Kitabı oxu: «The Слон. Один случай из психоаналитической практики»

Морозный день. Ледяной ветер, злой и беспощадный, щипал за лицо, пробирался под одежду ледяными струями. Телефон тревожно вибрировал в кармане уже третий раз подряд. Глупая надежда – что он угомонится, – таяла с каждым гудком. Пришлось снять перчатку, пальцы тут же задеревенели на холоде. Достал айфон, этот символ назойливого современного мира.

– Да, слушаю, – сказал я, и в голосе прозвучала не столько вежливость, сколько усталая отстранённость. Может, он все-таки ошибся номером.

На том конце – пауза, тяжелое молчание, в котором слышалось отчаяние. Потом кашель, сдавленный, нервный, и голос, набирающий силу с каждым словом:

– Добрый день. Мне срочно нужен психолог. Я по объявлению с В17. Это… я туда попал?

– Да, – ответил я. – Сергей Викторович. Психолог. Стаж двадцать лет. Чем могу помочь?

Он снова замолчал, собрался с духом, и тогда слова вырвались наружу, как кровь из свежей раны:

– Я не сплю уже две недели. Меня преследуют кошмары. Мне… страшно жить. Вы можете принять меня?

«Клинический случай, – холодно и четко срезонировало в сознании. – И непростой. Осторожность не помешает».

– Понимаете, – сказал я, подбирая слова, как сапер мины, – с бессонницей и тревогой – это к врачу. Таблетки. Антидепрессанты. Быстрая помощь. Я психоаналитик. Здесь нужны время и работа. Минимум пятнадцать сессий.

Он выслушал. И его ответ был ударом ниже пояса.

– Понимаете, я уже полгода у психиатра. Пью все, что выписали. Без толку. Мне посоветовали найти психолога. На сайте я выбрал вас. Итак, когда можно подъехать?

Что ж, дороги назад нет. Отступать некуда. Тогда только вперед.

– Ладно, – выдохнул я. – Если так… Завтра. Московский проспект, 121, офис восемь. Ровно в двенадцать. Вас устроит?

– Принято. Ровно в двенадцать, – отчеканил он, будто докладывая по уставу. – Меня зовут Тимур.

– Хорошо, —повторил я на автомате, выдавливая из себя деловитость. – Завтра. Двенадцать. Московский, 121–8. Тимур. До встречи.

– До встречи, – коротко бросил он и отключился.

Ветер снова ударил в лицо, но теперь он казался не просто холодным, а враждебным даже лютым. Понятно, завтра будет непростой день.

На следующий день, ровно в полдень, дверь моего кабинета распахнулась с такой решительностью, будто ее штурмовали. На пороге стоял человек лет пятидесяти, с телом атлета, еще не сдавшегося времени. В его осанке угадывалась военная выправка, а в глазах – тщательно скрываемая буря и что-то еще едва уловимое.

«Тимур», – отчеканил он, словно докладывая командиру. «Назначено на двенадцать». Он замер посередине комнаты, нерешительный, как солдат на чужой территории.

«Проходите, располагайтесь», – жестом указал я на кресло. Он опустился на самый край, пальцы его нервно переплетались и снова расцеплялись. Глаза метались по кабинету, ища точку опоры в этом незнакомом мире и не находя ее.

«Тимур, прежде чем начать, предлагаю сделать дыхательное упражнение», – сказал я. Его взгляд мгновенно остановился на мне – прямой, открытый, в нем было что-то притягательное и пугающее одновременно.

«Да», – коротко бросил он.

Мы начали. Вдох – раз, два, три. Пауза. Выдох. Я считал, наблюдая, как с каждым циклом его дыхание становится глубже, а щеки покрываются румянцем, вытесняя мертвенную бледность.

«Ну вот», – медленно произнес я. «Теперь расскажите, что привело вас ко мне. Можете звать меня Сергей Викторович».

Тимур откинулся в кресле, уставившись в потолок. «Год как вернулся со спецоперации, Сергей Викторович. Полгода назад пошел к психиатру – сослуживцы уговорили. Сон не в порядке, тревога… Пробовал лечиться алкоголем – стало только хуже». Он горько усмехнулся. «Меня даже в участок забрали – ходил по торговому центру, кричал про артобстрел, требовал, чтобы все прятались в подвале. Хорошо, полицейские попались понимающие. Отпустили, сказали – героев не забираем. А я.… я почти ничего не помню. Все как в тумане».

Он помолчал, его взгляд стал отрешенным. «А со сном… сплю по пятнадцать минут за ночь. Зажмурюсь – и вижу их, ребят из взвода. Живых, улыбающихся. А открыть глаза боюсь – вдруг они снова умрут? Так и мучаюсь до рассвета».

Слезы выступили на его глазах. «Плачьте, не стесняйтесь», – тихо сказал я. «Слезы – хороший помощник в нашей работе».

Он молча взял салфетку, вытер глаза, шумно высморкался. «Нас было пятеро… все из разных районов Питера. Держались вместе на этой проклятой войне. А теперь я один».

Он снова замолчал, сделал глубокий вдох, безразлично глядя в потолок. «Вы сможете мне помочь?» – в его голосе прозвучала последняя надежда.

«Тимур, а как ты сам видишь мою помощь? Что ждешь от терапии?» – осторожно спросил я.

Он посмотрел куда-то вглубь себя, и в его глазах вспыхнул призрачный свет. «Знаете, чего бы я хотел? Чтобы мои ребята были живы. Сергей, Андрюха, Костян, Димон и Санёк-сорвиголова. Чтобы мы выиграли эту войну и встретились здесь, в Питере, чтобы отметить всё как следует». Его взгляд, вопрошающий и наивный, был полон такой тоски, что мне стало тяжело дышать.

«Тимур, ты же понимаешь, я – психоаналитик. Я могу помочь тебе разобраться в себе, пережить травму, найти своё место в этом мире», – резюмировал я, чувствуя всю недостаточность и невысказанность этих слов.

«Я боюсь жить здесь без них, – голос его сорвался. – Мы же обещали вернуться все. Вместе». Он напрягся, глаза забегали, а правая рука с силой рванула рукав свитера, обнажив свежие, не зажившие порезы на запястье.

Я с ужасом смотрел на эти шрамы – безмолвные свидетельства его отчаяния. «Тимур, – тихо сказал я, глядя прямо в его глаза, где смешались боль, злоба и решимость. – Я помогу тебе. Проведу столько сеансов, сколько нужно. Но при одном условии».

«Каком?» – мгновенно переключился он, как солдат, услышав команду.

«Ты дашь мне слово. Крепкое слово человека, который видел смерть и знает цену обещаниям. Напишешь расписку, что на время терапии, все эти месяцы, ты не нанесёшь себе никаких физических увечий. Включая суицид».

Он покраснел, машинально схватившись за запястье. «Да, конечно, напишу. А это… это точно поможет?» – спросил он по-детски, заглядывая мне в глаза.

«Да, Тимур, поможет. Но и тебе придется много и трудно работать. Готов?»

«Готов, конечно, готов!» – в его голосе снова появилась надежда, хрупкая, как первый лед.

Расписка была написана быстро, неразборчивым почерком. Он неохотно протянул её мне, словно расставаясь с последним правом на выход.

«Сергей Викторович, а можно я буду звонить вам? Если станет совсем невмоготу?» – в его голосе слышалась мольба.

Я вспомнил другого клиента – игрока и заядлого пьяницу, донимавшего меня звонками в любое время суток. Но это был другой случай. Именно тот случай между жизнью и смертью.

«Конечно, Тимур. В любое время».

«И ещё… – он прищурился, – зовите меня Слон. Это мой позывной на войне. Так ребята называли».

«Слон так Слон», – согласился я. За годы практики приходилось слышать и не такое.

Мы договорились о сессиях – два раза в неделю, гипноз, метод Фрейда. Он соглашался на всё, лишь бы найти выход из ада, в котором оказался.

Первый сеанс гипноза прошел лучше, чем я ожидал. Когда он открыл глаза, в них было недоумение и облегчение.

«Я вас слышу. Мне… так легко. Словно заново родился. Я видел себя маленьким. И кажется, я впервые за много лет по-настоящему выспался».

После его ухода я долго сидел в кабинете, размышляя о предстоящей терапии. Случай был клинический, один из тех, что встречаются раз в жизни. Были у меня и наркоманы, и семьи на грани развала, но настоящее ПТСР… Это что-то новое.

Подошел к окну. За стеклом медленно опускался вечер, такой же холодный и безразличный, как и всегда. Впереди была работа. Долгая, трудная, но необходимая.

Не отрывая взгляда, я задумался.

Питерская зима. Она обрушилась на город тяжким, неторопливым снегопадом, заваливая улицы и тротуары белым саваном. Город стонал под этой белизной, ворчал, скрипел зубами, но снег ложился безразлично неотвратимо и властно, как судьба, накрывая город. И в этом была своя усталая красота – красота конца, красота забвения.

Питер превратился в декорацию к старой сказке – той, что читают детям, но в которой скрыта взрослая, холодная правда. Казалось, вот-вот из-за поворота вылетят сани Снежной королевы, унося кого-то в царство вечного льда. А где-то в освещённых окнах, под ёлками, уже бьётся за свою нежную бумажную танцовщицу оловянный солдатик, обречённый и бесстрашный.

Волшебство? Возможно. Но волшебство меланхолическое, с привкусом железа и одиночества. Новый год – это ведь не только надежда. Это ещё и время, когда призраки детских мечтаний выходят погреться у огней.

Я стоял у окна, глядя на эту снежную сказку, и думал о своём новом пациенте. Случай – клинический, тяжёлый, один из тех, что оставляют шрамы не только на пациенте, но и на терапевте. Но в нём была та самая жизненная правда, ради которой стоит заниматься этим помогающим ремеслом. Интереснее и страшнее смерти нет ничего – кроме жизни, которая цепляется даже за самые тонкие нити Судеб.

Терапия началась. И в этом заснеженном, застывшем городе это была единственная горячая точка – борьба за одну-единственную человеческую душу.

2

За двадцать минут до назначенного времени он уже стоял у двери моего кабинета. Все тот же небритый подбородок, короткая стрижка, выдававшая военную выправку. Но теперь я разглядел шрам на левом виске – заживший, но зловеще красный, с четкими следами швов, будто кто-то скрепил расползающиеся части головы. На морозе рубец порозовел, и Тимур нервно растирал его пальцами, словно пытаясь стереть память из тела.

«Добрый день, Тимур».

«Добрый морозный день, Сергей Викторович», – ответил он, и в голосе прозвучала почти детская радость, неуместная в этом хмуром кабинете.

Он занял свое место в кресле, расположенном по Фрейду – полулежа, чтобы я мог наблюдать за малейшим движением его лица. И снова я заметил странность: он наклонял голову влево, подставляя правое ухо, будто левое уже не могло ловить звуки этого мира.

«Тимур, ты плохо слышишь?» – спросил я.

«Да, после ранения…» – он замолк, и вдруг глаза его остекленели, наполнились пустотой. Он отвернулся к стене, сжавшись в комок. Я наблюдал, как желваки на его скулах напряглись, вены набухли, словно кто-то качал в них не кровь, а ярость. Сейчас работать было нельзя.

Мы снова начали с дыхания. Вдох – раз, два, три. Пауза. Выдох. Постепенно его тело сдалось, отпустило напряжение. Дыхание выровнялось, став глубоким и мерным.

«Тимур, а почему все-таки Слон? Что связывает тебя с этим словом?»

Он задумался. Лицо его преобразилось. Внезапно передо мной сидел не израненный солдат, прошедший все круги ада, а юноша с ясными, почти детскими глазами. Улыбка тронула его губы.

«Такой позывной я сам себе выбрал на войне», – сказал он задумчиво.

«Но почему именно Слон?» – настаивал я, чувствуя, что за этим словом скрывается нечто большее.

Тимур снова улыбнулся, но теперь в его улыбке была тень грусти. Он медленно начал свой рассказ, и я понял – сейчас откроется дверь в тот мир, из которого он не смог вернуться.

3

Город Х…-в – именно так называлось это место, куда занесло отца по воле службы. Поезд, отбивающий колесами последние часы старой жизни, устало плелся по маршруту Ленинград–Москва. За окном буйствовала чуждая нам, бессмысленно яркая летняя Россия – упитанная зелень, наглая синева неба и такие же синие, словно подкрашенные, реки. В вагоне стоял знакомый запах – пыль, догоревшие в самоваре щепки и дешевый чай, горький, как первое юношеское разочарование. Проводник, с лицом человека, видавшего виды, разлил эту бурду по стаканам. Я выпил свою порцию жадно, заедая бабушкиным бутербродом – последним караваем с того, ушедшего на дно прошлого.

– Ма, а отец будет? – спросил я, и в голосе прозвучала надежда, которую сам же и испугался.

– Будет, сынок. Конечно, будет, – ответила мать, и ее слова повисли в воздухе, тонкие, как дымок папиросы.

Поезд с глухим стоном замер у перрона, выпуская на волю клубы усталого пара.

– Город Х…-в! Стоянка двадцать минут! – голос проводника пробился сквозь шум, словно сквозь линию фронта.

– Я донесу чемодан, – сказал я. Восьмой класс – это ведь уже не детство. Это ведь когда уже взрослый!

Мать кивнула, и в ее глазах я прочел все то же молчаливое согласие на всю грядущую и полагающуюся мне боль.

Отца мы увидели сразу – он бежал, сжимая под мышкой огромный, нелепый букет белых пионов. Цветы выглядели как белый флаг на поле его жизни.

– Тима, давай я! – обнял он нас, и в его объятиях была вся тоска этих месяцев разлуки. – Наконец-то мои х…-витянети прибыли!

Дорога в военный городок была короткой и жестокой. «УАЗик» подбрасывало на ухабах, будто на волнах чье-то нелепой судьбы. Мир за окном был серым, плоским и безрадостным.

– Да, это не Рио-де-Жанейро, – усмехнулась мать. Ее улыбка была похожа на трещину в фаянсовой чашке.

– Да, – ответил я. Это было единственное слово, которое находилось для этого пейзажа.

Квартира оказалась маленькой, залитой навязчивым солнцем. Мебель, прибывшая из Владивостока, стояла в беспорядке, как эвакуированные пассажиры на незнакомый берег. Она хранила запах другого моря, другого воздуха – запах прошлого, которое уже не вернуть.

– Тима, сбегай в магазин. У отца в холодильнике, кажется, мышь повесилась от тоски. Возьми хлеба, молока.

Магазин пропах одиночеством и тлением. У кассы стоял паренек, и тихий спор его был похож на предсмертный шепот.

– Не хватает десяти копеек. Иди и принеси. Или проваливай, – голос кассирши был твердым и пустым, как булыжник.

– Тетенька, я вечером… родители…

– Нет. Плати или уходи. Не задерживай очередь.

Я шагнул вперед. В моих глазах был тот же голод – не столько на конфету, сколько на каплю человечности в этом алчном мире торгашества.

– Посчитайте нас вместе, – сказал я, глядя на кассиршу. В ее взгляде читалось презрение ко всему миру, включая и меня.

Она хмыкнула, отсчитала сдачу и грохнула кассой, словно захлопывая крышку гроба своим умозаключениям. Я сунул мелочь в карман. Монеты звенели, как осколки разбитой надежды о школьных завтраках.

На крыльце, залитом пыльным солнцем, парень хрустнул фантиком.

– Вован. Восьмой класс.

– Тима. Тоже восьмой. Отца перевели.

Мы крепко пожали друг другу руки.

Он молча отломил половину конфеты – липкой, сладкой, похожей на бальзам на раны этого безнадежного дня. Я взял. Шоколад был приторно-сладким, но в тот миг он казался единственным оправданием этому миру.

Я рассказывал ему про Владивосток, про ириски, что мы звали пломбодерками, про вьетнамский суррогат с лебедем на обертке. Это были рассказы о другой жизни, о другой планете. Обо мне.

– У нас тут с шоколадом порядок, – с важностью заявил Вован. – Были бы деньги.

Фраза повисла в воздухе, горькая и пророческая. Из-за угла, как из-за поворота в плохом сне, вышли трое. Тот, что был впереди, с лицом, на котором жизнь уже оставила свои первые, жестокие отметины, ткнул пальцем в Вована.

– А, Рыба! Должок-то не забыл?

Вован побелел, как полотно паруса перед штормом. Он что-то бормотал, жалкое, несвязное. Его карманы были пусты, как и его будущее.

– Может, у твоего другана есть? – «Король», а звали его Димыч, повернулся ко мне. Его походка была наглой и уставшей одновременно. Он постучал по моему карману. Монеты звякнули предательским хором.

Я отдал все. Он пересчитал добычу с видом бухгалтера, подводящего итоги текущего квартала.

– Два восемнадцать – в счет долга, Рыба. Остальное – в школе. Понял меня?

Он зыркнул на меня взглядом, в котором не было ни злобы, ни радости – только пустота и равнодушие. Затем развернулся и ушел, уводя за собой свою свиту.

Мы остались стоять в звенящей тишине. Вован был бледен, его руки мелко дрожали.

– Он король нашего класса, – прошептал он. – Я должен. Я тебе все верну. У родителей возьму и отдам тебе Тим. Точно!

Я смотрел на него, на его сгорбленные плечи, и сжимал кулаки. В карманах было пусто, но внутри закипала ненависть – тяжелая, липкая, как тот шоколад.

– Ладно, Вован, – сказал я тихо. – Разберемся. И с долгом. И посмотрим, какой он король.

Война только начиналась. И мы были ее первыми добровольцами.

Во Владивостоке я умел договариваться с местными хулиганами. Там у меня были связи, и школьные вопросы решались быстро и без лишнего шума. Здесь же я был никем – пустым местом. Новичком. Эти парни с их тусклыми, жадными глазами были мне чужды. От них веяло чем-то затхлым, обреченным, что отталкивало с силой животного инстинкта. Они были из того мира, куда лучше не попадать. Но тогда я отложил это дело – впереди был целый день, а дома ждала лишь тоска четырех стен.