Kitabı oxu: «Год без тебя»

Şrift:

Клему, с любовью

Originally published in the English language as THE YEAR AFTER YOU by INK ROAD PUBLISHING, an imprint of BLACK & WHITE PUBLISHING LTD.

Печатается с разрешения INK ROAD PUBLISHING при содействии литературного агентства Nova Littera SIA

«Год без тебя» – мастерски написанная, захватывающая история, которая интригует настолько, что вы вынуждены проглатывать страницу за страницей, и это воистину душераздирающее исследование горя, чувства вины и прощения. А еще это невероятно атмосферная книга!
– Софи Кинселла, автор романа «В поисках Одри»

Это погружение в тему горя и потери, вдохнувшее новую жизнь в канон историй о жизни в школах-пансионах.
– Лорен Джеймс, автор романа «Любовь и другие катастрофы»

Я прочла эту книгу залпом, и каждая ее страница напоминала мне, каково это – быть подростком. Нине удалось запечатлеть радости и горести, стеснение, тоску и одиночество, которые сопутствуют этому периоду жизни. Я будто снова оказалась в школе-пансионе! Это очень трогательная, глубокомысленная и чутко написанная история о дружбе и взрослении. И я просто разрыдалась на последнем предложении. Замечательная книга. Автор, пишите еще, пожалуйста!
– София Мани-Куттс, автор романа «Плюс один»

Проникновенная, щемящая история о горе и чувстве вины, которая держит вас в напряжении до последней страницы. Путь Кары к себе запомнится вам надолго. Мне полюбилась эта грустная, красивая, полная надежды книга.
– Кэтлин Глазго, автор романов «Вдребезги» и «Как подружиться с тьмой»

«Год без тебя» – это эмоциональная история о горе, вине выжившего и всех тех разнообразных сложностях, с которыми приходится справляться тем, кто пережил трагедию. Она заденет вас за живое и даст надежду тем, кто пытается прийти в себя после потери близкого. Поистине прекрасно наблюдать, как постепенно оттаивает застывшее в глыбе боли сердце Кары.
– Акеми Дон Боуман, автор романов «Морская звезда» и «Синяя птица лета»

Душераздирающая история о горе и вине, надежде и исцелении, которая разворачивается в стенах школы-пансиона в Швейцарии. Прекрасно написано, и – очень трогательно.
– Софи Камерон, автор романа «Из ниоткуда»

1

Если бы я знала, что в изгнании будет настолько холодно, то нашла бы в себе силы воспротивиться этой затее. Но, даже если бы кто-то и выслушал меня сейчас, протестовать уже поздно – я слишком далеко от дома.

Минуты текут, и я смотрю, как за окнами такси ветер подхватывает мягкие липкие хлопья снега, и те, летевшие было к земле, снова устремляются вверх.

В аэропорту меня встретил нанятый мамой водитель. Кажется, он подумал, что я онемела от восторга, и решается завести беседу.

– Предвкушаете учебу в новой школе? – спрашивает он. Из-за сильного французского акцента слова звучат неразборчиво.

Я отвечаю не сразу, сначала провожу пальцем по запотевшему стеклу. И не пытаюсь скрыть усмешку в голосе, поскольку знаю, что между нами языковой барьер и он все равно ничего не поймет:

– Предвкушаю?

Сама не знаю, почему отвечаю вопросом на вопрос. Я не хочу говорить с ним, не хочу, чтобы какие-то из его слов врезались мне в память. Хочу забыть о нем, как хочу забыть обо всем остальном.

Он нервно посмеивается и снова начинает:

– Вы впервые в Швей…

Закончить вопрос ему не удается. Оцепенев от ужаса, я смотрю, как он выкручивает руль, машина увиливает с пути встречного грузовика и оказывается у самого обрыва узкой серпантинной дороги. Ничто не отделяет нас от таящейся внизу бездны, и я, вцепившись в ручку двери, чувствую, как цепенеет все мое тело. Когда на обледеневшем шоссе машину заносит вправо, во мне каменеет каждый мускул. Я закрываю глаза в ожидании удара. Время замедляется, и я жду, когда зазвучат крики. Когда мир превратится в размытое пятно. Когда с оглушающим хлопком раскроются подушки безопасности. Когда придет боль.

На долю секунды меня охватывает эйфория. Может, хоть в этот раз я не выживу.

Но нет – я чувствую, как машина забирает влево, прочь от опасности, и, услышав нервный смешок водителя, я возвращаюсь в реальность. Он запоздало сигналит – грузовик уже далеко и превратился в точку, – и я замечаю, что он поглядывает на меня в зеркало заднего вида.

– Бешеные водители, – говорит он с извиняющейся улыбкой.

Ответной улыбки ему не достается – я нервно провожу пальцами по потертому краю ремня безопасности и бросаю на него свой самый суровый взгляд.

– Следите за дорогой, – отрезаю я.

Водитель еще несколько раз пробует вовлечь меня в разговор, но теперь я просто игнорирую его, даже не пытаясь скрыть неприязнь. Я не свожу глаз со швейцарских гор за окном, стараясь вернуть к жизни онемевшие от страха конечности. Пытаясь не думать о том, что могло бы случиться. Или о том, что какая-то часть меня сразу же обрадовалась такой возможности.

Вместо этого в голове возникли воспоминания, как восемь месяцев назад я проснулась в калифорнийском госпитале от звука голосов. Мама и одна из медсестер старались – довольно безуспешно – говорить негромко.

– Доктор Бернс, психиатр вашей дочери, настаивает, чтобы мы подержали Кару здесь еще несколько дней и понаблюдали за ней, – сказала медсестра.

Мама, вероятно, раздраженная перспективой оставить меня здесь еще на пару дней, ведь госпиталь был в часе езды от нашего дома, угрюмо ответила:

– С какой стати ей здесь оставаться? Ее физические травмы, как сегодня утром сказал доктор, довольно незначительные. То, что она отделалась одним переломом руки, – вообще чудо. Она жива, а теперь еще и достаточно здорова, чтобы вернуться домой, – и туда-то она и поедет.

– В том-то и дело, миссис Купер…

– Миссис Блэр, – перебила ее мама, как она делала всегда, если кто-нибудь обращался к ней по фамилии моего отца. После того как он ушел из семьи, она вскоре снова вышла замуж, но даже в период «безмужья», как я называю те месяцы, она пользовалась девичьей фамилией.

– Простите, миссис Блэр, – снова заговорила медсестра, – но доктор Бернс не уверена, что Кара полностью здорова. Она опасается, что у вашей дочери суицидальные мысли.

Я живо представляю, как, услышав такое, мама в ужасе распахнула глаза и осмотрелась по сторонам – нет ли поблизости кого-нибудь из наших знакомых.

– Моя дочь не думает о суициде!

К чести медсестры, ее голос не дрогнул:

– Вполне возможно, что ваша дочь страдает от посттравматического стрессового расстройства. Кара пережила очень серьезную трагедию.

Пока мама переваривала слова медсестры, в комнате повисло молчание.

– Это психическое заболевание, – продолжала медсестра.

– Я знаю, что это такое, просто не хочу больше об этом слышать, – вставила мама. – Я ее законный представитель, так что дайте мне все бланки, которые я должна подписать, чтобы забрать ее отсюда. Психическое заболевание. Ну вы даете. Она шокирована, а не душевно больна.

– Это будет нарушением предписания ее лечащего врача, – предупредила медсестра. – Вам нужно будет подписать бланк отказа от медицинской помощи.

Мать ответила резко – про шепот она уже забыла:

– Так дайте мне этот бланк.

Сейчас, спустя столько времени, в голове всплывают всего две фразы из того спора. Во-первых, мои травмы назвали физическими. Физическая боль в руке, сломанной в четырех местах, была ничем в сравнении с той болью, которую я испытываю каждый день, когда вспоминаю, что еще сломалось той ночью, – то, чего не починить с помощью металлических болтов. Во-вторых, эту травму и бесчисленные синяки, покрывавшие мое тело, назвали незначительными. То происшествие не было незначительным, и говорить о нем так – значило не воспринимать его всерьез, делать вид, что, в общем-то, ничего страшного не случилось.

Однако сейчас я думаю, что мне, возможно, стоило сконцентрироваться не на том, какие чувства вызвал у меня тот спор, а на том, о чем в действительности шла речь. Да кому, в конце концов, хочется умереть в семнадцать лет? Знаю одно: я не могу позволить себе быть таким человеком. Просто не могу.

Мои глаза прикованы к переднему сиденью. Я больше не рискую смотреть в окно на проносящиеся мимо пейзажи. Сам факт, что я уже проделала такой длинный путь, – практически чудо. Тем не менее я почти на грани и испытываю облегчение, заметив, что ход машины замедляется. Как только мы останавливаемся, я выскакиваю из нее и прячу руки за спину, чтобы водитель не увидел, как они дрожат.

– Приехали, – говорит он и указывает на большое здание.

Оно больше похоже на дворец русских царей, чем на школу: плоский, небесно-голубой фасад как минимум в шесть этажей, на крыше – три золотистых купола. Остатки той же золотистой краски видны и на симметричных, старомодных оконных рамах, а над окнами первого этажа нависают маркизы в мятно-зеленую и белую полоску. Я поворачиваюсь спиной к этому вычурному строению и осматриваюсь. Справа от меня – станция фуникулера. Я следую взглядом вдоль каната, на котором неподвижно висят неработающие кабинки, – его конец теряется в глубине маленького городка у подножия ближайшей горы.

Теперь, когда обе мои ноги стоят на твердой земле, спуск между двумя вершинами уже не кажется таким рискованным. Впрочем, сама школа производит довольно спорное впечатление: она стоит в опасной близости к обрыву, от которого ее отделяет одна лишь голубая кованая ограда высотой по пояс. Я отмечаю, до чего изящны ее металлические изгибы, но все же она здесь выполняет скорее декоративную функцию, чем защитную.

– Помочь вам занести вещи? – спрашивает водитель, выгружая мой багаж.

– Я сама справлюсь, – торопливо отвечаю я и, выхватив у него свою единственную дорожную сумку, закидываю ее на плечо. В последний момент я все-таки оглядываюсь и неуверенно бормочу: – Спасибо.

Вид у него обалдевший, так что я разворачиваюсь и иду ко входу в здание. Вскоре я вижу двух встречающих, девушку и парня – оба примерно моих лет. У девушки длинные темно-рыжие волосы, ниспадающие вдоль плеч. Кожа у нее бледная, как у меня, но усыпана веснушками. Стоящий рядом долговязый парень выше девушки почти на голову, но у него по-детски округлое лицо и белокурые волосы.

– Давай сюда, – говорит парень, показывая на мою сумку. Выговор у него странный, непривычный, с каким-то иностранным акцентом – вероятно, скандинавским.

– Я сама, – возражаю я и тут же жалею о своих словах. Именно от такого поведения меня и предостерегала мама. «Начнешь жизнь с чистого листа, – убеждала она. – Там тебя никто не знает – ты сможешь стать прежней собой». Эти слова отбили у меня последнее желание сопротивляться. Ей не хуже меня известно, что как прежде уже не будет. И все-таки перед этими незнакомцами я решаю притвориться нормальной, пусть до конца и не понимаю, как мне это провернуть. Улыбаться я не могу, поэтому просто стараюсь изобразить самый доброжелательный вид из всех возможных.

– Добро пожаловать в Хоуп-холл, – говорит девушка.

2

– Все в оранжерее, поэтому так тихо, – говорит девушка с едва заметным, почти неуловимым французским акцентом. – Кстати, я Рэн, а это Фред. – Она указывает на высокого блондина, который неловко взмахивает рукой, но тут же опускает ее, будто передумал.

– Кара, – представляюсь я, и они синхронно кивают. Мое имя они и так знают: их назначили моими встречающими. Интересно, думаю я, что еще им обо мне известно?

– Как я уже сказала, все заняты домашкой, так что сейчас идеальное время для экскурсии.

– Домашкой?

– Ой, прости! Я все время забываю, что некоторые наши местные словечки звучат странно, – восклицает Рэн, похоже, искренне оживившись. Я невольно думаю, что она удивительно хороша собой – просто красота ее незаурядна. Ее фарфоровые щеки тронуты румянцем из-за ожидания на холоде – только он и расцвечивает ее безупречную кожу. Она невысокого роста, лицо у нее худое, а круглые, шоколадно-карие глаза придают ей взволнованный вид. – Боже, прости, ты из-за меня сейчас еще неуютнее будешь себя чувствовать, мало того, что ты новень…

– Рэн, расслабься, – говорит Фред. Он настолько высок, что рядом с ним она кажется малюткой. Фред сопровождает свои слова резкими, довольно нелепыми движениями рук, будто не знает, что делать с такими длинными тонкими конечностями.

– Прости, – говорит она, – я всегда болтаю со скоростью миллион слов в час, когда нервничаю…

– «Домашкой» мы называем домашнюю работу, – неожиданно деловито вставляет Фред, по всей видимости, спасая ее от необходимости пускаться в многословные объяснения. – Ее делают каждый день между семью и восемью часами вечера. Все ученики занимаются в оранжерее, так что у нас есть примерно сорок пять минут, чтобы спокойно обойти здание. Кажется, нам пора выдвигаться. Оставь здесь сумку, мы вернемся за ней чуть позже.

Рэн, чуть поодаль от нас, с благодарным видом наблюдает, как я спускаю с плеча сумку и вслед за Фредом углубляюсь в недра школы.

Сорока пяти минут и близко не хватит, чтобы обойти это место. Мы начинаем с первого этажа и шагаем по темному паркету к учебным комнатам. Впечатление они производят такое же, как и сама школа: ни капли заурядности. Каждый класс разительно отличается от других: странная, старомодная мебель – примерно десять парт на класс – в каждой комнате расставлена по-своему. В каждом классе есть либо камин, либо дровяная печь, которые до самого вечера сохраняют тепло.

У этой школы нет ничего общего с той, к которой я привыкла, – ни металлодетекторов, ни регулярных досмотров личных шкафчиков, ни пластиковых стульев, ни белых коридоров. Это сбивает меня с толку, меняет все мои представления о мире, и мне с трудом удается сохранять спокойствие.

В конце концов мы выходим в большой квадратный двор, который располагается позади школы, – он покрыт блестящей коркой льда. Я обнаруживаю, что здание школы имеет П-образную форму, и двор находится в середине этой самой П. С трех сторон его окружает шестиэтажное здание, а четвертая сторона граничит с затемненной территорией. К ней ведет подсвеченная дорожка, что виднеется за каменной аркой в центре. Я наконец понимаю, что имелось в виду под оранжереей. Задняя стена средней части здания сделана из стекла: пять из шести этажей – это сотни окон. То тут, то там вместо прозрачных стекол вставлены цветные. Из окон льется свет, и я вижу за ними огромную, старомодного вида библиотеку, которая не разделена на этажи.

– Это оранжерея, – говорит Фред.

Я чувствую, как он пристально смотрит на меня, когда я киваю и отворачиваюсь от бесчисленных взглядов, вне всяких сомнений, направленных в нашу сторону.

– Сколько человек здесь учится?

– Чуть больше двухсот.

– Совсем немного, – говорю я. – Дома даже в параллели больше учеников.

– Это не единственное отличие, вот увидишь.

– Спортзал вон там, – говорит Рэн и ведет меня к каменной арке, указывая на современное здание вдали – за густыми зарослями деревьев его почти не видно. – А вот здесь столовая. – Она с усилием толкает двойные двери, но те не поддаются. – Черт.

Фред отбегает к окну оранжереи и машет кому-то, а я растираю ладони – мороз здесь кусачий.

– В это время года снега почти не бывает, – говорит Рэн, разводя руками: вокруг нас лениво порхают мелкие снежинки, которые начинают скапливаться на оконных карнизах. – Обычно зелень держится до ноября.

Рядом снова возникает Фред, и в этот самый момент распахиваются двери.

Нам открывает темноволосый парень.

– А-а, да это же наша новая заключенная, которую перевели из Штатов, – произносит он негромко, явно вкладывая в свои слова какой-то особый смысл. Я проскальзываю мимо него в тепло и по-настоящему вглядываюсь в его лицо только тогда, когда мы уже внутри. Он рослый, у него загорелая кожа, высокие скулы и болотно-зеленые глаза. На мгновение мне кажется, что мы уже знакомы, но я отбрасываю эту мысль, ведь явно вижу его впервые.

– Ты же из Калифорнии, да? – подсказывает он, в упор глядя на меня.

Я отвечаю кивком и отвожу взгляд, и Рэн торопливо представляет нас друг другу:

– Кара, это Гектор. Наш одногодка.

– Привет, – недружелюбно буркаю я себе под нос.

– Ладно, давайте двигать. Нам еще нужно успеть до спален добраться, прежде чем все вернутся с домашки, – говорит Рэн. Я рада, что она сменила тему. Хотя тот парень больше ничего не говорит, я чувствую, что он приглядывается ко мне. В голове мелькает мысль предупредить, что со мной ему не светит ничего хорошего.

– Ты права, – соглашается Фред и, обернувшись, по-братски хлопает того парня по плечу. – Спасибо, Гек.

Небрежно отмахнувшись от него, Гектор уходит в сторону оранжереи. И бросает через плечо все так же громко, что, на мой взгляд, слишком самонадеянно, ведь мы точно услышим его слова:

– Ради тебя, Фред, – что угодно.

Он уходит, и я с облегчением поворачиваюсь к столовой. Ее стены обшиты толстыми панелями из темного дерева, и все пространство заполнено десятками круглых столов, застеленных сине-золотыми скатертями – они уже сервированы для завтрака. Я осматриваюсь в поисках буфета, ожидая увидеть стопки подносов, кассы… хоть что-нибудь привычное. Но ничего подобного здесь нет. Такое чувство, будто я попала в ресторан.

Фред, кашлянув, говорит:

– Мы едим в восемь утра, в двенадцать тридцать и в шесть вечера. О, а еще в оранжерее после обеда чаепитие, которое – можешь у директора спросить – игнорировать нельзя.

Я удивленно вскидываю брови.

Он впервые одаривает меня легкой улыбкой.

– Сама поймешь. Короче, Рэн проводит тебя в спальню – мне в крыло девочек нельзя, так что увидимся позже.

– Ок, спасибо, – вяло отвечаю я.

Когда он пропадает из поля зрения, меня захватывает глухой страх. Экскурсия почти закончена, и реальность подступает все ближе. И этой реальности со всеми новыми людьми, местами и правилами не избежать. Вернувшись в холл, я подбираю свою сумку и следую за Рэн к старомодному лифту, который представляет собой золотистую клетку в центре огромной лестницы, что вьется вокруг него, словно ручеек. Она вызывает лифт и замечает, что я замерла в полушаге от него.

– Все в порядке? – спрашивает она.

– На какой этаж нам надо? – Я не свожу глаз с лестницы. – Мы можем… – От стыда голос срывается, и я так и не заканчиваю фразу.

Ее лицо принимает озадаченное выражение – буквально на секунду, пока с бряцаньем не подъезжает лифт, – и тогда Рэн показывает на мою сумку и говорит:

– Давай сюда, отправим ее вверх на лифте.

Забросив сумку внутрь, она закрывает дверцу лифта, и мы смотрим, как кабина уезжает вверх.

Рэн устало плетется по лестнице, и я иду за ней, испытывая восхищение. Многим хватило бы такта не спросить, почему я не хочу заходить в лифт? Решаю, что буду вести себя приветливее хотя бы с ней, ведь она не жалуется, что нам приходится взбираться на шестой этаж пешком.

– Слева парни, – тяжело дыша, сообщает она и вытаскивает из лифта мою сумку. – Справа – мы.

Мы сворачиваем в девчачье крыло – перед нами длинный коридор со множеством дверей, на полу синяя ковровая дорожка. На каждой двери – печатная карточка с именами жильцов комнаты. Рэн ведет меня в самый конец коридора, где на карточке под одним-единственным напечатанным именем – Берэнис де Лер – от руки нацарапано и мое.

– Ты со мной, – говорит она, внимательно наблюдая за моей реакцией. – Надеюсь, ты не против?

– Значит, короткую соломинку вытащила ты? – безучастно спрашиваю я. Дурацкая, неубедительная попытка пошутить.

Она пропускает мои слова мимо ушей.

– Мне пора идти – я помогаю укладывать младших. Ты пока вещи разбери, а я скоро вернусь.

Я растерянно смотрю ей вслед. Мне и в голову не приходило, что я буду делить с кем-то комнату. Я шагаю внутрь, и мне кажется, что я попала в чей-то загородный дом. По обе стороны комнаты высятся две двухэтажные кровати с деревянными лесенками, а в пустующее пространство под ними врезаны письменные столы. С моей стороны стол практически пуст, на нем лежит только стопка аккуратно сложенной школьной формы. Со стороны Рэн царит хаос: к пробковой доске приколото множество фотографий, которые вылезают за края рамы и заползают на стену. Я касаюсь лиц на снимках. Чаще всего встречается Фред, а еще Гектор, который впустил нас в столовую. С фотографии в серебряной рамке, стоящей в центре стола, на меня смотрят двое – похоже, родители Рэн. Я отворачиваюсь. До чего же иначе будет выглядеть моя сторона комнаты, когда я разберу вещи. Я привезла только одну фотографию, и я не готова выставлять ее на всеобщее обозрение.

Я не спеша распаковываю вещи, распрямляю брюки на вешалке и ставлю туфли в шкаф так, чтобы они стояли ровно, как по линейке. Судя по тому, что за дверью раздавался громкий галдеж, с домашкой покончено.

Примерно через полчаса после ухода Рэн я слышу настойчивый стук в дверь и даже не успеваю откликнуться, как она распахивается. В комнату заходит пухлая пожилая женщина.

– Ты, должно быть, Кара, – говорит она с австралийским акцентом. Голос у нее твердый и скрипучий. На секунду я задумываюсь, не окажется ли она одной из тех ненавистных училок из книг, что я читала в детстве. Но когда мы встречаемся взглядами, ее черты смягчаются. У нее васильково-голубые глаза – молодые и озорные, несмотря на морщины и короткие седые волосы.

– Меня зовут мадам Джеймс, я здешний комендант. Буду обеспечивать тебя всем необходимым, пока ты у нас тут живешь. Прости, что не смогла тебя встретить. Надеюсь, Рэн и Фред уже провели экскурсию.

– Да.

– Рэн – хороший компаньон. Она о тебе позаботится. – Мадам Джеймс показывает на стопку вещей на моем столе. – Вижу, что тебе уже принесли форму – это хорошо. Обо всем остальном тебе расскажет Рэн. Но если у тебя возникнут вопросы – да и вообще, если что-то будет тревожить, обращайся ко мне. Моя комната находится прямо под вашей, на пятом этаже, и моя дверь всегда открыта. – Она наклоняет голову вбок, окидывая меня взглядом, в котором сквозит что-то сродни жалости; я сразу отвожу глаза. – Главное, чтобы тебе здесь было хорошо. Ты пробудешь не так уж долго, но мы постараемся выжать из этого времени максимум.

– Я здесь на целый год, – говорю я, не поднимая глаз.

– Он пролетит незаметно, дорогая. Год – это вообще ничто.

На моем лице, кажется, невольно проступает кислая гримаса. Год – это все. Когда я думаю обо всем, что случилось за последний год… Когда думаю о том, как долго тянулись последние несколько месяцев…

Рэн открывает дверь, и мадам Джеймс воспринимает это как сигнал к выходу. Я чувствую, что между ними происходит немой разговор, и, отвернувшись, принимаюсь перебирать школьную форму. Две темно-синие юбки из плотного хлопка длиной до колена – такие же, как у Рэн. Четыре белые блузки с круглым воротничком и длинными рукавами, два темно-синих джемпера и несколько пар темно-синих колготок.

– Они хорошо сидят, – приближаясь ко мне, с ухмылкой говорит Рэн. Ее взгляд теплеет. – Ты, наверное, хочешь освежиться после такой долгой дороги – пойдем, покажу тебе, где тут ванная.

Я выхожу за ней в коридор. Теперь здесь полно девчонок, которые снуют туда-сюда и галдят из-за раскрытых дверей. Когда мы проходим мимо, их смешки затихают, и я ощущаю на себе множество любопытных взглядов. Рэн, не обращая на них внимания, заходит в дверь посередине коридора. Вдоль одной стены расположен десяток раковин, вдоль другой – ряд ничем не отделенных друг от друга ванн. Ни единого шанса уединиться, это меня нервирует. Я ожидала, что здесь будут хотя бы перегородки.

Когда мы заходим внутрь, две девушки резко запахивают полотенца.

– Стучаться надо, – высокомерно говорит одна с явным американским акцентом.

– Сорри, – откликается Рэн, хотя тон ее на извиняющийся не похож. – Это Кара; я просто показываю ей тут все.

Недовольная девица окидывает нас многозначительным взглядом.

– Я – Джой, – наконец представляется она. – Это Ханна. – Вальяжным жестом она показывает на вторую девицу, которая наблюдает за нами с хмурым видом.

У обеих неестественно прямые темные волосы, и я опознаю в них типаж, который водится в каждой школе – популярные девушки. Судя по их виду и по их взглядам, Рэн явно не в их компании. Удивительно, но я инстинктивно принимаю сторону Рэн и, вместо того чтобы дружелюбно улыбнуться, как на моем месте поступила бы любая другая, вызывающе пялюсь на них в ответ и демонстративно сохраняю молчание.

Я знаю, что они из себя представляют, – кому, как не мне, разбираться в этом. Всего девять месяцев назад я была такой же. Есть что-то обнадеживающее в том, что даже в пяти тысячах миль от дома кое-что остается неизменным. Однако сейчас их чувство собственного превосходства и заносчивость вызывают у меня отвращение. Я знаю, как это работает: они ждут моей реакции, чтобы определить для меня место в здешней иерархии и понять, стоит ли заводить со мной дружбу.

Я перевожу взгляд на Рэн.

– Душа здесь нет?

Она качает головой.

– Хочешь, я покараулю у двери?

– Ну, если вы тут запретесь, нам будет о чем пошептаться, – говорит Джой и жестом подзывает вторую девицу. Проходя мимо, она кладет руку мне на плечо – полагаю, что в знак расположения. Я отстраняюсь и недовольно отряхиваюсь. Она пожимает плечами. – Хотя, может, тебе такое по вкусу…

Я поворачиваюсь к Рэн, ее шоколадно-карие глаза широко распахнуты, она нервно следит за дверью, которая со щелчком закрывается за девушками.

– Это была проверка, как ты отреагируешь, – тихо говорит она, – и ты проверку не прошла.

Я равнодушно пожимаю плечами.

– На мой счет можешь не переживать.

Я быстро принимаю ванну, пока Рэн, как и обещала, сидит ко мне спиной и читает книгу, подпирая ногами дверь, а затем мы идем спать. Когда в одиннадцать часов мадам Джеймс совершает обход, свет у нас в комнате уже погашен.

В темноте я накрываю ладонями лицо и гадаю, смогу ли наконец заплакать. Слез предсказуемо нет, но я почти задыхаюсь от тоски. Я крепко зажмуриваюсь в очередной попытке отключиться от всего, но вместо этого вслушиваюсь в дыхание Рэн, которое выравнивается и становится ритмичным, когда ее затягивает в царство сна. Я обещаю себе, что скоро тоже там окажусь. Еще немного, и меня окутает ничто, в котором нет боли. Однако сон так и не приходит; мозг кипит, голова забита вопросами. Как мне скрыть от здешних свою тоску? Как объяснить, зачем я явилась сюда в выпускной год? Что будет, если нам опять придется куда-то ехать на машине?

Я не могу. Не могу. Не могу.

Я сползаю с кровати по лесенке и тихонько роюсь в своей косметичке. Снотворного, которое прописал мне врач еще в Калифорнии, в ней нет; похоже, мама вынула таблетки уже после того, как я собрала вещи. Я борюсь с желанием закричать, а затем в ярости пытаюсь отыскать путь обратно в кровать.

В густой ночной тьме проступают размытые очертания предметов. Когда глаза привыкают к темноте, я насчитываю десять бирюзовых светящихся в темноте звезд, приклеенных к потолку над кроватью Рэн. Я пересчитываю их снова и снова, как в детстве считала воображаемых овец, успокаиваясь и засыпая от монотонности этого занятия.

После, кажется, нескольких часов, проведенных без сна, я наконец-то проваливаюсь в темноту.