Kitabı oxu: «Дни искупления»

Nicoletta Verna

I GIORNI DI VETRO

© Симонова Н., перевод на русский язык, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Роберте,

Ирис

There are two ways through life,

the way of Nature and the way of Grace.¹

Терренс Малик. «Древо жизни»

I. Юность

1

Прежде, до моего рождения и появления моих братьев и сестер, живых и мертвых, было гораздо лучше. Была только моя мать, которая металась на постели в крохотной спальне и кричала:

– Убейте меня, Христа ради!

А Фафина отвечала ей:

– Замолчи, нечистый явится.

Так продолжалось три дня и три ночи, пока не раздался душераздирающий крик матери и на свет не появился Гоффредо, первый из моих умерших братьев. Когда его шлепнули, чтобы он заплакал, а он не заплакал, Фафина, покачав головой, сказала:

– Значит, Господу понадобился еще один ангелочек.

Она видела много мертворожденных младенцев, и этот ничем не отличался от других, даже если был ее внуком.

Мать посмотрела на него потухшим взглядом.

– Почему? – спросила она.

– Потому что ты переела арбуза. Живот наполнился водой, и ребеночек утонул, бедняжка.

Мать какое-то время держала его рядом с собой в постели, мокрой от пота, крови и вод, отошедших в родах. Затем вернулся отец из поместья Тарасконе, подошел молча, с голым торсом. Равнодушно взглянул на сына, как на котенка: взял его за мордочку, повернул к себе, посмотрел и отпустил.

– Ты даже детей не можешь родить?

– Вы женились на мне, Примо. Принимайте меня такой, какая я есть, – ответила она, глядя на шрам на его груди, прямо под сердцем.

– Знаю, черт тебя подери.

Вечером отец тайком ушел в бордель «Борго-Пиано» – мать все равно бы не узнала об этом, потому что не могла встать с постели, а вернувшись, улегся рядом с ней. Младенец лежал в колыбели, накрытый пеленкой, с красной шапочкой на голове, которую Фафина связала крючком.

– Как ты его назвала?

– Гоффредо.

– Куда мы его положим?

– К моему бедному папаше.

– Ладно, – сказал он, поворачиваясь на другой бок, и о мертвом ребенке больше никто не вспоминал.

Вторым был Тонино, родившийся в июле. Пока ждала его, мать ни разу не притронулась к арбузу и пила не больше пяти глотков воды в день, чтобы он не захлебнулся. Но Тонино все равно родился мертвым.

Она обмыла его, одела как следует и сказала Фафине:

– Позовите дона Феррони, пусть благословит его.

Потом взяла нож, которым свежевали туши животных, и, полураздетая, под палящим солнцем, отправилась в поле Тарасконе. Отыскала арбуз, вонзила в него нож и съела до последней корки вместе с семечками. Когда наелась, ее живот так раздуло, что казалось, она снова беременна.

Последней была Арджия. Она появилась на свет в день Тела и Крови Христовых, живая, с широко раскрытыми глазами, в тот момент, когда под окнами проходила процессия. Мать смотрела на нее так, словно перед ней был сам святой младенец Иисус, боясь даже прикоснуться, чтобы не накликать беду. Отец недовольно проворчал: лучше бы родился мальчик – после двух мертвых детей должна была выжить именно девчонка? Фафина ответила, что женщина с характером сначала рожает девочку, а если ему не нравится, пусть убирается, от него все равно никакого толку. Они сели за стол, а новорожденная девочка лежала в колыбели. Но ночью Арджия перестала дышать, не издав ни звука, и утром, уже окоченевшая, с полуоткрытыми глазками, неподвижно лежала на своей подушечке.

На следующий день Арджию похоронили. Возвращаясь с кладбища, мать сказала Фафине:

– Надо идти к доктору Серри Пини.

Фафина не ответила. Опустив голову, она продолжила идти быстрым шагом до самого дома на повороте в Санта-Марию. Уже на пороге, за мгновение до того, как мать вошла в дом, она тихо произнесла, будто самой себе:

– Иди к Дзамбутену, а не к Серри Пини, – и торопливо ушла.

Мать, как всегда, послушалась ее, потому что Фафина слыла самой умной женщиной в Кастрокаро – умнее мэра и даже священника – и все считались с ее мнением.

– Знаю, зачем вы пришли, – сказал Дзамбутен, открывая ей дверь.

Он усадил мать за стол из черного дерева, который подарил ему сенатор Беллини в благодарность за то, что Дзамбутен вылечил его от ночных приступов безумия.

– Если знаете, скажите, что мне делать.

В Кастрокаро были доктор Серри Пини, у которого работала медсестрой моя бабушка Фафина, а еще был Дзамбутен. Если болезнь можно было вылечить, шли к Серри Пини. За всем остальным – а таких случаев было куда больше – обращались к Дзамбутену. Он был знатоком растений, корней и одному богу известных снадобий и три года жил в монастыре Святого Антония в Монтепаоло, где монахи обучили его премудростям аптекарского искусства. Но самое главное – они подарили ему деревянный посох, принадлежавший самому святому Антонию. Если Дзамбутен касался им больного места, человек выздоравливал. Он исцелил даже донну Ракеле, которая после рождения второго сына, Бруно, впала в тяжелую тоску, и однажды утром дуче лично приехал из Милана, чтобы поблагодарить его, и привез в подарок десять ящиков лучшего вина альбана из Предаппио.

– Дети умирают, потому что у вашего мужа слишком мало крови, – заявил он.

– Так и знала, что это его вина.

Дзамбутен коснулся все еще большого живота моей матери посохом святого Антония.

– Дело непростое.

– Какая разница?! Скажите, что надо сделать.

– Дождитесь месячных. Первые после родов мертвой девочки будут самые важные. Сядьте на серебряный ночной горшок, подмешайте десять капель крови в вино санджовезе и дайте выпить мужу.

Мать молча выслушала его.

– Двенадцать дней спустя пусть он возьмет вас, затем на следующий день, и еще на следующий. После этого вам нельзя даже смотреть друг на друга. Вы должны спать отдельно: у вас будет одна постель, у него – другая. У вас родится дочь. На ней будет порча, но девочка выживет.

– Что значит – порча?

– Ей не будет дано счастья, зато будет дано милосердие. Милосердие заменит ей счастье и позволит видеть больше, чем видим мы. И она выживет.

Мать ничего не поняла, но не перебила его.

– Потом у вас родятся еще две девочки, здоровые. Когда придет их время, у них тоже будут дочери.

– Только девочки?

– Только девочки.

– А как родить мальчика?

– Ох, мальчика…

Дзамбутен поднялся и проводил ее до двери.

– Сколько я вам должна? – спросила она на пороге.

Он не ответил. Бедным Дзамбутен лечил то, что невозможно было вылечить, даром.

Мои родители не сказать что были бедными, во всяком случае, не беднее других. Отец работал смотрителем в имении графа Морелли в Тарасконе, куда отправлялся каждый день по улице, проходящей мимо крепости, а мать продавала бобы люпина с тележки на рынке Санта-Марии. В Кастрокаро те, кто работал в термальном санатории, уже имели уборные, ей-богу, белые керамические напольные унитазы: выливаешь ведро воды – и все смывается, будто ничего и не было. А мои родители, как и другие жители Санта-Марии, все еще ходили во двор, в деревянный нужник, – там так воняло, что текли слезы. Нужно было садиться на корточки над ямой, а потом быстро подтираться тряпкой. Но они не жили бедно: ежемесячно платили за аренду дома на повороте виа Национале и почти не брали в долг. Отец покупал себе сигареты и по вечерам ходил в кабак, а иногда – тайком в бордель. Во дворе они держали свинью, которую граф подарил ему в награду, и ждали, когда настанет день святого Антония, чтобы ее зарезать. Они не жили бедно, но не жили и богато, поэтому мать не знала, где раздобыть серебряный ночной горшок, про который говорил Дзамбутен.

Рано утром она села в автобус и поехала в Форли – город, который люди называли Большим, потому что, приезжая туда, видели начало, но не видели конца. Мать заглянула к лавочнику и в хозяйственный магазин, но нигде не нашлось такой странной вещи. Под конец она встретила знакомую из Кастрокаро, которая работала служанкой. Девушка сказала, что ее хозяйка покупает столовое серебро в лавке за Порта-Котоньи, куда привозили товар из Болоньи, и мать отправилась туда. Она взглянула на свое отражение в стеклянных витринах, с горечью осознала тяжесть и смрад своей нищеты, а затем спросила у приказчика, есть ли у него серебряный ночной горшок.

Он порылся на полках.

– Вот. Это не ночной горшок, а конфетница.

– А… что?

Он объяснил ей, для чего служит конфетница. Она подумала: «Подойдет для малой нужды» – и спросила:

– Сколько стоит?

– Четыреста лир.

У матери закружилась голова.

– Заберу за триста.

– Триста пятьдесят.

– Ладно.

Она вернулась в Кастрокаро, дождалась вторника – дня скотного рынка – и пошла продавать свинью, которую граф Морелли подарил отцу в награду за его службу.

Когда отец увидел конфетницу и не увидел свинью, он застыл в недоумении, а потом с яростью набросился на мою мать.

– Ты что, с ума сошла! – заорал он, схватив ее за волосы, и толкнул ее к буфету. – Ты издеваешься надо мной?!

Он ударил ее головой об угол, и кровь брызнула ей на лицо.

– Как же я рада, что чуть не убила вас тогда! – прошипела мать.

В глазах у нее темнело, она теряла сознание.

– Вот и прикончила бы меня, раз подвернулась возможность, – меньше бы мучился!

Мать закрыла глаза, а когда открыла их снова, лежала в постели с перевязанной головой и висевшей плетью рукой. В таком состоянии она провела целую неделю. На восьмой день начались месячные, она достала конфетницу, спрятанную в буфете, села на нее и сделала то, что велел ей Дзамбутен.

Я родилась 10 июня 1924 года, ровно через девять с половиной месяцев, когда Большой колокол пробил полдень.

2

Мой отец только что вернулся из Тарасконе, когда Фафина произнесла:

– Девочка. Живая.

Он бросил взгляд на жену:

– Дай ей короткое имя – на могильной плите больше нет места, – и пошел в кабак спорить с социалистами.

Они говорили, что фашисты выиграли выборы с помощью дубинок, закона Ачербо и махинаций и что об этом заявил даже депутат Маттеотти на заседании палаты в Риме, а разъяренный отец отвечал, что дуче перебил бы всех их, идиотов, как собак.

Мать и Фафина понесли меня крестить в приход к дону Феррони, который посоветовал назвать меня Редентой – что означает «спасенная».

– Если умрет, будет спасена Создателем. Если выживет, значит, спасется от проклятия греха, из-за которого погибли ваши другие дети.

Все в Кастрокаро ждали, умру я или нет, но и вечером, и на следующее утро я все еще была жива. Когда пришел отец, мать сказала:

– Девочка жива, мы ее покрестили.

– Ну что ж, – ответил он и сел за стол, не глядя ни на кого, еще более раздраженный, чем обычно.

Фафина спросила:

– Вы даже не хотите узнать, как ее назвали? Что у вас, черт возьми, в голове?

Он налил себе выпить и проговорил:

– Маттеотти.

В Кастрокаро только что дошли известия о его похищении.

– Что случилось? Его убили?

– Надеюсь. Может, научится не лезть не в свои дела.

Прошла неделя, месяц, два. В городке не переставали говорить: «Девчонка и до дня святого Роха не доживет», но в день святого Роха я все еще была жива, а вот депутата Маттеотти – от которого остался один скелет – именно в тот день нашли мертвым в лесу Квартарелла под Римом.

Хотя мать никому не рассказывала о том, что ходила к Дзамбутену, в Кастрокаро об этом знали все. Или придумали себе – что, впрочем, было одним и тем же. Разнесся слух, что Дзамбутен наложил на нее заклятие черной магии, чтобы она смогла родить меня: ведь он жил с монахами, а кто, как не Бог, знает дьявола лучше всякого другого? И люди решили, что небольшая часть семейного злосчастья осталась на мне: та же роковая судьба моих братьев, умерших до крещения, рано или поздно проявит себя. Оставалось только ждать – как и когда.

Я неподвижно лежала в колыбели с широко раскрытыми глазами. Не плакала, не спала, не ела: все время глядела в потолок, туго спеленутая с головы до ног. Каждый раз, когда Большой колокол отбивал часы, мать прижимала меня к своей переполненной молоком груди, и я медленно сосала, уткнувшись лицом в ее теплую плоть, ровно столько, чтобы не умереть. А потом снова лежала без единого звука, уставившись в никуда.

Через две недели мать вернулась на рынок. Она устраивала меня в тележке между мешками с люпином и разговаривала с людьми.

– Бедняжка, что-то с ней не так, – говорили они.

– Это все порча, – спокойно повторяла мать, прикладывая меня к груди.

– Зато у нее красивое личико, – добавляли они, и в этом «зато» чувствовалось их сочувствие: «Зато она хорошая», «Зато она спокойная».

Зато она не такая, как все.

– Почему она не плачет? – спрашивал вечером отец.

– Заплачет. Все женщины рано или поздно плачут.

Он щипал мне ножки или проводил по мне прутиком, пытаясь вызвать хоть какую-то реакцию. Я закрывала глаза и едва слышно постанывала.

– Может, она немая? – предполагал он.

Или:

– Может, она слепая?

– Говорю вам, это порча.

– Может, она просто слабоумная и теперь, раз уж родилась, придется с этим жить?

Наступила Страстная пятница. Мать взбивала шесть яиц на кухне, готовя тесто для пасхальной лапши. Услышав стук в дверь, она пошла открывать и увидела перед собой сержанта Белли.

– Чего вы хотите? – спросила она, стоя в дверях.

– Адальджиза, вам придется пойти со мной.

Она пронзила его взглядом, в котором злость и презрение слились воедино.

– Как? Куда?

Сержант Белли был родом из Южной Италии, жил в Кастрокаро один, вдали от жены и детей, и однажды, во время драки у Фраччи́, остановил анархиста, который чуть не разбил стулом голову моего отца. Он был хорошим человеком.

– Вы сами знаете куда. Откладывать больше нельзя.

– Но почему? У меня все хорошо, кому надо, меня уже простил.

– Преступление серьезное, Адальджиза. Одного прощения недостаточно.

Тогда она бросилась в спальню и выхватила меня из колыбели так, что я подлетела в воздух.

– Дитя хотите убить? Я все еще кормлю ее грудью!

– Возьмете ребенка с собой. Будете кормить в камере в Рокка-ди-Равалдино.

Сержант сделал пару шагов к матери, но она не дрогнула.

– Я не могу! Я снова беременна!

Она отступила на шаг и одним движением задрала подол, обнажив круглый живот над холщовыми трусами. Сержант торопливо отвернулся.

– Покройтесь, матерь Божья!

– Женщина, которая носит ребенка, не может сидеть в тюрьме.

Сержант вспотел от злости. Он представил, как придется устраивать роды в крепости Рокка-ди-Равалдино, где не было ни кроватей, ни белья, ни малейшей возможности позаботиться о роженице.

– Верно, – сказал он. – Но как только вы родите, вам все равно придется сесть в тюрьму. Таков закон.

– Закон – как кожа на барабане: тянется во все стороны.

– И это правда, – признал он и развернулся, чтобы уйти.

– С кем вы обедаете на Пасху? – спросила мать, когда сержант уже стоял в дверях.

– Ни с кем.

– Тогда приходите к нам, – и мать вернулась к тесту.

Марианна, первая из моих живых сестер, родилась в сентябре 1925 года, а я так и лежала, как бревно, на своем матрасике – не ходила и не говорила.

– И что, к черту, я буду делать еще с одной дочерью?! – рявкнул отец, рыча от злости.

– Будете молчать и заботиться о ней.

Мать пристроила ее ко мне в деревянную колыбель, ногами к моей голове, но Марианна расплакалась и раскричалась. Она не успокоилась, пока мать не взяла ее к себе в постель, положив между собой и отцом.

– Выходит, та дурочка и то лучше, – пробормотал он, пытаясь заснуть.

Мои родители познакомились в тот самый день, когда в остерии Фьорино произошел несчастный случай, и с тех пор ее стали звать «Ужас». Фьорино держал табачную лавку на повороте шоссе, ведущего во Флоренцию, между Кастрокаро и Довадолой, но дела шли плохо: лавка была слишком далеко от города, и люди предпочитали покупать сигареты у Фраччи́ или в магазине. Тогда он задумал открыть остерию – заведение, где подавали вино и простые закуски, – с танцплощадкой. На заднем дворе, где держал скот, он обустроил кухню и соорудил деревянный помост для танцев. Под навесом расставил бочки с вином, на столах – жаровни с курами на вертелах в ряд. И пригласил оркестры из Фаэнцы, Луго и Римини. Дела сразу пошли в гору. Люди отрывали куски курицы, вытирали руки виноградными листьями, пили и танцевали на площадке. К Фьорино потянулся народ из Терра-дель-Соле, Кастрокаро и даже из Большого города.

Моей матери было семнадцать, и на танцы она не ходила никогда. Фафина работала день и ночь. Днем лечила больных, а ночью сидела с покойниками. Поэтому матери приходилось нянчить сирот из приюта в Орсолино, которых бабушка кормила грудью за пять лир в неделю.

Но в тот день стояла хорошая погода, тяжелых больных не было – а значит, не было и покойников. Фафина сказала:

– Иди к Фьорино, Дальджиза, и найди себе там парня.

Мать надела платье, сшитое для свадьбы ее брата Альдо, погибшего позже на войне у реки Пьяве, и отправилась на танцы с Туньязой, подружкой с соседней улицы, тоже без жениха. На полпути, когда они уже взмокли на солнце, а подолы испачкались в пыли, к ним на велосипедах подъехали два парня с голыми торсами.

– Девушки, на танцы к Фьорино по этой дороге? – спросил один из них, тот, что был понаглее.

Подруги посмотрели на него: огромная копна темных волос под плоской коричневой кепкой, черные глаза, широкие мускулистые плечи, блестящие от пота. Они поняли, что его вопрос – просто предлог: он прекрасно знал, где находится танцплощадка. И им стало приятно.

– Да, – ответили они, не останавливаясь.

– Садитесь на раму, – предложили парни, – мы вас подвезем.

Тот, что в кепке – мой будущий отец, – быстро слез с велосипеда и подошел к матери: она была красивее подружки.

Но она серьезным тоном заявила:

– Мы пойдем пешком, спасибо, – а сама незаметно разглядывала этого красивого парня.

– Тогда мы тоже пойдем с вами, – ответил он.

Мать вздохнула.

– Как вам угодно.

Туньяза шла впереди с другом моего отца, мои родители – позади, немного в стороне. По дороге отец рассказал матери, что он родом из Терра-дель-Соле, только что вернулся с войны, где, простите за нескромность, убил более двенадцати австрийцев, и теперь работает грузчиком на станции в Форли.

– Я никогда не была в Форли, – призналась мать.

– Не были в Большом городе? Вы это нарочно говорите? Я отвезу вас туда в воскресенье, – ответил он.

Она сделала вид, что не услышала, но отвернулась с улыбкой.

Перед тем как войти к Фьорино, молодой человек вытер пот руками, надел рубашку, которая была намотана на раму велосипеда, достал баночку из-под седла и смазал волосы бриолином. С блестящими волосами и в свежей рубашке он пригласил мою мать на польку. До этого она танцевала под оркестр только дважды – на праздник Пресвятой Богородицы Цветов, покровительницы Кастрокаро, и на день святого Роха. Но ей хотелось научиться, и она не побоялась выглядеть неуклюжей. Он твердо вел ее в танце, объясняя шаги, прижимая ее все крепче и крепче, приближая свое лицо к ее.

– Давайте остановимся на минутку, я хочу пить, – сказала она в какой-то момент, и они сели за столик.

Мать пила санджовезе, радуясь этому воскресенью, красивому галантному мужчине, который кружил ее в танце, и тому, что ей не пришлось сидеть дома с сиротами Фафины, которые только и делали, что дрались и орали.

Небо тем временем потемнело.

– Сейчас польет, – заметил он. – Тучи идут со стороны горы Поджоло.

Фьорино тоже посмотрел наверх. Почесал затылок, поправил желтые накладные волосы цвета поленты – говорили, это была первая вещь, которую он купил, как только разбогател.

– Да, будет дождь, господи боже.

Заморосил мелкий дождь, похожий на пыль, но через минуту он уже превратился в ливень. Танцующие разбежались кто куда: кто домой, кто под навес, в надежде, что дождь скоро пройдет, но ливень только усиливался. Прогремел гром, похожий на разрыв бомбы, и мать, сделав вид, что испугалась, прижалась к моему отцу.

Фьорино не хотел отпускать гостей, учитывая, сколько он потратил на оркестр, и тут ему в голову пришла идея. Он строил второй этаж над свинарником – для танцев зимой. Там еще не было ни лестницы, ни дверей, но стояли четыре стены и крыша.

– Если хотите остаться, поднимайтесь наверх, там сухо, – сказал он.

Фьорино приставил деревянную доску к стене, и люди кое-как начали забираться наверх.

Мои родители продолжили танцевать. Отец подстроил так, чтобы мать положила голову ему на плечо, и крепко обнял ее, прижав животом к кинжалу за поясом.

– Ради такой девушки, как вы, я готов убить, – прошептал он ей на ухо, обдав теплым винным дыханием.

Мать улыбнулась. «Женщина, которая смеется, уже согласна», – подумал отец и прижал ее еще крепче. Она слегка отвела лицо – вино кружило ей голову, и она ощущала легкость, смешанную со смущением. Она украдкой взглянула на него, и именно в этот момент все и произошло.

Пол под ними с грохотом рухнул. Никто не понял как, но моя мать внезапно провалилась вниз – ее тело застряло между двумя балками, а ноги болтались в воздухе.

– Я умираю! – закричала она, и в мгновение ока у Фьорино разразился ад.

Оркестранты в панике побросали инструменты, гости, крича и толкаясь, побежали к выходу. Среди разлетевшихся нотных листов, запинаясь о тромбон и ломая барабаны, люди напирали, ударялись, валились друг на друга. Кто-то в суматохе открыл дверцу свинарника, и перепуганные свиньи кинулись в толпу, тычась рылами в людей, опрокидывая столы, заглатывая куски курятины и лепешки-пьядины. Одна свинья носилась по двору с накладкой Фьорино в зубах. Люди поскальзывались в грязи под дождем, ругались, крича во все горло, а кто-то пытался поймать свиней в этой суматохе. Тогда ветеринар из Кастрокаро, пытаясь восстановить порядок, залез на стол и трижды выстрелил в воздух из ружья. Под деревом на дороге укрывался охотник с тремя собаками, и, услышав выстрелы, собаки сорвались с места и рванули к толпе. Они метались среди людей, гоняли свиней и рвали в клочья кур.

– Какой ужас, – твердил Фьорино, ища свою накладку, – какой ужас.

Наверху, во внезапно наступившей мертвой тишине, остались только мои отец и мать. Она все еще висела, застряв в проеме обрушившегося пола, а он пытался вытянуть ее за руки, но у него не получалось, и постепенно мать теряла силы. Счастье, переполнявшее ее совсем недавно, улетучилось в этом хаосе, и мать уже жалела, что не осталась дома с Фафиной.

– Я умираю, – сказала она, дрожа.

– Успокойтесь. Сейчас я спущусь вниз и вас освобожу.

Отец быстро спустился в свинарник и увидел ноги, свисающие с потолка. Он на мгновение замер, разглядывая их, затем встал на корыто для корма, по-деревенски смело обхватил ее за бедра и дернул изо всех сил. Мать с криком полетела на него, и они оба рухнули в солому и свиной навоз, а потом молча посмотрели друг на друга – оба грязные, она все еще перепуганная, но радостная оттого, что осталась жива.

– Как вы? – спросил отец, бриолин на его волосах смешался с навозом.

– Хорошо, – ответила она.

И подумала, что этот мужчина ей нравится – ради спасения ее жизни он готов вымазаться в дерьме.