Kitabı oxu: «Декалов», səhifə 3
– Право, Егор Антоныч, нету: нынче отцу послал письмо…
– Орлов! – говорил Декалов, – одолжи хоть катехизиса…
Орлов помолчал и сказал:
– Я его в сундук запер…
На полатях исключенные пели: «Како не дивимся…»
Философ сошел с своего ложа, сел на скамью у стола и мрачно спросил мальчиков:
– Приготовили уроки?
– Нет, Егор Антоныч.
– Что же вы делали, пришедши из училища? Декалов! читай из катихизиса…
Декалов вышел из-за стола, стал среди комнаты (как этого требовала субординация) и в замешательстве перебирал ключи, висевшие у него под жилеткой, и ничего не отвечал.
– Эй, вы! приготовьте лозу! – крикнул философ ученикам.
– Егор Антоныч, у меня книг нету, – сказал Декалов.
– Кто ж тебе будет покупать книги? я, что ль? Эй! что же вы не несете?
– Лозы нету, Егор Антоныч, – крикнул один мальчик, вылезая из-под печки, – кто-то унес…
Философ подошел к полатям и спросил:
– Ильинский! пойдем, брат, в сад, нарежем березовых сучьев…
– Пойдемте…
Исключенный Ильинский оделся в худую свитку и отправился с философом в сад.
На улице была сильная метель; в саду с писком вертелся флюгер на бане… Философ стоял по колени в снегу перед березой, на которой сидел исключенный, и сбирал прутья.
– Ильинский, как бы добыть денег?
– Завалить надо что-нибудь, – отвечал Ильинский.
– Да уж я назначаю свой тулуп.
– Так надо идти к Аленке: она даст рубля два.
– Хоть бы рубль дала!
– Даст больше… Ведь у вашего тулупа овчины молодые…
– Только ты уж сам Аленке напиши расписку, а я постою на улице; мне не хочется срамиться…
Вскоре Ильинский и Семенов пришли в кухню, положили сучья в печку для распаривания и, завязав тулуп в узел, ушли к Аленке.
Мальчики поужинали с Пречистенским и легли спать.
Часов в одиннадцать пришел старшой, а с ним философы Детищев и Семенов, держа на цепи овчарную собаку. Исключенные проснулись оба и слезли с полатей.
– Где, где это вы добыли собаку?
– На улице поймали.
– А ведь она не простой породы… А знаете ли что? ее можно заложить…
– Да я нарочно поймал ее, чтобы поправить свои обстоятельства, – сказал Детищев.
– Ее фельдфебель Тесаков примет…
Семинаристы с час толковали про собаку, как старшой проигрался в трактире и пр., наконец, улегшись в постели, завели такой разговор:
– А что, господа? говорят, купец Окороков, что зарезался, ходит ночью по домам…
– Я тоже слышал… Говорят, его видели третьего дня на Волковой улице… Родным своим не дает покоя: каждую ночь гром, шум…
Старшой поправил свою подушку и проговорил: – Все глупости… *
– Что, Петр Петрович, вы не верите? – спросили все в один голос и притихли, ожидая решения старшого, как богослова, знающего все.
– Не верю. Все молчали.
– Но ведь, – начал Детищев, – в священном писании говорится, что тени умерших могут являться… Там аэндорская волшебница вызвала тень Самуила.
– Вопрос сомнительный… – произнес старшой. В это время какой-то из спавших мальчиков крикнул на всю комнату… Свечка погасла.
V
НОЧЬ
Декалову снилось, будто он никогда и не был в училище, а живет в своем родном Кочергине.
Весна. Он с парнями в ночном, на поповском лугу…
Табун лошадей, фыркая, щиплет траву, а караульный с шестом ходит вокруг…
Месяц плывет по чистому небу… ночь теплая… Парни лежат в ряд у межи, подложив под головы армяки и узды и пр. Жаворонок умолк…
Полночь… все лошади лежат… утренняя заря обозначается яснее…
Парням не спится… Человек восемь собрались идти к реке; они проходят спящий табун и начинают спускаться под гору… В это время в вышине раздается утренняя, судорожно-радостная песня жаворонка…
– А уж рассветает, ребята, – говорят парни.
За ними по траве остаются следы от росы… Становится светлее… По лугу завиднелись незабудки, синие колокольчики, желтые баранчики, но за рекой темнели кусты и леса… Поднимается туман от реки, на поверхности которой плещется проснувшаяся рыба.
Уже светло… Вдали, на мельнице, перекликаются петухи… В прибрежных кустах взапуски поют птицы: слышится и иволга, и малиновка, и громкие трели соловья…
Парни, с пуками щавеля и баранчиков в руках, возвращаются к проснувшемуся табуну, который усердно щиплет траву с росой, и ложатся у межи. Дремлющий караульный стоит близ колосящейся ржи…
Взошло солнце; по лугу тихо раздается бубенчик, а в воздухе заливается жаворонок. Парни заснули… Спит с ними и Декалов, но его слегка схватывает утренний холод… он хочет чем-нибудь одеться…
Декалов проснулся; рядом лежавший с ним мальчик давно стянул с него тулуп. Он придвинулся к спине товарища, накрылся концом тулупа и начал думать об уроке, которого он не выучил с вечера; ему представлялись страницы катехизиса с церковной печатью, клетки спряжений греческих глаголов, потом дневальный палач с лозой – и Декалов, в ужасе, тяжело вздыхал и, подавляя рыдания, говорил про себя: «Господи! за что я страдаю? за что счастливее меня в Кочергине мой друг Петька Лаврухин? Петя! ты теперь покойно спишь у своего отца и матери, а завтра пойдешь на улицу, из снегу сделаешь себе дом, человека или подморозишь свою круглую ледянку и выйдешь с нею на гору…»
Декалову начал рисоваться морозный день… Густой иней висит на деревьях; посвистывают синицы на кустах… Среди огорода расчищен точок, на котором посыпано конопляное семя и от силков проведена веревка среди уцелевшей глухой крапивы, занесенной снегом…
В избе Декалова, над окном, повешена клетка с синицей; дьячок на полу строит сани, вбивая обухом копылья… его жена костяной иглой вяжет чулок… кошка крадется к синице, но синица не трепещется более… Декалов выносит ее на двор; дьячок говорит, что она околела от угару…
На сельской улице едут легкие сани-розвальни, в которых на корточках сидит мужик и туго натягивает вожжи… сани раскатились и повернули назад лошадь…
Среди дороги, в выброшенном мусоре, роются вороны, галки и собаки, а поодаль от них гуляют два хохлатые голубя, принадлежащие Петьке Лаврухину; напротив села, на бугре, вязнет в сугробах какой-то охотник с ружьем…
На льду реки развевается красное пламя: мужики палят свинью, наваливая на нее солому, которая быстро превращается в черный назол… У свиньи скорчились ноги и треснул от жару живот… Мужик берет большой нож, крестится, и, минуту спустя, на солому вываливаются внутренности животного…
– Держи! подставляй! – говорит мужик бабе с решетом.
– Прочь, алошные! – кричит баба на облизывающихся собак.
Смеркается… идет метель… на горе катаются мужики, парни, девки; у завалинки крестьянской избы раздается песня:
Не тебя ль, моя полынь,
В поле ветром разнесло…
Парень катится с девкой в белом полушубке, ловко управляя салазками…
Вьюга усиливается; в поле зги не видать… проезжий мужик тянет унылую песню… улица пустеет…
В темной крестьянской избе, у печи, запустив нос в помои, чавкает поросенок, а в углу сидит мужик…
В дворовой избе горит огонь… старуха лежит на печи, жужжит прялка… старик вяжет сеть… кот лежит на намычках… окна запушены снегом, но в избе тепло и уютно… А на дворе стонет вьюга и рвет ставни… разговаривают про мертвецов и колдунов, про то, как церковь обокрали, про явленные иконы, про заблудившихся и замерзших в дороге… В трубе злобно гудит ветер… двери заперты крепко… Случись кому-нибудь постучаться в окно и попроситься ночевать – всех обнимет ужас…
С улицы на крыльце снегу навалило по колени…
– Акулина, пойдем с тобой к соседу! – говорит хозяйская дочь работнице.
– Сапоги обуй! – кричит мать из другой комнаты. Девушка и работница отворяют дверь и, жмурясь от
пыли, вязнут в молодом снегу…
Раздается едва слышно благовест колокола (в пульгу благовестят).
