напоминавшими крылья летучей мыши. Не особо празднично, зато при работе не испачкаешься. Широкие рукава носят лентяи для жеманства, длинные – кому требуется закрывать рот от лишней болтовни. А у них в роду шло всё в меру…

Подкашливая, подожгла артыш – веточку можжевельника, привезённую Маадыром из экспедиции на самые высокие саянские горы. Наполнила успокаивающим, немного маслянистым благовонием дом. Жалко, последние две веточки остались из подаренной сыном-внуком охапки. Ему и послужат…

– Пошёл, пошёл, – отодвинула от себя козлёнка.

Тот по малости возраста запускался во время морозов жить в доме. Почуяв, что внимание хозяйки ускользает от него к чему-то более важному, обиженным ребёнком тёрся белой холкой о ноги, напоминая, что нет на земле более родственных душ, чем старый и малый. А тут ещё и имя хозяйки переводится как «козлёнок» – где уж быть роднее!

– Вот приедет Маадыр, задаст тебе, – припугнула Анай живую душу.

– За-даст, за-даст, – согласился, перебрав копытцами по полу, козлёнок.

Отмахнувшись, Анай осмотрела шкаф теперь уже ради пояска, хотя хворым допускалось носить халат без него. Медичка вообще посылает в Кызыл на рентген лёгких, но какая может быть дорога зимой для старого человека? Раньше и лечили всего от четырёх болезней – от головы, желудка, легких и сердца. И жили ведь, пока не уходили в дальний путь. Перебьётся и она таблетками и чаем с козьим молоком, дотянет до тёплого солнца.

Погладила обшитый красной нитью плотный хоюн на груди, защищающий у рожениц от непогоды и завистливых взглядов детский напиток жизни. Теперь вот, на старости лет, и больную грудину. Что поделать, если её молодое время осталось во временах, когда рыба в водоёмах брезгливо считалась водяным червем, железный топор стоил две лошади, а имя новорождённому называл в его правое ухо лама.

– Маадыр, – повторила для себя, выглядывая в заиндевевшем окне дорогого гостя. Не замёрз бы, зима словно исправлялась за последние три бесснежных года.

А имя у её мальчика красивое, под стать узору на стекле. И кто сейчас вспомнит, что при рождении назвали его поначалу «Лишайником» – Кодуром. Не от хорошей жизни пошли на прозвище, пытались отогнать злых духов, забравших перед этим у единственной дочери Анай первых двух её «маа». Про третьего ребёнка лама и сказал: пока не вырастет и не окрепнет, будет «Лишайником». И посоветовал Анай забрать внука к себе, растить как собственного сына и развивать лёгкие, раз прижилась в роду болезнь по дыханию. Будь жив отец, может, и по-другому бы всё складывалось, да только по упрямству своему за месяц до рождения сына сел на необъезженного коня. А у того оказался не меньший норов, опрокинулся навзничь, придавил седока. Слышала, у других народов лошадь рисуют с поджатыми ногами – я подчиняюсь, но в Туве они все летящие. Низкорослые, как мизинцы, но живут и ведут себя как указательные пальцы.

Без умерших детей и мужа не прожила долго и её дочь, улеглась рядом с ними на погосте. Лама же подарил сироте шооб – дудочку из высохшего тростника. Дуть в неё и тем укреплять лёгкие. Выживать.

С тех пор внук дудел и топтался рядом с бабулей, что тот козлёнок.

– Баба, а я не буду больше болеть?

– Не будешь.

– Потому что ты любишь меня?

– И молюсь.

– А я не умею молиться. Но я тоже тебя люблю, бабушка Анай. Вот так! – насколько хватило силёнок, сжал руку родного человека. – Давай, когда я буду крепко-крепко тебя любить, я три раза сожму твою руку. И никому не скажем про это. Давай?

– Давай, – согласилась хранить тайну Анай и в ответ трижды сжала детскую ладошку.

Когда уверовали, что внук выжил, при вручении паспорта поменяли ему имя на Маадыр, что означало «герой». Несколько вёсен он с отцовским упрямством сажал деревца вокруг кладбища с могилками родных, выкапывая по осени сухостой.

– Баба, почему они сохнут, не хотят расти рядом с папой и мамой, сестрёнками?

– Дереву тоже наука нужна. Что и где сажать, на какой земле, в какое время.

– Я узнаю!

Да только что можно узнать в поселковой библиотеке, где выписывались лишь журналы по домоводству. Но отцовская упёртость повела его после школы в какие-то лесные институты, а потом и вовсе то ли хранить, то ли выращивать семена новых деревьев. Мужским занятием это трудно было назвать, да и Анай хотелось от него чего-то более денежного и рядом с домом. Та же ветеринария или на худой конец бухгалтерия. Только что не произнесла своё фирменное: это вкусно и полезно. Не уговорила. Отслужив в армии где-то рядом с чеченской войной, вернулся, пусть и в очках, но к своим деревьям. Долго училась выговаривать, пусть и медленно, его профессию – инженер-ле-со-па-то-лог. То есть врач по деревьям. По листочкам, по коре, по шишкам-иголкам определять, чем дерево болеет и как лечить.

Для соседей, чтобы не приняли её мальчика за белоручку, записала его в лесники, профессию более понятную и благородную – коновязь у каждого двора имеется, а в степи, на перевалах любому деревцу поклонение.

Плохо другое – стал пропадать месяцами в Саянах, собирает в тайге всяких личинок и рассматривает в микроскоп.

– Жену пора так же рассматривать, – приглашала внука подумать о семейной жизни.

– Вот на очки новые заработаю – и рассмотрю.

Вместо очков купил линзы в коробочке, наловчился вылавливать их в какой-то жидкости и вставлять в глаза. Красивые становились, как небо над Саянами по весне.

Вроде наладил, хотя и непутёвую, гражданскую жизнь, уже с Чечек присмотрели в соседнем посёлке присланную из соседней Хакасии учительницу. Даже передали ей приглашение на ближайший праздник. А тут словно нарочно предложение Маадыру из самой Москвы – трудиться в лесозащите. Ездить по всей стране в экспедиции. Видать, дураков пропадать месяцами в тайге в столице не нашли, соблазнили тувинца.

А тот козликом запрыгал от радости:

– Моё!

– А я? – опустошённо прошептала Анай.

– Получу квартиру – перевезу в столицу. Будешь москвичкой.

– А учительница?

– Какая учительница? – насторожился Маадыр. Погрозил пальчиком.

Только и первой зарплаты не отработал Маадыр на новом месте, как пришло в родной дом, где был прописан, солдатское государево: «Надлежит явиться…» Такие времена настали, что оказались пригодны тянуть солдатскую лямку даже очкарики, которых бы в советские времена просто отбраковали. Место сбора новых ополченцев находилось рядом с новой работой, но он дозвонился до Чечек, предупредил: хоть на день, но заскочит домой. Наверняка уже где-то на подъезде, так что с обедом требовалось поспешить. Первым, королевой в банке, воцарилось посреди скатерти молоко, которое и не молоко вовсе, а белая пища – ак чем. Мимоходом скатала шарики из сухого творога, ячменной муки и мёда – первая еда к чаю готова. Только ведь в тувинском доме не встречают гостей без жареной лепёшки или чебурека с рубленым мясом. Люди всегда хвалили её шурпу: вкусная, как на поминках, но ей и вариться несколько часов. Не пропадёт, на следующий день останется, не одним же вечером отметится внук.

Наказала врачиха без нужды на холод не выскакивать, да только как в деревенской избе отгородиться от улицы? Выскользнула в стылые сени, занесла оставшийся едва ли не с лета кусок баранины, положила к печи оттаивать. Хорошие печи сложили староверы, для долгой жизни. С чего снялись и подались на север, оставив задаром целый посёлок, понять сложно, но проводили их с добрыми пожеланиями благоденствия в новой жизни…

Крутилась по хозяйству, думала специально о всяком-разном, но со священного перевала Хайыракан надували ветра и грустные мысли: нельзя Маадыру идти на войну. Злые духи вряд ли забыли, как не дали им приблизиться к «герою» в детстве, при первом удобном случае подстерегут вдали от родных пастбищ и стен. Дай, небо, её мальчику силу всех силачей, ум всех старейшин. Храни от сыпучего песка, крутых скал, от воды и огня в ненужную минуту, от злых людей…

К обеду не управилась. Лишь половину из намеченного выставила на стол, как застучали входные двери и вошёл, увешанный пакетами, как ёлка игрушками, долгожданный гость.

Бросилась к Маадыру – то ли согреть, то ли усмирить жар в собственной груди. Подивилась, словно открывала Америку, небольшому росту её мальчика, даже на голову не переросшего её саму. Да ещё эти непривычные очки, за запотевшими стеклами которых и не разглядеть родных прищуренных глаз.

Закашлялась, испугав любимца. Тот отстранился в своих холодных одеждах, снял очки, вопросительно вскинул голову: болеем? Кто разрешил?

– Не замёрз? – для Анай важнее был он сам. – Морозу лень таскаться по степи, вот у нас в Куране и сидит под крышами.

– Сама как?

– Живая.

Это было главным и для Маадыра. Оглядел стены, улыбнулся им:

– Ну, здравствуй, дом.

И торопясь, чтобы не опередила бабушка, трижды пожал её сухонькую бледную руку: я тебя люблю.

Чтобы не выдать своей сладкой слабости от внимания сына-внука, встрепенулась:

– Погоди.

Торопливо сунула в печной огонь оставшуюся для самого нужного случая веточку можжевельника:

– Подними руки.

Провела вокруг дымящимся ардашем, очертив круг от злых сил. Помогая провести обряд, Маадыр дал бабушке пройтись веточкой под каждой ногой: если что и прилипло плохого по дороге на обувь, должно отстать.

– Вот теперь раздевайся, а я займусь шурпой. С пшеном. К обеду не успеет, поздно мне сообщили про твой звонок, но на ужин полакомишься. А ты садись и рассказывай, всё рассказывай.

Сама прошла в кухонный закуток, но тут же отстранилась от запаха, исходящего от подтаявшей баранины. Неужели пропало? Даже в такие морозы?

Заслонила мясо от сына-внука, благо тот стал распаковывать гостинцы. Собиралась целая гора, хоть две свадьбы и три дня рождения проводи. Но только это всё равно сухомятина, а с дороги и в дорогу без горячего никак нельзя!

– Нель-зя, нель-зя, – подтвердил козлёнок, выжидающий подарок и для себя. Не может же быть, чтобы не запрятался в сумках хотя бы капустный листок или морковка…

А Анай не уставала корить себя: как не углядела за мясом, запах от которого уже перебивает благовоние можжевельника? С начала осени перекладывала самую мягкую вырезку до лучших времён, до гостей…

– Сынок, пройдись по людям, все хотят тебя видеть, – не пустила Маадыра к печи даже погреть руки.

Взяла их в свои ладони, подышала, согревая, как в детстве. Коснулась их щеками. Здравствуй, родненький. Вот и вырос: сначала младень, потом сопырник, агуня, балакунчик… Коновязь не успела состариться и завалиться, а мальчик уже – солдат! Трижды нажала на ладонь сына-внука. Обнялись, как заговорщики.

– Пройдись, пройдись. А я как раз со столом управлюсь. Веди всех, кто сможет.

Тот охотно и быстро согласился, наверняка соскучившись по землякам.

«Всех» набилось полный дом.

Общие посиделки в арбане редки, разве что кто-то свернёт с трассы в музей староверов, или сами жители найдут силы устроить праздник в клубе. Для него выбрали самый большой в посёлке дом, перегородили закуток синей занавеской – вот и сцена. За ней обычно выстраивает сельский хор баба Чечек. Несмотря на врождённую хромоту, мечется вдоль певцов, громко стуча костылями по деревянному полу. Попробовали выстелить половички, да цепляется за края домотканых дорожек деревянными подпорками дирижёр. Того и гляди растянется прилюдно на старости лет…

– Бабушка, разрешите угостить земляков? – дождавшись рассадки, Маадыр приподнял бутылку вина.

Спрос требовался: жители при переезде постановили соблюдать обычаи бывших хозяев, а те чтили сухой закон. Так что в арбане рюмку без разрешения дозволялось пригубить только тем, кому перевалило за восемьдесят.

– Сегодня можно, – вместо хозяйки разрешила Коммунист Коммунистович. В тувинском доме гость выше отца, но Чечек, перерезавшая при родах пуповину Маадыру, теперь на всю жизнь главнее всех в этих стенах. Как крёстная у русских. Пристукнула костылями, словно подписала дополнение в поселковый закон: – Можно! Лошади хвост не мешает, а выпивка дороге, – призвала для статусности самое священное животное, которому единственному дозволено доживать до естественного ухода.

Хозяйка, счастливая от полного дома гостей, уже разносила горячие, поджаренные на масле рубленые чебуреки – с шурпой так и не успела. Их вкусный запах напомнил Маа-дыру о протухшем мясе, которое старалась спрятать от него бабушка, и он поискал глазами, из чего умудрилась бабушка приготовить горячее угощение? Над печкой сушилась козлиная шкурка с белым пятном на холке.

Зачем!

Передал бутылку землякам, протиснулся к бабушке. Прикрыл от всех, обнял худенькие плечи под атласным халатом. Анай виновато опустила голову:

– Ничего, родной. Это просто еда. Вкусно и полезно.

– Вон сколько всего привёз…

– Ты идёшь на войну, там тебя могут убить. Я могу уйти в дальний путь, не дождавшись тебя. Всё житейское. Стол для гостей не должен заметить этого.

Она говорила вещи, которые в другой момент не произнеслись бы никогда, но оба понимали: одной молитвы и артыша-ладана для солдата на войне мало, там горе быстрее счастья скачет. Осмелилась погоревать о главном:

– Мечтала понянчить деток от тебя. Надобно уже.

– Понянчишь. Обещаю.

– Девушки хоть в твоей Москве есть?

– На каждом углу.

– А почему ж они такие слепые, если не видят такого, как ты.

– Надо искать половинку, а вокруг пока все цельные или четвертинки.

– Всё шутишь.

Хотела подольше задержать рядом внука, но гости ждали общего веселья. Староста привычно перехватила руководство столом и подняла рюмку:

– Маадыр, мы знаем, что ты у нас герой. Но что бы ни случилось на войне, помни: хвалить или ругать будут не солдата Маадыра, а тувинца. Твоя земля здесь, твои предки здесь, твоё имя навеки здесь, сынок. А мы тебя будем ждать и молиться. Оршеэ – помилуй!

Пригубив вино, подозвала виновника торжества. Отыскала в своих одеждах маленький синий тувинский флажок с всадником, парящим по небу навстречу солнцу, вручила под аплодисменты. Опершись на костыли, встала и набросила виновнику торжества на плечи и кадак – белый шарф, означающий светлую дорогу…