Kitabı oxu: «Гишпанская затея, или История «Юноны и Авось»»

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Глава 1
«Монах» лейб-гвардии Измайловского полка

В начале июля 1794 года вся губернская знать Иркутска, во главе с генерал-губернатором и гражданским губернатором, и все именитое купечество собрались в соборе, где сам владыка в пышном окружении собирался приступить к совершению венчания. Свадьба была из ряду вон: Григорий Иванович Шелихов, один из богатейших сибиряков, основатель крупнейшей компании для добычи и продажи драгоценной пушнины в «Русской Америке», выдавал молоденькую падчерицу, любимицу красотку Аню, за молодого столичного чиновника Николая Петровича Резанова, быстро делавшего карьеру в Питере и не так давно приехавшего в Иркутск по особому поручению Екатерины.

Впрочем, вернее будет сказать, – по поручению Зубова. Потому что дело вышло так.

Примерно год тому назад, Григорий Иванович приезжал в Петербург хлопотать о даровании ему привилегий в Русской Америке с женой своей Натальей Алексеевной, женщиной, выдающейся по уму и деловитости. Эта Русская Америка состояла из новых островных владений в северной части Тихого океана, включая огромный остров у Аляски и самую Аляску, открытых за последние 50 лет русскими промышленниками, ринувшимися в эту новую часть света с ее сказочными пушными богатствами после открытий Витуса Беринга в царствование Анны Иоанновны. Одним из таких был Григорий Иванович Шелихов, человек очень предприимчивый и бесстрашный, по происхождению сын разорившегося мелкого торговца, рыльского мещанина Ивана Шелихова. Быстро разбогатев в Сибири, Григорий Иванович уже с 1776 года стал отправлять в северные воды Тихого океана свои суда, построенные на собственных верфях в Охотске, вывозя оттуда грузы ценнейших мехов – бобра, котика, голубого песца, также моржовых клыков и китового уса, открывая новые земли, объявляя их русскими и приводя диких туземцев в подданство Екатерины.

Чтобы побить конкурентов, русских и иностранных, хищно изводивших зверя в им же открытых землях, Григорий Иванович привлек к делу денежного земляка, курского купца Ивана Ивановича Голикова, жившего в Иркутске в ссылке по делу о злоупотреблениях по винному откупу на родине. Они образовали компанию, и дела Шелихова развернулись еще шире. Чтобы окончательно утвердиться в новом обширном краю, надо было добиться от правительства привилегий на исключительное право пушного промысла там и таким путем избавиться от всех соперников. Несколько лет назад хлопотать по этому делу ездил в Петербург Голиков, помилованный тогда по случаю открытия памятника Петру в Петербурге – знаменитой фальконетовой статуи у сената. Имел же Голиков к Петру близкое отношение. Еле научившись грамоте в юности, он прочел случайно рукописные записки некоего архимандрита Михаила, служившего священником в одном из петровых полков и бывшего свидетелем многих событий петрова царствования, увлекся деяниями великого преобразователя, стал собирать материалы о нем и, попав в ссылку, решил на досуге написать первую многотомную историю о Петре. Шелихов с Голиковым знали, что Екатерину Русская Америка не интересовала. Она думала, что России в Америке – «где-то там у шорта на кулишки» делать нечего, а пушной промысел полагала делом частным, на поддержку которого у нее средств не было: был полон рот своих хлопот, – на вороту висели новые войны с Турцией и Швецией. Но умнейшая жена Григория Ивановича придумала поднести их дело Екатерине под привлекательным культурным соусом, любезным сердцу августейшей приятельницы французских энциклопедистов. И, следуя инструкциям, полученным от Шелиховых, Голиков, сам в Русской Америке не бывавший, трогательно расписал императрице, как открыв огромный остров Кадьяк, компаньон его, в противоположность хищным соперникам, думавшим только о мамоне, первым делом по усмирении диких туземцев построил им школу, где сам проповедывал слово Божье, привив многим тысячам дикарей любовь к России и православной вере.

Учредив в 1781 году компанию с Григорием Ивановичем, – расписывал Голиков, – достигли мы в восемьдесят четвертом Алеутских островов, а засим покусились, с упованием на помощь Божию, отважиться на отыскание и других земель, никем еще не открытых, хотя по местоположению уже известных. Народы оных не пожелали иметь с нами мирного и дружелюбного обхождения; именуются же оные народы: агмохмюты, коряки, афогнаки, кенайцы, чугачи. Но разными оборонительными сражениями и ласковыми средствами склонили мы дикарей на содружество и подчинили их российской державе. И Господь вложил в сердца их не только к нам искреннюю любовь, но зря они в воскресные, праздничные и другие именитые дни богослужение наше, хотя оное и без священнического содействия происходило, наиусерднейше возжелали и они восприять веру христианскую и верными вашего величества подданными стать. Соизволь же, матушка государыня, к трудам нашим просветительным и подвигам нашим верноподданническим всемилостивейшее внимание поиметь.

Картина получалась грандиозная и умилительная. Образ бесстрашного мореплавателя Шелихова, открывающего новые земли и не мечом, а крестом и лаской насаждающего в них цивилизацию, выходил очень привлекательным. И выслушав долгие речи Голикова, Екатерине пришлось переменить «аттитюду» к Русской Америке и ее цивилизатору, и Шелихову милостиво было разрешено приехать в Петербург для личного доклада дела коллегиям. Дать государыне персональное заключение о деятельности Шелихова вызван был сибирский генерал-губернатор Якоби. Тот, взяточник отчаяннейший, – дело о его хищениях уже скоро готовилось приехать в Петербург «в трех кибитках» расписал Шелиховых в таких красках, что Екатерина сразу подумала, – сорвал и тут. Тем более, что у нее тогда были уже свои данные, чтобы судить, как шелиховские промышленники ласково обращаются с туземцами и насколько прозелитизм Григория Ивановича искренен: она получила от английского мореплавателя Биллингса, посланного ею обследовать Русскую Америку, первые общие сведения, порядочно расходившиеся с докладом Голикова. Но коллегии высказались в пользу Шелихова-Голикова, не посчитаться с их мнением и отзывом генерал-губернатора Екатерина не нашла удобным и, в результате, она в сентябре 1788 года подписала похвальную грамоту, которою, в воздаяние полезных трудов Шелихова и Голикова, им предоставлялось исключительное право пушного промысла в Русской Америке, но только в тех землях, которые Шелихов действительно открыл первым. Кроме того, за заслуги по заведению во вновь открытых землях торговли и промышленности коммерц-коллегия выдала им субсидию в размере двухсот тысяч рублей, а сенат пожаловал шпаги и золотые медали «за услуги, оказанные человечеству» их «доблестными подвигами», как гласили надписи на медалях. В ходатайстве же Шелихова о посылке в Русскую Америку флота, духовной миссии и ссыльнопоселенцев, ремесленников и пахарей, для колонизации ее, было пока отказано.

В этот приезд в Петербург Шелиховы познакомились с Николаем Петровичем Резановым, в то время 24-летним поручиком лейб-гв. Измайловского полка. Отца его, Петра Гавриловича, обер-секретаря гражданского департамента сената, они хорошо знали по прежней долгой и идеально бескорыстной службе его председателем иркутского совестного суда, и не преминули теперь навестить старика, память которого все сибиряки очень чтили. Это было шесть лет тому назад. С тех пор в жизни молодого Резанова произошли большие перемены. Человек он был незаурядный, образованием, старательно данным ему дома, стоял головой выше большинства товарищей, честолюбив был не в меру своих скромных средств, а поэтому удовлетворить честолюбие на военной службе не видел возможности. К тому же особенного призвания к ней не чувствовал, к шалой жизни гвардейцев склонности не питал и ресторациям предпочитал литературные салоны, поскольку они тогда водились в Петербурге. Тут он встретился с Державиным, быстро входившим тогда в силу, и, зная наизусть его оды, и сам чувствуя склонность к литературе, сумел тому понравиться этим даром нравиться, кому нужно было, молодой человек вообще обладал. И Державин его к себе приблизил. А у Державина был уже настоящий салон, где бывали почти все русские сочинители, включая Ивана Ивановича Дмитриева, молодого офицера лейб-гв. Семеновского полка, которому вскоре предстояла такая же блестящая гражданская карьера, как и самому Державину, недавно перешедшему в штатскую службу из военной. Удачный пример Державина подсказал честолюбивому измайловцу мысль тоже попробовать гражданскую карьеру и, заручившись обещанием Державина помочь ему своим влиянием, Резанов вышел в отставку с чином капитана.

Для начала Державин выхлопотал поклоннику своей музы место асессора в псковской палате гражданского суда. Оттуда через год с небольшим его перевели в петербургскую казенную палату, и тут Николай Петрович выдвинулся, исполнив две ответственные работы: составление устава о цехах и учреждение раскладки поземельного сбора в Петербурге и Москве. О нем в служебных кругах стали говорить: с головой человек, и перо есть, верно далеко пойдет. Вскоре потом Державин устроил его правителем дел у только что тогда назначенного вице-президента адмиралтейств-коллегии, т. е. товарища морского министра, графа И.Г. Чернышева. И отсюда Резанов довольно быстро начал восхождение по ступеням карьеры, продвигаясь все ближе к Екатерине, помнившей его по крымскому путешествию, во время которого молодой измайловец, недавно тогда перешедший в Измайловский полк из артиллерии, был одним из офицеров ее конвоя.

А запомниться императрице у Резанова данные были не малые. Он был высок ростом и строен. Синие глаза глядели из-под высокого лба холодно и немножко надменно, а характерные складки от носа к углам рта придавали улыбке несколько снисходительно ироническое выражение. Он отлично держался на коне, был хорошим танцором, на женщин мало обращал внимания и поэтому пользовался у них успехом, которым пренебрегал. За то, что он не пил и интрижками не занимался и с балтийскими немками, состоявшими для всяких услуг господ офицеров при ресторациях, не водился, товарищи прозвали его «монахом лейб-гвардии Измайловского полка». И кличка эта и пикантная репутация тоже запомнились Екатерине.

Они стали встречаться: по должности правителя дел у Чернышева, Резанов не раз получал самостоятельные доклады у императрицы по адмиралтейским делам. Затем, с назначением в 1791 году Державина статс-секретарем для доклада государыне по сенатским мемориям в разрешение прошений, на высочайшее имя приносимых, Державин сейчас же пригласил своего молодого честолюбивого друга в правители своей канцелярии, и это дало Резанову большие связи и знакомства. А когда, два года спустя, Державин ушел в сенат, надоев Екатерине своим служебным рвением и чрезмерным старанием заставлять ее вникать в такие дела, которых она вовсе знать не хотела, как, например, дело генерал-губернатора Якоби или еще более щекотливое дело английского банкира Суттерлянда, то Резанову некоторое время пришлось докладывать ей дела вместо своего ушедшего покровителя.

В это время, в апреле 1793 года, Шелихов возобновил в Петербурге ходатайства по двум пунктам: о присылке В Русскую Америку колонистов, землепашцев и ремесленников из сибирских ссыльных, и о назначении на Кадьяк духовной миссии, обещая принять на свой счет все расходы по перевозке и содержанию переселенцев и миссионеров, постройке церквей, школ и проч. Шелиховы, снова прикатившие в Питер вдвоем, опять навестили старика Резанова, жившего уже на покое, и попросили замолвить за них слово быстро пошедшему в гору сыну. И Николай Петрович, которому теперь это ничего не стоило сделать, быстро провел оба дела через синод и другие ведомства, доложил о них Екатерине в благоприятном для Шелиховых свете, и она тут же 4 мая подписала указ об удовлетворении обоих ходатайств.

Растущая близость между красивым докладчиком и стареющей «бабушкой», в глазах которой Зубов не раз подметил плотоядные огоньки, когда та шутя вспоминала о пикантной репутации «монаха», совсем не нравилась фавориту. Узнав об указе 4 мая, Зубов решил, что пора отделаться от возможного соперника. Он позвал Резанова к себе и сказал:

– Вот что, милейший. Вы сию шелиховскую кашу заварили, вы ее и расхлебайте. На обещания Шелихов с Голиковым тороваты, – как-то они их выполнят. Люди и монахи будут отданы на полную волю их. Прокатитесь-ка в Иркутск, посмотрите, какие они там припасы для попов и переселенцев заготовят, какие корабли для перевозки их построят, да проводите их на сии корабли в Охотск. За всем этим свой глаз нужен. Поедете полномочным государыни. Я сие устрою.

Резанов понял, в чем дело. Соперничать с Зубовым – идти в любовники к «бабушке» у «монаха» ни малейшего желания не было. Сделать же приятное фавориту было далеко не лишнее. К тому же поручение было лестное, и Сибирь его интересовала.

– Что ж, я с удовольствием, – покладисто согласился он.

– И не торопитесь возвращаться, милейший. Сибирский воздух для здоровья пользителен, говорят. И богатым невестам там вод. Возвращайтесь-ка женатым; разлюбезное будет дело. А я вас тут не забуду.

По приезде ревизора императрицы у Шелихова, надававшего щедрых обещаний правительству насчет забот о миссионерах и колонистах, сразу затылок зачесался: с первых же шагов Резанова по проверке доброкачественности продуктов, которые Григорий Иванович закупал для будущих гостей в Русской Америке по дешевке, ясно стало, что затея эта влетит ему в большую копейку. Резанов браковал продукты немилосердно, о взятке же нечего было и думать: Шелихов понял – сын в отца пошел. Тогда взялась за дело деловитая Наталья Алексеевна. Ей давно приходило в голову, что никак им не обойтись без своего влиятельного человека в столице для улаживания всяких компанейских дел. Таким вполне мог бы стать Резанов, если бы женить его на дочке ее от первого брака, красотке Ане, любимице Григория Ивановича. Сам то он всегда советовал выдать Аню в купеческую же богатую семью. Но взявшись теперь за дело, Наталья Алексеевна легко доказала ему, что Резанов, с несомненно предстоявшей ему большой карьерой, стоил любого богатейшего купца. Всегда будет своя сильная рука в столице, да и теперешнее дело пройдет, как по маслу. Григорий Иванович подумал-подумал и решил – ладно, так тому и быть: если самой Ане Резанов по сердцу пришелся бы, так и окрутить ее, недолго думая, пока Резанов в Иркутске. Неволить падчерицу, которую он любил, как родную дочь Катеньку, Григорий Иванович не стал бы. Он вообще считал себя человеком новых взглядов, коммерсантом заграничной складки. Богатый дом в Иркутске держал на дворянскую ногу, рассуждал, что в государстве купцы должны быть первыми гражданами, как в Англии, и мечтал поставить свое дело на манер ост-индских компаний или аглицкой Гудзонова залива, в которой, говорил он, сам король и первые лорды пайщиками состояли. Впрочем, это не мешало ему вести пока свои дела очень по старинке, к великому неудовольствию Натальи Алексеевны.

Сразу после Крещения Григорий Иванович собрался ехать в Маймачен на ежегодную январскую ярмарку. По старинному договору, заключенному с Кантонским правительством еще при правительнице Софье, русские допускались для сбыта своих товаров Китаю только в этот пограничный пункт и всего раз в год. Караваны компанейских мехов пошли туда медленным ходом уже на третий день Рождества. Чтобы ближе сойтись с Резановым, Григорий Иванович пригласил его разделить компанию. И запасшись мешком пельменей и горшком мороженых щей, закутавшись с головами в пушистые меха, бешено понеслись они на тройке с веселым визгом полозьев, остро резавших лед Ангары, Байкала и Селенги.

По дороге Шелихов посвящал Резанова в дела компании, жалуясь на тяжелые условия меховой торговли.

– Пушной промысел растет не по дням, а по часам. Сибирь в близких рынках неизреченно нуждается, а правительство за сто лет ничего для нас не сделало, – говорил он. – Маймачен единое место, куда Русская Америка свои меха сбывать может. В глухую дыру эту возить меха приходится нам за тысячи верст и водой, и сухопутьем, каких трудов и денег это нам стоит! – вместо того, чтобы прямым путем сбывать их с островов в китайские и японские порты в любое время года. Пока мы год цельный туда тащимся, американцы с востока Америки, англичане и прочие, бьющие нашего же зверя на наших же островах, быстро сбывают товар морем прямо в Кантон, цены нам сбивая.

– А почему же это китайцы нас к себе пускать не хотят? – спросил Резанов.

– Очень уж про русских недобрая молва пошла по милости первых вольных промышленников, путь сквозь Сибирь в Русскую Америку разбоем и кровью прокладывавших. Вот на нашей с Петром Гавриловичем памяти свеж еще случай, живой тому пример дающий, как есаул Пушкарев со товарищи, приехав впервой на один из Курильских островов для пушного промысла, мущин всех туземных переловили, в ряды поставили и перестреляли, а женщин с собой для утехи, было, на корабль забрали, да те не дались – в океан побросались. После свои же выдали, и дело Петром Гавриловичем в иркутском суде разбиралось. А сколько сотен таких дел до судов никогда не дошло! Ну, вот китайцы и не захотели с русскими головорезами очень то ведаться.

– А Япония отчего же нас к себе вовсе не пускает? – поинтересовался дальше Резанов. – Сбывать ей меха водою с островов вам бы особенно сподручно было. Та же причина?

– Ну, тут отчасти разве. Япония вообще никого к себе не пускает, кроме голландцев. Тут уж гишпанцы с португальцами виноваты. В те поры, как Япония к себе всех пускала, – тому больше полутораста лет теперь будет, – гишпанцы и португальцы озлили япошек издевками над их обычаями, а главное над их верой Шинто. Смеялись, что верят японцы будто сквозь дырку в небе люди, звери и прочее естество на землю просыпались, откуда и стал мир быть. Смешно им было, что по японским Кожикам, как ихнее священное писание зовется, все у них боги: и солнце, и луна, и гора, и река, куда ни посмотришь все боги, и что сам ихний император тоже бог, сын солнцевой жены и неба. Японцы смешки такие долго терпели. Только вот в конце концов предлагают им португальцы свою веру, христианскую. Вот, говорят, это вера настоящая, потому она на любви к ближнему стоит, а больше сей любви нет добродетели угоднее Богу. Ну, многим японцам понравилось, креститься захотели. Португалия обрадовалась, иезуитских патеров им своих поскорей послала. А те такую любовь привезли к япошкиному золоту, да серебру, да ко всякой корысти в власти, кроме любви христианской, что япошки подумали-подумали, да и принялись иезуитов резать, а заодно с ними и прочих иностранных христиан. Кто уцелел, вон от себя выгнали и с той поры вовсе перестали христиан иностранцев к себе пускать по строжайшему микадину указу. Одни только голландцы торговлю там сохранить ухитрились. Говорят, будто им для этого от христианской веры отречься пришлось, так ли, нет, – не знаю. Вот с тех пор ни в Японию никого не пускают, кроме голландских купцов, ни сами япошки никуда под страхом смерти ездить не смеют, чтобы с «позорным племенем христиан», как в указе микадином сказано было, не якшаться.

– Однако, помнится, не так давно в Петербург какие-то японцы приезжали, – вспомнил Резанов. – У нас с ними много возились и почетно в Японию обратно послали с каким-то финляндским шкипером. Толком не помню.

– Прелюбопытная история. Это Якоби затеял. Вышло дело так. Года два с половиной назад, бурей прибило четырех японских рыбаков к берегам сибирским. Корабль их разбился, домой им не попасть – нашим судам в Японию хода нет, и пришлось им в гостях у нас остаться. Старший их, – звали его Кодай, – парень оказался смышленый. Научившись лопотать по-нашему, расторговался мало-мало и достиг до самого Якоби в Иркутске. И расписал он Якоби, какое это великое дело вышло бы, ежели микаду ихнего уговорить удалось бы торговлю с Россией завести. Так красно Кодайка этот говорил, что Якоби в Питер его послал, чтобы сам он все это государыне доложил. Ей, говорят, япошки понравились. Велела столицу им хорошо показать, чтобы могли они всю эту красоту дома расписать, а после на родину их свезти. Корабль для сего соорудили под командой чухонского капитана Адама Лаксмана русскими товарами груженый, чтобы попытался он начало торговле с япошками положить. И письмо дали к микаде за подписью Якоби, в коем изъяснялось, что японцы те в Россию де не своей волей попали, чтобы наказанными им не быть. В конце же письма намек тонкий даден был, сколь для обеих стран полезно б было дружескую торговлю завести. Все это мне Якоби рассказывал. Что из сего вышло, еще не ведаем. О Лаксмане слухов нет пока. Скоро узнаем. Велено ему было корабль в Охотске оставить, а самому обратно сухопутьем поспешать. Иркутска не минует.

В Маймачен, расположенный напротив нашей Кяхты по ту сторону пограничной речки, приехали в темноту. По случаю ярмарки короткие улицы и площадь городка в тысячу человек с небольшим жителей, окруженного глинобитной стеной и носившего название крепости, были освещены разноцветными бумажными фонариками. Несмотря на поздний час, при свете их шла бойкая торговля на площади. Шелихов нашел приятеля китайца, с которым давно вел дела, и вместе с Резановым прошел за ним через лавку в его богато обставленное жилье. Китаец изъяснялся по-русски свободнее, чем Шелихов по-китайски.

Григорий Иванович начал торг.

– Товар мой видал, знаком?

– Товар видал, – лаконически ответил китаец.

– Мех то нонешний год подобротнее прошлогоднего.

– Мех хорош.

– Давай настоящую цену.

Китаец подумал и назначил цену, которая по словам ошеломленного Шелихова оказалась вдвое ниже прошлогодней.

– Да, что ты, знаком, с ума спятил! – закипятился Григорий Иванович. – За эдакий товар да такую цену. Ежели б я его в Кантон свез, мне б там за него втрое больше дали.

– Вези Кантон, невозмутимо ответил китаец. – Англичан Кантон много-много товар привез этот год. Такой, как твой. Англичан зверь бил там, где ты, а цена меньше спрашивал. Этот год Китай полон-полон английский товар. Ты мне знаком много лет, ну, беру товар. Не хочешь, не надо.

– Видите, что негодяи англичане с нами делают, – повернулся Шелихов к Резанову. – Торгуя прямо с Кантоном, они нашим же мехом наводняют Китай, нам цену сбивая. Прямой зарез. Запомните да в Питере расскажите.

Поторговавшись до поздней ночи, Шелихов все же набил немного цену, дал заказ на китайские товары и подвел с купцом счеты. Хлопнули по рукам. Неслышно ступая, проворные слуги внесли стол, весь заставленный вычурными китайскими блюдами. Подкрепились, и Шелихов с Резановым переехали обратно через речку в Кяхту, переночевали на постоялом дворе, а утром опять бешено полетели домой.

Без них в Иркутск приезжал Лаксман и, повидав генерал-губернатора, поскакал дальше в Петербург. Как он рассказывал генерал-губернатору, его по приходе в Мацмай проморили несколько месяцев, не разрешая сойти на берег, пока сносились с нагасакским губернатором. Наконец, разрешили, с большим любопытством посмотрели русские товары, отнеслись к нему довольно любезно и кое-что купили. Пред отъездом вручили ему две бумаги от имени губернатора. В одной говорилось, что лично Лаксман совершил преступление, караемое долгосрочной тюрьмой, нарушив японский запрет иностранным судам входить в японские порты. Правительство же русское показало полное непонимание японских обычаев, прислав письмо на имя самого микадо за подписью всего лишь сибирского генерал-губернатора. Но, приняв во внимание оказанную русским правительством Японии любезность присылкой четырех ее подданных, правительство микадо постановило: от тюремного заключения Лаксмана освободить, а ходатайство его о разрешении русским торговым судам посещать японские порты удовлетворить, но частично, а именно разрешить в виде опыта, чтоб в нагасакский порт прибыло одно русское судно с грузом товаров, с условием, чтоб на борту его кроме капитана и команды никаких иных путешественников не было. Привезенным Лаксманом японцам, совершившим тяжкое преступление тем, что они осмелились попасть в иностранную страну, в виде особой милости разрешалось сойти на берег.

– Сгноят их в каталажке, чтоб другим неповадно было кораблекрушения у русских берегов терпеть, будьте покойны! – заметил по этому поводу Шелихов. – Еще хорошо тюрьмой отделаются. А то за такие дела у них наказание одно: башку с плеч долой, не глядя, попал ты в чужую страну по своей воле, или нет.

Вторая бумага, врученная Лаксману, было разрешением, упомянутым в первой.

– И на том спасибо, что хошь одному русскому кораблю к себе войти позволили, – комментировал это сообщение Григорий Иванович. – Этот корабль может пригодиться, чтоб настоящее посольство к самому микаде послать с дельным человеком во главе, который бы историю и обычаи Японии знал. А то послали чухну, никого лучше в Питере не нашлось. Вот, Николай Петрович, приглядывайтесь, прислушивайтесь. Наскрозь Сибирь до Тихого океана проедете, – многому научитесь, незаменимым человеком для правительства станете и по сибирским делам и дальним восточным. Про таких людей в Питере что-то не слыхать. Говоря это, Шелихов далек был от мысли, как его намек и предсказание осуществятся через несколько лет и что из этого выйдет.

После возвращения Резанова в Иркутск, Аня все каталась с ним вдвоем в подаренных ей отчимом узеньких щегольских санках. Она начинала все больше нравиться ему. Мысль породниться с купцами не смущала его. В эту эпоху стремлений русского правительства к широкой экспансии в Америке большое распространение приобрели в России идеи английских и французских меркантилистов, рассматривавших внешнюю торговлю, как главный источник обогащения государства и как деятельность государственного значения, в которой видное место должно принадлежать начинавшему оскудевать дворянству.

В числе книг, взятых Резановым для чтения во время путешествия, был трактат известного французского меркантилиста И. Юсти в переводе Дениса Фонвизина, будущего автора «Недоросля», под заглавием «Торгующее дворянство, противуположенное дворянству военному, или два рассуждения о том, служит ли то к благополучию государства, чтобы дворянство вступало в купечество». Под купечеством Юсти разумел в данном случае купечество, ведущее не торговлю внутреннюю, которая была делом «купчин аршинников», а торговлю внешнюю. Она, по его мнению, представляла деятельность вполне благородную, была делом «мужей государственных», ибо «полновесие коммерции и государственной силы – есть единое», как Денис Фонвизин передавал мысль Юсти по-русски. В подтверждение своих суждений Юсти приводил образное доказательство, как нельзя более применимое к самому Резанову. «Что нам делать шпагою, когда кроме голода не имеем мы других неприятелей», отвечают дети отцу, когда тот вручает им «дворянский меч». «Отец их может быть разумнее бы сделал», развивает далее Юсти мысль свою словами Дениса Фонвизина, «есть ли при изъяснении им своего родословия, сказал им: Любезные дети, многие пути отверсты вам к щастию, – война, суды, церковь; есть ли принимать в уважение одно только щастие, то имеем мы купечество, в котором малыми вещами великие приобретаются. Оно доставляет нам великие богатства, в коих никто нас упрекнуть не может».

На собственном примере Резанов хорошо знал, что «дворянский меч» украшение довольно дорогое и доходов не приносящее при обычном применении его на военном поприще. Шпага гражданская, на которую он его променял, уже обещала оказаться оружием гораздо более действенным для завоевания теплого места в жизни. Чтобы достичь его еще вернее, оставалось последовать совету Юсти и, вдобавок к службе гражданской, присовокупиться к купечеству, отнюдь тем не умаляя своего достоинства в согласии с доводами Юсти.

И в результате таких размышлений, Резанов в Светлу Христову ночь похристосовался с Аней по-хорошему, а в первый день Пасхи весь город, благодаря визитам узнал, что большой сибирский туз Григорий Иванович выдает Аню за блестящего питерского чиновника. Жениха с невестой торжественно благословили в присутствии родни, а свадьбу решили сыграть сейчас же по возвращении из Охотска.

– А приданое дам за Аней такое, что вся Сибирь ахнет! – на радостях посулил Григорий Иванович Резанову в присутствии всей родни.

Вскоре пришло сообщение от митрополита петербургского Гавриила, что назначенные в миссию Валаамские монахи уже двинулись в Иркутск, а почти вслед затем приехала и сама миссия. Возглавлял ее Иоасаф, недавно простой Валаамский монах, которому пред отъездом даны были по указу Екатерины «шапка и крест», т. е. сан архимандрита, чтобы «представить дикарям важность сего богоугодного дела видами, могущими их пленить». Под началом Иоасафа были иеромонахи Афанасий, Макарий и Ювеналий, иеродиакон Нектарий и монах Герман. Чтобы придать миссии больше пышности, Иоасафу велено было пригласить в Америку из Иркутска хотя бы одного священника. Но желающих не нашлось. Поэтому с Нерчинских заводов срочным порядком вызвали унтер-шихтмейстера Михаила Говорухина, брата иеромонаха Ювеналия, которого Иоасаф постриг 20 апреля в монашество, а десятью днями позже возвел в сан иеродиакона: очень уж голос у шихтмейстера оказался громоподобный диаконский, обещавший «пленить» всякого дикаря. Тогда же под именем Иосифа пострижен был привезенный с Валаама послушник Косьма Алексеев. В общем, миссия составилась, таким образом, из восьми монахов, и кроме того было два послушника.

В начале мая подъехали тридцать пять семей переселенцев, всего числом около полутораста человек. Людей и огромный груз погрузили на барки и в двадцатых числах мая караван, во главе с большой лодкой Шелихова и Резанова, медленно поплыл по Ангаре, вверх по Байкалу и далее больше двух тысяч верст по Лене до Якутска. Там перегрузились на лошадей, чтобы верхом совершить самую трудную часть пути в тысячу слишком верст чрез местность, пересекаемую бурными горными потоками и почти неприступными «Семью хребтами» Становых гор. При каждом удобном случае монахи крестили якутов. «Где река прошла, тут и останавливались крестить», писал монах Герман на Валаам. «Хоть там есть проповедники, но дорого за крещение берут».

Охотска достигли в начале июля. Городок в несколько десятков изб с почтой, церковкой и юртами якутов стоял на длинной косе, продуваемой ледяными ветрами с океана и заволакиваемой густыми туманами; немудрено, что тогдашние охотчане ославились на всю Сибирь своим дурным характером. Население городка составляли начальник порта, семьи нескольких портовых чиновников, почтовый смотритель, агент шелиховско-голиковской компании, миссионер-священник, казаки, несшие караульную службу, и православные якуты. Единственный благоустроенный вид представляла набережная, прочно вымощенная бревнами еще экспедицией Беринга. Остальная часть Охотска утопала в грязи.