Модноверие. От страшного до смешного

Воскресное утро выдалось солнечным. Снег продолжал радостно таять под лучами Орилы. По улицам Средневолжска на капище спешили нарядно, в формовки, дубленки и свингеры, одетые горожане в сопровождении женщин и детей. Старая котельная на этот раз не смогла вместить всех желающих, и народ толпился вокруг, оживленно переговариваясь. Слышались возбужденные голоса:

– Я вот всю ночь читал – нам в школе-то все врали!

– Да уж… Испания и Франция – это ж Русь, оказывается! Из Бания, жаркая страна, и Вранция – жуликоватый там народишко жил.

– Ага, а потом сюда переехал.

– Цыц ты!

– Ты там про Древний Рим-то читал? Я ж тысячу раз видел это имя, но не догадывался, что Юлий Цезарь – это Улий Це Зарь, император наш, зловянский!

– И Сто Крат, и Плод Он, и Ори Сто Телей – зловяне все. Философы!

– Без нас никакой цивилизации бы не было, точно говорю. Никакой…

На середину главного зала котельной вышел Муромир Огляныч. Был он сосредоточен и просветлен настолько, что слегка покачивался, распространяя густой дух сакральной квасуры. За ночь рисунков и ведических надписей на стенах заметно прибавилось, а на самом почетном месте красовался грубо вырезанный из доски лик Беруна, раскрашенный гуашевыми красками.

– Братья и сестры! Общинники! – заговорил Муромир Огляныч, озирая собравшихся. – Сегодня, не побоюсь этого слова, знаменательнейший день. Впервые в Средневолжске мы с вами проведем сакральный обряд поклонения нашим исконным богам, и замкнем круг времен, протянув руку нашим великим предкам. Авь-Мавь-Бравь!

– Авь-Мавь-Бравь! – уже привычно подхватила толпа.

– О Берун громоносец, забери наши беды! – завопил волхв, размахивая руками. – Яви нам милость свою! Авь-Мавь-Бравь!

– Авь-Мавь-Бравь!! Авь-Мавь-Бравь!!!

Не переставая выкрикивать сакральные и, безусловно, ведические слова, Муромир Огляныч сместился к столу, сунул руку под столешницу. В полутемном помещении бывшей котельной внезапно вспыхнуло не менее десяти мощных ламп. Господин Иванов усмехнулся уголками губ – электрическое чудо было подготовлено ночью силами горкомовского электрика Михалыча.

Эффект, однако, оказался поразительным – толпа ухнула и завыла от восторга.

– Явил! Явил милоту свою Берун-заступник! – радостно возопил Муромир Огляныч. – Бог наш! Отец! Надежа! Авь-Мавь-Бравь! Авь-Мавь-Бравь!

По знаку волхва смотрящая на него счастливыми и почти влюбленными коровьими глазами дама с радио включила магнитофон. Помещение капища наполнили звуки музыки. Вскоре к ним присоединились и слова. Несколько женских голосов исполняли некую ораторию. Внимательный и образованный слушатель без труда опознал бы в ней видоизмененный гимн панславянизма «Гей, славяне!», но таковых в бывшей котельной не нашлось – оппозиционер Евсеев не соизволил почтить открытие капища своим присутствием.

 
Гей, зловяне, наше слово
Песней звонкой льется,
И не смолкнет, пока сердце
За народ свой бьется.
Дух зловянский жив навеки,
В нас он не угаснет,
Беснованье силы вражьей
Против нас напрасно.
Против нас хоть весь мир, что нам!
Восставай задорно.
С нами Рот наш, кто не с нами –
Тот падет позорно.
 

– Падет позорно! – погрозил кому-то кулаком Муромир Огляныч. Толпа внимала и согласно кивала – конечно, падет. Еще как падет. А мы поможем.

Господин Иванов украдкой зевнул и подумал, что хорошо было бы сейчас не торчать тут, возрождая духовность, а уединиться в кабинете с секретаршей Зинаидой Викторовной, которая тет-а-тет превращалась в Зинулю, и как следует отдохнуть от праведных трудов.

События между тем шли своим чередом.

– А сейчас кандидат в волхвы Славомудр, бывший Геннадий Семенович Тюляпкин, исполнит сочиненный им гимн во славу нашей Великой и Священной Ведической общины, во славу Беруна и Тащ-бога! – провозгласил Муромир Огляныч.

Славомудр-Тюляпкин вышел на середину капища, рядом с ним встал известный в городе бард Огуревич с гитарой наперевес. Заместитель мэра достал листок со стихами, кивнул барду, и они нестройно, но очень искренне, на мотив одной из песен Цоя, запели:

 
В одной руке меч, в другой руке щит,
И череп врага под ногою трещит!
Под стягом Зворога, под ликом Орилы
Любого хазара поднимем на вилы!
Летит над полями, свободен, как гусь,
Клич нашей зловянской общины: «Русь!!!»
Арийское солнце восходит над миром,
Наш путь предначертан Оскольдом и Дыром.
Волхвы завещали нам тайные веды,
В них знания предков и пламя победы.
Могучие длани над миром простер
Берун, что возжег в нашем сердце костер.
Мы дети Тащ-бога, мы Херса сыны,
Мы духом и телом зловянским сильны!
 

Общинники захлопали. Муромир Огляныч четырежды, по-зловянски, обнял Славомудра-Тюляпкина и Огуревича, едва не сломав гитару.

– А теперь, братья и сестры, разоблачайтесь! – объявил волхв, почему-то посмотрев на полную даму с радио.

– Это зачем это? – поинтересовались из толпы.

– Будем наносить на тела сакральные ведические знаки, чтобы, когда требы возлагать начнем, Бог наш Берун опознал своих, – солидно пояснил Муромир Огляныч, беря банку с краской и кисточку. – А кто без знаков будет, того молонья небесная покарает.

Общинники, переглядываясь и похихикивая, начали снимать верхнюю одежду.

– А как раздеваться-то? – спросил кто-то. – По пояс?

– А женщинам как?

Волхв успокаивающе поднял руку.

– Объясняю! Ведические знаки наносятся на грудь, живот и ягодицы. Стало быть, раздеваться нужно полностью. Отриньте ложный стыд – по воле Тащ-бога нагими мы приходим в мир и нагими уходим. Не толпитесь, братья и сестры, никого не пропущу, всех осчастливлю – во славу нашего бога Беруна!

– Здесь Бога нет.

Фраза, сказанная негромко, неожиданно была услышана всеми. В капище воцарилась напряженная тишина. Полуголый народ раздался, с любопытством глядя на отца Владимира, стоящего в дверях. Священник был в черной рясе, с серебряным крестом на груди. Он прошел от двери к столу и повернулся к общинникам, многие из которых успели раздеться до нижнего белья.

– Что ж вы творите, люди? – спросил отец Владимир. – Это же… грех и скотство.

– А ты кто такой? – Голый кандидат в волхвы Славомудр-Тюляпкин сбоку подскочил к священнику и навис над ним, словно подъемный кран. – Кто тебя сюда звал?

– Господь мне указал, где мое место, – спокойно произнес отец Владимир. – И вижу я, что явился вовремя.

Господин Иванов поморщился. Настырный священник явно был сейчас не к месту – многие женщины уже дошли до лифчиков, и буквально через минуту могло случиться прогрессивное действо под названием «сеанс группового стриптиза».

– А-а-а, поп! – Муромир Огляныч поставил баночку с краской и угрожающе потер руки. – Вы, попы, и есть главный корень зла! На наше священное, сакральное капище явился? Богов наших хулить?

– Нет здесь богов, – покачал головой отец Владимир. – Ибо сказано в Писании: «Служение идолам, недостойным именования, есть начало и причина, и конец всякого зла, ибо они или, веселясь, неистовствуют, или прорицают ложь, или живут беззаконно, или скоро нарушают клятву. Надеясь на бездушных идолов, они не думают быть наказанными за то, что несправедливо клянутся. Но за то и другое придет на них осуждение, и за то, что нечестиво мыслили о Боге, обращаясь к идолам, и за то, что ложно клялись, коварно презирая святое».

– Что ты там бормочешь? – зарычал волхв. – А ну-ка, братья и сестры – выкинем попа из капища священного!

Общинники снова начали переглядываться. Отец Владимир побледнел, ухватился за край стола и повысил голос:

– Вы что же, люди, не видите, что это жулик? На доске, – священник указал на лик Беруна, – урода вырезал, а вы и рады. В Библии же сказано: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня».

– Он еще грозится! – закричал Славомудр-Тюляпкин, потрясая костлявыми кулачками. – Бей его!

Толпа тревожно загудела и надвинулась на отца Владимира. И было бы тут столпотворение и даже побоище, если бы не вмешательство третьей силы, а именно – электричества. Сделанная на скорую руку, наспех, то есть кое-как, проводка не выдержала напряжения, и изоляция на проводах начала плавиться.

Свет замигал, погас, сыпанули искры, и сразу же вспыхнул бархатный занавес со звездами. Люди закричали, устремляясь к выходу. Огонь быстро перекинулся на шкафы и стулья, пополз по стенам.

Господин Иванов вместе с голым Славомудром-Тюляпкиным оказался в первых рядах бегущих, а за ними валили обезумевшие от ужаса общинники. Густой, едкий дым заволок все вокруг, и в нем трудно было понять, где выход.

Очутившись на улице, то есть в безопасности, господин Иванов занялся тем, что любил и, как он думал, умел – принялся руководить.

– Эй, там! Ноль один позвоните! И в милицию! Ну, быстро, быстро! – кричал он, тыча толстым пальцем в толпу. – Женщин вперед пропустите! И детей! Тюляпкин… тьфу ты, Славомудр! Что ты ботинок в руке держишь? Надень его.

Кандидат в волхвы заскакал на одной ноге, послушно натягивая на голую ногу чей-то ботинок. Из дверей и окон котельной валил дым, прошитый острыми языками пламени.

– Так, все целы? – спросил господин Иванов.

– Волхва нет, – сказал кто-то.

– И этого… с крестом. Священника, короче.

На лице господина Иванова образовалась унылая гримаса. Пожар в культовом здании, да еще и с человеческими жертвами – это грозило потерей мэрского кресла.

– Кто-нибудь… Славомудр! Иди туда. Посмотри, – господин Иванов кивнул на дверь.

Славомудр-Тюляпкин сделал пару неуверенных шагов в сторону котельной и остановился.

– Ну?!

– Не могу, – выдавил заместитель мэра. – У меня фаерофобия.

– Чего-о? – не поверил господин Иванов.

– Боязнь огня. С детства. Я в газете «Спид-инфо» прочитал – оказывается, есть такая болезнь.

– Они ж там сгорят! – закричала какая-то женщина, судя по голосу, полная дама с радио. – Сделайте что-нибудь.

– Да, сгорят, точно, сгорят, – закивали в толпе, однако желающих идти в огонь и дым не нашлось.

Послышалась сирена пожарной машины, и все облегченно выдохнули – вот сейчас специально обученные люди все сделают, как надо.

– Битум на крыше горит! – закричал один из прибежавших на пожар мальчишек.

Котельная и в самом деле уже вся была охвачена пламенем. Шансы на то, что Муромир Огляныч и отец Владимир живы, таяли с каждой секундой.

– Ну что вы копаетесь! – заорал господин Иванов на пожарных. – Идите туда! Быстро!

Но в тот день пожарным не было суждено проявить мужество и героизм, так свойственные людям этой нелегкой профессии. Едва командир расчета с брандспойтом на плече двинулся к дверям, из клубов дыма возник узнаваемый силуэт потомственного волхва и кудесника Муромира Огляныча. Шел он, однако, не сам – под плечо его поддерживал и помогал двигаться отец Владимир.

Увидев, что огонь остался позади, священник толкнул Муромира Огляныча на руки пожарных, а сам на мгновение застыл на пороге горящей котельной.

– Слава Беруну, живы, – пробормотал господин Иванов, утирая трудовой пот со лба.

В это мгновение отец Владимир покачнулся, взмахнул руками и упал назад, в дым и пламя. И тотчас же крыша бывшей котельной обрушилась, вышибив из окон и дверей широкие столбы черного дыма, перемешанного с пеплом и искрами.

В толпе страшно закричали. Подъехала скорая помощь, и ее пронзительная сирена внесла еще больший хаос в происходящее. Пожарные дали воду и принялись заливать горящие руины. Господин Иванов протиснулся к «Волге», упал на заднее сиденье и прохрипел водителю:

– В мэрию…

Господин Иванов метался по кабинету, словно загнанный зверь. Его гнев уже испытали на себе кожаное кресло и хрустальный графин. Кресло с честью выдержало удары слабых кулачков мэра, а вот графин сплоховал и после точного броска об стену разлетелся вдребезги.

– Гнида! – рычал господин Иванов, имея в виду проклятого волхва. – Кудесник хренов! Заморочил! Задурил! Берун чертов!

Он с удовольствием высказал бы все это Муромиру Оглянычу прямо в его светлый лик, заодно еще и бороду бы выдрал, а вдобавок засадил хотя бы на пятнадцать суток за… да начальник Средневолжского УВД полковник Андреев придумал бы, за что. Но хитроумный ведический зловянин умудрился буквально испариться, сбежав прямо из машины скорой помощи. В качестве трофеев остались войлочная шапочка с опаленной кисточкой и десяток брошюрок «Во славу Беруна».

Несостоявшийся волхв и бывший Славомудр Тюляпкин тихонько сидел в углу кабинета и молчал, ожидая, когда его шеф выдохнется.

– Сразу надо было его брать! – рычал мэр. – А сейчас ищи ветра в поле. Завтра Самому докладывать – и что я скажу? Вместо возрождения духовности – пожар, материальный ущерб, да еще поп этот погиб… Надо было мне разрешить ему церковь строить! Ты что молчишь, а?!

– Надо было, – хрипло ответил Тюляпкин, глядя в пол.

– Так почему ты меня не переубедил?! – снова взорвался господин Иванов.

Тюляпкин развел руками.

– Я ж не знал…

– Знать надо было!! – заорал мэр. – Все, иди с глаз. А я заболею, пожалуй. На пару недель. Может, пронесет.

Тюляпкин выскользнул из кабинета. Господин Иванов устало рухнул в кресло, посмотрел на календарь, прикидывая дни «болезни» и в какую больницу ложиться – в Первую городскую или в Железнодорожную.

Но болеть ему не пришлось. В кабинет вошла многоопытная секретарша Зинуля, в официальной обстановке – Зинаида Викторовна, и, понизив голос, сказала:

– К вам иностранец.

– Какой еще иностранец? – вытаращился господин Иванов.

– Говорит – слуга единственного и истинного Бога.

– Бога?! Зови, зови… – Мэр оживился и зачем-то принялся приглаживать волосы. – Ну, быстро!

Господин Иванов в эту секунду был уверен – удача все же на его стороне и уж сейчас-то он точно решит все проблемы по «возрождению духовности» во вверенном ему городе.

Посетитель действительно оказался человеком очень экзотической внешности – смуглый, с тонким выдающимся вперед носом, в черной чалме и просторном, тоже черном, одеянии.

Церемонно поклонившись, он тихим, проникновенным голосом, на хорошем русском языке с едва заметным акцентом, поинтересовался здоровьем господина Иванова, его семьи и близких. Речь посетителя была умащена многочисленными стилистическими оборотами и струилась, словно шампанское на Новый год – играя на свету, шипя и пенясь.

Нескоро, но господин Иванов таки выяснил, что зовут странного гостя Мухаммад Духул и что прибыл он в Средневолжск аж из самой Саудовской Аравии с целью приобщить население города и района к самым истинным и правильным духовным ценностям, какие только есть на земле.

Религия, которую представлял Мухаммад Духул, именовалась по-арабски цветисто: «Аль-ваххабия». Суть ее, как понял в двух словах господин Иванов, заключалась в следующем: нужно соблюдать таухид^[2], практиковать только правильный таввасуль^[3], совершать макрух^[4] празднования дня рождения пророка Мухаммада, а также отвергать биду^[5].

– Вот это правильно! – ухватился за знакомое слово мэр. – Беду мы все отвергаем! Вне зависимости от убеждений и конфессий. Церковь будете строить, уважаемый Мухаммад?

На смуглое лицо «отвергателя биды» набежала легкая тень.

– Зачем церковь? Мечеть. И медресе при ней. Молодежь будем учить вере предков. Возрождать духовность.

– Ну и хорошо, – обрадовался господин Иванов, уже прикидывая, что он доложит Самому. – Духовность в наше время – это главное! Землю вам выделим в центре города, со стройматериалами поможем, с техникой… А чего экономить? В общем – в добрый путь!

Эпилог

Муттаваины за ноги протащили по улице тело казненного. Скрюченные пальцы скребли пыль, оставляя в ней глубокие борозды, мотались на кочках; вместо головы торчал черный обрубок шеи – сплошное месиво уже запекшейся крови. Рубашка на мертвеце задралась, был виден серый живот и черная татуировка – что-то скандинавское, какие-то узоры, переплетенные с деревьями, рептилиями и обнаженными женщинами.

Чужак, невесть как пробравшийся через блокпосты и заставы Самарской линии обороны Средневолжского вилаята, скорее всего не был лазутчиком или диверсантом. Но он попался патрулям, был доставлен в «черный суд», где строгий кади велел снять с пленника одежду. Татуировки сказали о несчастном больше, чем его язык, а приговор у «черного суда» был всегда один: декапитация. Седой Халеб, главный палач муттаваинов, отрубил голову несчастного одним ударом арабской сабли, привезенной из далекого Эр-Рияда.

Али-Иван вздохнул, проводил муттаваинов тяжелым взглядом и запер дверь. Чтобы дойти до дороги, нужно было перешагнуть через кровавые полосы, оставленные в пыли трупом. Еще пять лет назад это стало бы для Али-Ивана препятствием, а сейчас он без колебаний пересек улицу, обогнул закопченные руины школы и через Больничный пустырь вышел на Северную дорогу, пересекающую весь Эль-Дахар, некогда именовавшийся Ленинским районом города Средневолжска. Теперь город выглядел совсем не так, как во времена, когда господин Иванов, ныне бригадир мусорщиков Али-Иван, был его мэром.

Небо сегодняшнего Средневолжска пронзали тонкие пики минаретов. Над зданием шариатской милиции кружил вертолет. Статуя Кирова лежала в канаве возле ограды бывшего ЗВТ – Завода вычислительной техники. Голова изваяния была расколота, черты лица сбиты, но широкая ладонь упрямо торчала из кучи мусора и прошлогодней листвы, словно поваленный истукан просил милостыни.

Заборы и стены ближайших домов пестрили лозунгами на арабском, восхваляющими Мухаммада Духула, человека, создавшего в этой варварской стране вилаят во славу Единого Бога.

Али-Иван шагал по обочине. Город постепенно отставал, уползая назад. Редкие прохожие, в основном женщины в черных паранджах или серых никабах, завидев мужчину, переходили на другую сторону дороги.

Тусклое осеннее солнце, растрескавшийся асфальт, вытянутые силуэты тополей. Сухая листва, мусор, пыль. На мгновение Али-Ивану показалось, что он вернулся в детство. Вот по этой дороге, тогда называвшейся «Объездное шоссе», они с друзьями бегали на Длинное озеро ловить сорожек. По пути собирали дикарку, грызли сочные стебли, плевались и изображали ковбоев…

Али-Иван испуганно оглянулся, словно бы кто-то мог подслушать его мысли. Из-за поворота выехал грузовик, украшенный черными флагами с изречениями из «Книги Шейха», остановился возле Али-Ивана, обдав его пылью. Водитель, пожилой мужчина по имени Тюляп, некогда, в другой жизни, работавший заместителем Али-Ивана, а теперь кое-как управляющийся с грузовиком, коротко кивнул. Али-Иван забрался в кабину, с трудом захлопнул перекошенную дверцу, ругнулся было, но тут же сложил ладони перед собой и быстро прошептал шахаду.

Грузовик тронулся в сторону свалки. Через полчаса Али-Иван уже сидел в своей пропахшей гнилью и уксусом будке. Он записывал в журнал номера самосвалов с мусором, отмечал количество рейсов и изредка переговаривался со старшим сортировщиком, сутулым парнем по имени Хамиз. Тот приходил в будку бригадира, если находил в мусоре что-то интересное. Что-то, что можно было бы продать через Рыжего Асрама.

– Уважаемый, – Хамиз в очередной раз просунулся в будку, стянул с лица повязку и оскалил кривой рот в ухмылке, – идут самосвалы с Шестого микрорайона. Там начали разбирать развалины на месте Старой котельной. Посмотрите, что нашли мои люди.

Он протянул Али-Ивану что-то плоское, какой-то предмет, обернутый в грязный пластиковый пакет.

Не спеша закрыв журнал, Али-Иван снял очки для письма и внимательно посмотрел на Хамиза.

– Это – харам^[6]?

– Да, уважаемый, – кивнул сутулый. – Но это…

– Ты что, не знаешь, – не повышая голоса, произнес Али-Иван, – что любой харам подлежит немедленному уничтожению? Забыл, что говорил мулла Юсуф?

Хамиз дернул плечом, испуганно посмотрел в глаза Али-Ивану.

– Не бойся, тебя не накажут, – махнул рукой Али-Иван. – Ступай, едут новые самосвалы. А харам оставь здесь. Я сам сожгу его.

Хамиз обрадованно кивнул и выскочил из будки. Проводив глазами его нескладную фигуру, Али-Иван поднялся, подошел к предмету, оставшемуся лежать на лавке у входа, и стащил с него пакет.

На него внимательно и словно бы с укором посмотрел резной лик громовержца Беруна. Али-Иван поднял руку к глазам, да так и застыл, не в силах оторвать взгляд от закопченной, грубо раскрашенной доски. Прошлое внезапно обрушилось на него, как ночная гроза, и грохот бульдозера со свалки показался Али-Ивану раскатами грома.

– Господи… – прошептал Али-Иван, пошатнувшись. – Прости нас… мы не ведали, что творили…

И он даже занес руку, собрав пальцы в щепоть, но тут с минарета Восточной мечети до его слуха долетел тонкий, пронзительный голос муэдзина, призывающего правоверных на полуденный зухр^[7].

Али-Иван отбросил доску с ликом Беруна в угол, достал из ящика стола коврик, расстелил на полу, опустился на колени, уткнулся лбом в грязную материю. Губы его шевелились, привычно повторяя за муэдзином: «Ашхаду ал-ля иляха илля-Ллах^[8]», но в голове набатом звучали слова, сказанные двадцать с лишним лет назад смуглому человеку в восточной одежде: «В добрый путь!»