Kitabı oxu: «Справа от Европы», səhifə 3
– Да. Открыто.
– Здравствуйте. Украинская митница. Ваши документы, будь ласка.
Говоривший таким тщательным суржиком был таможенным офицером. Он сел на свободную постель, перелистал паспорт и оглядел купе. Я попытался проследить за его взглядом и, краем глаза успел заметить, выглядывающее в дверном проёме монументальное бедро госпожи Сердюк. Видимо, постукивает таможенникам в обмен на свободный провоз контрабанды. Тут такой повод – один с двумя билетами в купе СВ. Не очень дёшево. И подозрительно.
– А почему вы едите один с двумя билетами?
Надо же так попасть! Может, действуют Андреевы подсказки? Но, отвечать я не стал из вредности. Взял стакан с остывшим чаем и сделал глоток.
Таможенник, уже положивший мой паспорт на столик, снова взял его в руки и, постучал им.
– Я к вам звертаюсь.
– Я вас слушаю.
– Почему вы один в купе с двумя билетами?
– Назовите номер статьи уголовного кодекса, запрещающей мне осуществлять поездку таким образом?
Да пошёл ты! Что я такого сделал? Интонация наглого вопроса видимо рассчитывалась на создание для меня неуютной ситуации. А, хрен тебе! Не надо изображать передо мной мученика, сутками напролёт стерегущего экономическую границу. Ты сюда рвался добровольно. Здесь ты – не по приговору суда. Так, что, или повежливей, или проваливай!
Таможенник оглянулся на дверь и на минуту задумался. Или сделал вид, что задумался. Хотя я думаю, что он просто считал до десяти. Но, держал он паузу театрально, правильно. Станиславский сказал бы: «Верю!»
– Покажите ваши вещи.
Моя сумка лежала рядом. Расстегнув молнию, я положил сумку на столик. Очень тщательный осмотр, конечно же, ничего не дал.
– Это все вещи?
– Да.
– Поднимитесь, будь ласка.
Последовала проверка ящиков под откидными сидениями. Результат нулевой. Бедро продолжало выглядывать в дверном проёме.
Ничего не найдя, офицер опять открыл мой паспорт. Может, он решается на личный досмотр? Так у меня козырь в рукаве. И не смотри, что я национальное меньшинство.
– Валюту, драгоценности, наркотики перевозите?
– Нет.
Даже самый лучший праздник имеет финал, если не будет похмелья. Отфиналил и этот. Кинув паспорт на стол, таможенник двинулся к выходу.
– Счастливой дороги.
– Спасибо.
Дверь в купе заехала на своё место. Я просмотрел довольно придирчиво паспорт, будто боялся, что таможенник тайком вырвал мою фотографию. Но, он не был моим фанатом. С этой мыслью я отправился на боковую.
Сон прервал звонок моего мобильного. Звонивший не представился, а только сообщил, что он беспокоит меня по поручению и от имени Андрея. Сказал, что планы изменились и Москва нам не нужна. Естественно, подумал я, кому нужна Москва в половине третьего ночи? Кроме французской армии. Далее, сообщал звонивший, мне предлагается выйти в Курске. На вокзале та же история с пакетом, но в кассе номер четыре. Потом автобусом в Воронеж. Я, конечно же, поинтересовался, зачем надо было делать такой крюк? Вверх на север в Москву и тремя пересадками на юг в Воронеж, – лишком сложно. Последовал ответ, что он только передаёт информацию, а всё решает старший.
– Тогда проследите, насколько это в ваших силах, чтобы этот старший никогда не стал министром путей сообщения.
Одевшись, я навестил не спящую, к моей радости, госпожу Сердюк. Узнав, когда прибиваем в Курск, я сообщил ей что выхожу. Что и сделал через двадцать минут. Остановившийся поезд издал свистящий вздох облегчения, когда я покинул вагон.
Достаточно быстро разобравшись в архитектурных хитросплетениях кассового зала, и получив пакет, я устроился за столиком работающего кафе и попросил чай.
В пакете было именно то, что и обещал Андрей, – деньги, бронь и номера телефонов. Правда, на эти деньги я мог бы нанять десяток китайских рикш, чтобы они, сменяя друг друга, транспортировали меня по любому изменяющемуся маршруту. Но, просили автобус. Андрей хотел, наверное, чтобы я постиг тайный смысл аскетизма.
Глава 3
Дальнейшее происходило в полудрёме. С пересадкой я приехал в пункт назначения около семи вечера. В гостинице устроился сразу, отправил сообщение Андрею и сделал всё то, что и положено аскету в Воронеже, – скромнейший ужин в ресторане, часик перед теликом и сон.
Утро, следующего дня, было, как, утро, следующего дня. Воронеж был – как Воронеж. А вот я был как собачка Павлова, с её рефлексом на выполнение задания. Дозвон до следователя, сборы и бритьё, крепкий чай в кафе – всё совершалось автоматически, как-то, мимо сознания. Толком пришёл в себя, только, около киоска прессы, где купил карту города. Интересно, это я сам себя так настроил на ответственность, или кто-то надо мной поработал? При случае скажу Андрею об этом, пусть ослабит поводок.
Остановив такси, я попросил подвести меня к моргу районной больницы. Водитель согласился сразу, добавив скорби в свое лицо. В машине звучал «Вечер трудного дня», «Битлз». Мне это показалось хорошей приметой на весь день. Водитель предложил выключить музыку, но, я отказался. Я не ехал, я купался в этой музыке, погружался так глубоко, как только мог и старался подольше не выныривать. Как мало человеку надо, чтобы чувствовать себя по-настоящему приятно и легко. Остановившись около больничной ограды, водитель вопросительно посмотрел на меня. Выбора у меня не было. Я расплатился и вышел, с сожалением глядя в след отъезжающей машине, окутанной прозрачным облаком великолепной музыки… Здравствуй, реальность.
Морг я нашёл в дальнем углу больничного комплекса. Судя по обшарпанности здания, морг переболел оспой в самой извращённой форме. Чтобы пациенты больницы не пялились на своё будущее, вход был благоразумно расположен на противоположной стороне здания, недоступной для обзора.
Около входа стояли три молодых, судя, по комплекции и фигурам, парня. Некогда белые халаты, с буроватыми пятнами, на голое тело, старые больничные пижамные брюки и кроссовки без шнурков – это вся одежда медперсонала. Лениво прищуриваясь, они поглядывали на появляющееся из-за редких тучек солнце, и со смаком выпускали сигаретный дым по облакам, за которыми солнце, иногда, пряталось.
Направляясь к ним, я решил говорить напрямую.
– Здравствуйте.
– Кого берешь?
– Двух брюнеток и шампанское! Я говорю – здравствуйте.
– Привет.
– Ребята, я приезжий. Я хотел кое-что узнать об одном вашем клиенте. Хочу расспросить подробно и отблагодарить.
– А ты, ваще, кто?
– Мои данные вам без надобности. Я – частное лицо. Вчера приехал из Украины. Дело у меня скорбное. Справок и заключений мне не надо. Только ответы на пару-тройку вопросов. А потом – мы с вами никогда не виделись.
– Василич, наш патолог, на пятиминутке у главного. Подожди его. Придёт – и поспрошаешь.
– Ребята, я из Украины, а не из Гондураса. У нас там тоже ходит русский язык. Я обращаюсь к тем, с кем хочу поговорить. Василич меня не устроит. Если бы я был из ментовки, то все бумаги по любому жмуру у меня были бы и без прихода сюда. Я просто имею вопросы, и имею благодарность за ответы.
– Да, мы, тока, убираем и моем, можем зашить. Не режим мы. Что мы, это самое, можем знать?
– Давайте сначала. Вы согласны ответить? Разговор минут на пять.
– Ну….
– Да или нет?
– Сколько даёшь?
– Называй сам.
Любитель присказки «это самое» оглянулся по сторонам так, как будто стоял на шухере.
– Пару тыщь?
– Согласен. Только без придумок и утаиваний. Я спросил – вы ответили. Я даю деньги, и мы никогда не виделись. Добро?
– Спрашивай.
– Рейзбих Антон Дмитриевич.
Ребятам резко расхотелось разговаривать. Они начали топтаться спадающими кроссовками и переглядываться.
– Сказал «А», говори «Б». Что случилось? Добавить денег? Поймите, то, что вы скажете, я никак использовать не смогу. Тем более, я приезжий.
– Покажи паспорт.
Герб Украины и украинский текст немного их успокоили.
– Ты точно не «цветной»?
– Нет. Я чёрно-белый. В чём заминка?
– Ты почему им интересуешься?
– Это мой брат. Мать одна, отцы разные. Мне только сообщили о его смерти. Но, всё так путано, что я решил узнать для себя всё, что можно.
– Кирюха, глянь-ка, когда его привозили?
– Его уже похоронили?
– Ну, это самое, тут такая штука…
– Не тяни. Три тысячи. Согласен?
– Ладно. Только, не, это самое, не подставь. Его привезли менты уже перед утром. До восьми ждали Василича. Мы его вытащили из УАЗика. Он лежал на брезенте. А вот, это самое, ему травы свежей подстелили… зачем-то. Ну, когда? (Это к подошедшему Кирюхе). Вот, это самое, точно пять дней тому. Василич его вскрыл и пошёл к ментам. Мы его, это самое, зашили. Акта менты ждать не стали, жмура, это самое, (Кирюха толкнул говорившего локтем), извини, твоего брата не зарегистрировали. Потом собрали, это самое, вещи в мешок, труп в брезент, голый он был. Мы его погрузили в багажник и всё. Менты, это самое, уехали.
– А почему ты его запомнил, если его не регистрировали?
– Когда мы его занесли, менты, это самое, остались на улице. Мы, это самое, сами раздевали его. Ну и нашли пачку визиток. Все на одну фамилию. Значит, его. И фамилия у него, это самое, не Иванов. Запомнился.
– А куда Кирюха ходил смотреть, если его, опять-таки не зарегистрировали?
– А в тот день больше никого не привозили. Мы тут весь день уборкой маялись.
– А во что он был одет?
– Костюм. Хороший, это самое, дорогой. Галстук. Белая рубашка.
– Отчего умер?
– Огнестрел. Скорее всего, из Макара. Пуля – прямо в сердце.
– Ты и пулю видел?
– Я её, это самое, в пакет положил и ментам вынес.
– Больше ничего не вспомнишь?
– А он в одном туфле был, – сказал Кирюха.
– Может в машине остался?
– Труп в багажник, а туфель, это самое, в салон. На память.
– По местам! Василич идёт. Всё, мужик, пока.
– Я ищу родственника по моргам, понял? Выскочишь на минуту, рассчитаться надо.
– Добро.
– Ищете кого-то?
– Дед мой ушёл из дома и с концами. Бабка велела поискать. А где? Хожу по больницам и моргам. Если в вашем ведомстве нет, тогда пойду в милицию. А ребята сказали, что моего у вас нет.
– А, им-то, откуда знать? У нас много пенсионеров.
– У него нет левой руки.
– У нас такого нет. До свидания.
– До свидания, – притворно вздохнул я и полез в карман за сигаретами.
Я успел докурить почти до конца, когда появился «это самое».
– Думал, ты уйдёшь.
– Я нормальный человек.
Получив деньги, парень собрался было протянуть мне руку, но, увидев одетую на ладонь перчатку, смущённо пожал плечами. На том и расстались.
Выйдя за больничную ограду, захотелось снова закурить. Захотелось побыть положительным героем лихого фильма, размышляющим над кознями недругов под музыку Энио Морриконе. Только проза жизни подставила мне трещину на асфальте, из-за которой я действительно едва не стал положительным героем. От глагола «лежать». Случайностей не бывает. Надо было вернуть мысли на свой насест. Что, они, и попытались сделать с видимой неохотой.
Итак. Что мы имеем? Не много. Во-первых, не надо делать никаких выводов. Только хорошо запомнить сказанное санитарами. Второе. Постараться не напрягать мозги перед разговором со следователем. Надо будет многое замечать и многое запоминать. Выводы будут вечером. Андрей поможет. А, кстати. Чего это, вдруг, так стухли санитары, когда услышали фамилию Антона? Может, менты попросили их забыть обо всём увиденном? А, вдруг, Кирюха ходил звонить ментам? Мол, пришёл какой-то брат, спрашивает… А с другой стороны, парень, «это самое», мне понравился. Правильно подумал про обувь. Даже если Антона застрелили в кабаке, то, спавший туфель всё равно забрали бы. Это улика или вещдок, – не знаю терминологии. Значит, его подобрали уже в одном туфле. Он, например, мог убегать и потерять. Он мог драться и потерять. Хотя, если бы он дрался, остались бы следы и ребята могли их заметить. И что это за традиция – травку подстилать? Он что, знал, где упадёт? Или долго лежал на траве, отток крови… чтобы брезент не испачкать. А где в городе трава? Блин, а где я в этом городе?
Передо мной была какая-то промзона, или, как, ещё, назвать полуразрушенное здание в окружении пустыря? Надо возвращаться, и пораспрашивать у людей дорогу. Мне через час на свидание со следователем надо.
Из этой зоны в цивилизацию я смог попасть довольно быстро. Взяв такси, прибыл к зданию милиции без опозданий. Успел, даже, покурить.
Кабинет следователя на порядок выгоднее отличался от кабинета его коллег из моего городка. Главное, что меня приятно поразило в этом кабинете – это отсутствие участкового. За столом сидел мужчина лет сорока, на голове лысеющий ёжик, перебитый нос и глаза. Увидев такие глаза, можно сразу сказать, где работает их хозяин. Очень недобрые глаза, с кажущейся ленью переползающие с твоего лица на одежду. А на теле, после такого взгляда, оставались красные полосы, как будто глаза ощупывая тебя, переползали по тебе с помощью когтей. Я бы не стал ждать милосердия от такого человека.
– Добрый день, – сказал я и протянул паспорт.
Он также цепко посмотрел каждую страницу (хотя бы не поцарапал мой документ, глазастенький).
– Добрый. Присаживайтесь. Я вас вызывал?
Ах, ты, святая простота. Ты, уже обо мне, поди, всё знаешь. И про морг тоже. Или это называется следственная нелюбовная прелюдия?
– Нет, не вызывали.
Я вкратце рассказал о повестке, приезде сюда из-за брата и о предварительном телефонном договоре прийти сегодня в кабинет.
– Да-да, вспомнил. Хорошо, что приехали. В сущности, помочь следствию, вы не можете. Но, на ваше имя есть несколько бумаг, которые могут дать нам зацепку. Вы надолго?
– Будет зависеть. Если мне придётся как-то и что-то предпринимать, относительно этих бумаг, то, скорее всего, задержусь. Если окажется простая формальность, то через день-другой поеду. Я, так понимаю, мне надо будет консультироваться с вами всё время.
– Да. Это в интересах следствия.
– Если мне придётся здесь задержаться, мог бы я рассчитывать на вашу помощь с регистрацией?
– Это лишнее. Вы где остановились?
А то ты не знаешь?!
– В «Руси».
– Подойдите к администратору, и она сама вас зарегистрирует. Я попрошу вас, по-свойски, купите ей конфет или, чего-нибудь, такого. Надо ведь с людьми по-людски жить, верно?
– Конечно. Я могу ещё чем-нибудь помочь? У меня только завтра вечером встреча с адвокатом.
– С нотариусом.
– Да, с нотариусом.
– Помочь – вряд ли. Если хотите, можете проехать в село, здесь рядом. Хорошая природа, речка. Там можете поговорить со свидетелем. Только, поосторожней с ним. Он пожизненный военный. Строгость, чёткость ответов, упал-отжался. Есть желание?
– Я не знаю местной географии. Я успею вернуться вовремя?
– Успеете. До села 47 километров. От автостанции машины ходят часто. Успеете.
– Хорошо. Поеду.
– И последнее. Это касается следствия. Ваш брат был серьёзный бизнесмен, слухов около его смерти ходит много. Ни с кем, ни о чём относительно дела не говорите. Кроме меня. Это понятно?
– Это понятно.
– Во сколько встреча с нотариусом?
– Завтра в 16.
– Если успеете вернуться пораньше, давайте встретимся в кафе на Маркса, часов в 12. У меня могут быть новости.
– Договорились. Если что, я могу вам позвонить?
Следователь согласился, и дал свою визитку. Мы попрощались.
Я остановил такси и попросил отвезти меня на автостанцию. По дороге я отправил Андрею сообщение о том, что, по предложению следователя, еду в село. Вместо ответа я получил подтверждение о доставке сообщения
По пыльной и ухабистой дороге автобус мчался около часа. В половине второго я покинул гостеприимные доски, оборудованные вместо сидений, и встал на твёрдую землю. Я стоял около сарая, оказавшимся автостанцией. В это время такое людное место оказалось пустынным и замусоренным, как, второпях оставленный, стихийный рынок. Три улицы расходились лучами от автовокзала, две из которых, в прямой видимости, заканчивались тупиком. Третья вела в бесконечность. Покорять село я начал с этой улицы.
Небольшое, тенистое село спускалось по когда-то большой горе прямо к реке. Наверное, она, когда-то была полноводной, как и велика гора. Но, люди и время, стараясь победить друг друга, во много раз уменьшили и то, и другое. Раскапывая гору с одной стороны в поисках ископаемых или кладов, старатели сделали очень пологим склон этой горы. Пользуясь ничейностью, этот склон облюбовали под дачи, а, потом, оккупировали основательно жители окружающих посёлков. Автоматически став коренными жителями, так же, автоматически, дали и название поселку, прилепившемуся к склону – Нагорное. От присвоения земли, перешли к присвоению некогда полноводной и широкой реки. Теперь, она уменьшилась почти в трое – это заметно по старому руслу. Загаженная банками, пакетами, гусями и старыми покрышками, речка, метров в пятьдесят шириной, зарастала неприхотливой осокой, и продуктами жизнедеятельности аборигенов. Одинокий деревянный пирс, метров на пять уходивший в воду, был виден только с противоположного берега. Густые заросли камыша надёжно прятали его от жителей села. Когда тянули газ в село, то, скорее из экономии, трубу проложили, чуть ли не по поверхности воды. Зимнее льдостояние обеспечивает местных жителей дополнительными переживаниями – а вдруг осенний подъём воды коснётся трубы и заморозит её, тогда она лопнет и… Порядок возможных бед, в каждом дворе был свой, но речная вода, буквально в пятидесяти сантиметрах, плескалась под этой трубой. Поэтому, опасения обморожения трубы, не казались, такими, уж, надуманными. Кстати, эта труба, с закреплёнными на ней досками по верху, в селе называлась Бруклинским мостом.
В таких сёлах отыскать любого жителя не сложно. Достаточно подойти ко двору, позвать хозяев и, поздоровавшись и извинившись, прямо спросить о нужном тебе человеке. После пятиминутных расспросов ответ будет получен. Это – по этой же улице вниз, почти до реки. Второй дом от угла. Спасибо.
Дом стоял в глубине двора, метрах в двадцати от калитки. Посеревший и потрескавшийся штакетник часто подвергался измазыванию краской. Каждый раз другого качества и цвета. Вдоль забора, уже внутри двора, ровным рядом росли абрикосы – дички. Остальное расстояние до дома занимали кусты смородины. Рядом с домом рос громадный орех, дававший прохладу летом, и сумрак в остальные времена года. Под куском автомобильной камеры, на калитке, была кнопка звонка. Трижды нажав на неё, я услышал какой-то шум, который можно было принять и за музыку, и за звук падающей металлической посуды. Входная дверь втянулась внутрь, щёлкнула и открылась наружу. Появился мужчина, недоумённо оглядывая двор. Словно из-под земли выскочил дворовый пёс, в родословной которого были предки, близко знавшие овчарок. Пёс залаял, оправдываясь за опоздание и, рискуя оторвать себе хвост, замотал им, глядя на хозяина. Тяжело будет этому сторожу, после моего ухода.
Довольный мужчина, почти кавалерийским шагом, двинулся мне на встречу. Трикотажные штаны с вытянутыми коленями колыхались при ходьбе, становясь, очень похожими, на галифе. Куртка от спортивного костюма была застёгнута под горло. На босых ногах были обрезанные, до размера тапочек, резиновые сапоги.
– Здравствуйте! Извините, что беспокою вас, – я представился и, почему-то, соврал о своей работе в газете.
– Не могли бы вы уделить мне, – я не договорил. Очень ясная картина появилась в голове: это бывший военный, офицер, с соседями не дружит, поскольку считает их недисциплинированными. Согласится на разговор, если я буду обращаться к нему, как салага – рядовой к генералу.
– Несколько минут. Я понимаю, что не имею права отрывать вас от дел. Я только прошу разрешения задать вам несколько вопросов, – это было всё, что я смог вспомнить об армейских способах задавания подобострастных вопросов. На всякий случай решил добавить:
– С вашего позволения.
Я, замер в неудобной позе, и начал ожидать ответа. Проведя сравнительный анализ внешности и, как мне показалось, умственных способностей, хозяин расстроился по-поводу обеих параметров. Но, всё же я услышал его голос.
– Служил?
– Так точно! Береговая охрана, Феодосия, Черноморский флот. Два года. Ефрейтор.
– Заходи.
Он открыл калитку, пропустил меня вперёд и, указав рукой в сторону дома, пошёл сзади, немного сдвинувшись влево. Собака не собиралась на меня реагировать никак, за что получила тапочком по заду. Около двери я остановился, сделал шаг в сторону и развернулся на 90 градусов, щёлкнув каблуками.
– Не выёбывайся!
Хозяин открыл дверь, используя технологический приём туда – назад. Открылся проход в короткий тамбур, потом в коридор, по которому мы дошли до двери, утеплённой старой шинелью, и попали в комнату.
Это была большая квадратная комната, с претензией называться кабинетом. Около окна стоял стол с гибридом кресла, которое получилось при неудачном скрещивании стула, куска ДСП и колёсиков. Стена, напротив стола, была увешана полочками с фотографиями, гильзами, грамотами, погонами, и другой продукцией военно-промышленного комплекса. Фотографии, как я потом рассмотрел (предварительно испросив позволения), вряд ли были отсняты официальным способом. Сделанные тайком, они повествовали о всевозможных способах и позах, какие можно принимать, вступая в связь с оружием. Явным фаворитом был пулемёт. Фотографии казней, (а это вряд ли нормально, мазохизм какой-то) относились, судя по форме одежды, к различным периодам Отечественной войны.
На противоположной стене стояли книжные шкафы, красноречиво говорившие о том, что чтение – не лучшая сторона жизни хозяина. На самых видных местах стояли его книги (любит пописывать, вояка) и фотографии другой стороны его жизни. То с пионерами, то повязывая галстук симпатичной пионервожатой, то во главе колонны ветеранов, то награждение чем-то. Всё в таком духе.
Почему мне не понравились его глаза? Не знаю. Правый глаз был заметно ниже левого, и словно в противовес кривизне глаз, правая часть рта была приподнята относительно левой. Не менее интересно он выглядел на снимках, и опять – таки, его глаза. При любом выражении лица, глаза не менялись, а цепко смотрели либо в объектив, либо на соседа по снимку. Смотрел так, словно запоминал, или прицеливался.
– Ты такой же журналист, как я сраньтехник. Я тебя пустил в дом, во-первых, потому, что я тебя не боюсь – не таких ломал. Во-вторых, одет не по здешнему – значит издалека. В-третьих, автобуса сегодня уже не будет, значит ночевать тебе негде – будешь проситься остановиться у меня, а это хрен тебе. Чего хочешь?
Повернувшись в пол оборота на своём кресле, и положив правую руку на стол, он смотрел на меня так, как он это делал на снимках.
– На какой вопрос отвечать сначала? Или я тоже могу задать?
– Ну, спроси.
– Скажите, где вы служили? Я смотрю фотографии, получается, вы всю войну прошли? Даже захватили и мирное время, наверное, до1947 года.
– Я знаком с этой методой завязывания разговора. Сам ей пользовался. Служил, да, всю войну, даже больше, с1938 по1949, спецотряд НКВД. Доволен? Навыки остались, технику помню, вижу твоё нутро насквозь. Ещё вопросы?
– А кто этот бедолага с петлёй на шее? Вместо табурета попользовали кузов машины?
– На первый раз – прощаю. Этот бедолага, ****ь, Власов. Генерал. Собственной персоной. Мы его кончали во дворе Лубянки. Он, сука, морду всё воротил, благородство показывал. С четвёртого раза вздёрнули. Этот снимок перед последним рывком.
– А на передовой приходилось бывать?
– Три года безвылазно. Победа на наших плечах (он, видимо решил, что последнее слово звучит как-то казённо), на нашем горбу досталась вам, наследнички. Заградотряд. Слышал? Хотя, что ты мог слышать, кроме бурчания своего брюха. Мы победили только потому, что именно мы держали порядок в армии.
Потихоньку он начинал заводиться. Честно говоря, меня начинало знобить от атмосферы его комнаты, ставшей, какой-то, вязкой и липкой.
– Ну да, порядок нужен. У меня ещё один вопрос. Последний. Недавно меня вызвали в милицию, по поводу смерти Рейзбиха Антона. Это – мой брат. Следователь, по поводу подробностей, посоветовал обратиться к вам. Вы, как он выразился, свидетель и очевидец. Вы могли бы рассказать мне, как было? Да, а фамилия следователя, сейчас найду…
Я полез в карман за визиткой, но услышанное остановило меня.
– Я знаю, какой следователь. Я знаю, что ты должен был приехать. Он предупреждал. Могу рассказать.
У меня в голове завелись часы. Если в доме не убирать, то заводятся тараканы. А у меня завелись ходики. С каждой отсчитанной секундой на дно черепа со стуком падала мысль. Одна хуже другой. Стук – он знал, что я приеду. Стук – следователь предупредил. Стук – пустил в дом сразу. Стук – документы не спрашивал, НКВДшник хренов. Стук – на всякий случай попугал, что и не таких обламывал. Стук – пустил в дом. А теперь любая статья УК против меня, а он – опять герой. Допустим, следователь меня описал. Но, внешность у меня средних возможностей, можно и ошибиться. А, может, он был в ментовке, когда и я там был? Стук – а что это за новости? Отправлять родню погибшего к свидетелю? Ой, мама! Куда же я попал?
Рассказ сводился к следующему. Где-то, дней, за пять-шесть до моего приезда, этот свидетель, Кураков Сергей Гермогенович, не пьющий (это он подчеркнул особым нажимом в голосе), рано пошёл на рыбалку. От дома до реки близко, потому и пошёл. Он не такой идиот, чтобы таскаться за рыбой чёрти-куда, как эти придурки рыболовы бу-бу-бу-бу-бу. Когда несчастное поколение рыбаков обрело, наконец – то, нормальное матерное определение, вояка позволил себе продолжить. Так вот. Сидит, он, ловит рыбу, рассветом любуется. Заметил плывущую по реке лодку. В ней – трое. Они громко переговаривались, и всё время крутили головами по сторонам. Когда они проплыли под мостом, он понял, что это охотники. Так как Сергей Гермогенович сидел в камышах около моста, то его не было видно. Проплыв мимо него, и отдалившись от Бруклинского моста метров на тридцать-сорок, охотники увидели уток и произвели несколько выстрелов по ним. По ним – это в противоположную сторону от Куракова. В сторону противоположного берега. По несчастью, на берегу была палатка, в которой в беспробудном пьянстве проводил уже скоро сутки погибший. Совершенно случайно пуля попала в брата, пробив брезентовую палатку. Сразу не кинулись, потому, как, раннее утро, стреляли по уткам, до другого берега метров пятьдесят по воде. Когда другие люди приехали попьянствовать на то самое место, то нашли палатку, а в ней убитого. Вызвали милицию. Кто, что видел или слышал? Ну, и, непьющий, и добропорядочный НКВДшник вспомнил этих охотников, и сложил два и два. Особых примет не запомнил, лиц не разглядел, больше их не видел, стрельбы, кроме этой, больше не было. Так он и рассказал следователю. Дело, скорее всего, ляжет в архив. Как можно найти этих охотников? Такова история и он её рассказал. Теперь я могу собираться туда, откуда приехал. Больше он не собирается со мной разговаривать.
Ходики в голове сбросили ещё одну мысль на дно черепа. Стук – неужели я действительно так выгляжу, чтобы приехать к этому, как бы помягче, пенсионеру, и выслушивать эту галиматью?
Я постоял в тишине комнаты ещё, наверное, минуту решая, как мне быть. Поверить в это я не собирался – это не обсуждалось. Повернуться и уйти не попрощавшись? Скорее всего, на это и рассчитывали следователь с этим непьющим рыбаком. Устроить разнос? При моём характере трудно обойтись только словами. Будь, что будет. Только, надо сделать поинтереснее вступление. Поиграть с моей бездарностью в лейтенанта Коломбо. Сергей Гермогенович сидел и целился в меня своими глазами. Сидел, не двигаясь, как будто удерживал пружину, рвущуюся наружу.
– Да… уж…. Действительно, несчастный случай. Не повезло брату. Спасибо и на этом. Я пошёл.
Не так резко, как около входной двери, я повернулся и, как бы размышляя, медленно пошёл к выходу. Я сделал уже четыре шага, а его кресло даже не скрипнуло. Он сидел камнем. Остановившись в дверном проёме, и, как бы вспомнив что-то важное, поднял руку и обхватил ладонью затылок.
– Извините. Последний вопрос. Правда, последний. А зачем вы всё наврали?
Я засунул руки в карманы и перекатился с носков на пятки и обратно. Ещё раз оглядел комнату, и сделал шаг к столу. Странно, но мне показалось, что не только глаза, а всё лицо его изменилось. Да нет, не показалось. Оно – точно изменилось. Оно стало симметричным. У него глаза были не на одной линии. А теперь – симметрия! – Ты что, зверёк старый, решил, что я мальчик с красным галстуком и мне можно втирать всё что захочется? – Самое странное что происходило, так это то, что я говорил хорошей дикцией, но – спокойно. Я не верил происходящему со мной. Я не психовал и не лез в драку. Я разговаривал!
– Ты обосрал свою жизнь, придумал себе свою правду и решил, что так будет всегда? Твою мать! Заградотряд! Хочешь, я расскажу тебе, что это такое? Представь: город или село, – не важно. Живёт там такой Ваня, симпатичный парень. Школа, ФЗУ или что там ещё? Работает, свои заработанные деньги имеет, ОСОВИАХИМ, стрелок, передовик, а может и нет, – не суть. Но. он живёт, понимаешь, зверёк, он живёт! Через неделю у него свадьба, продукты уже прикупает. Барышня его к себе не подпускает – говорит, что только после свадьбы. Короче, жизнь – налаживается. И тут – война! Все охренели, что делать? Грянула мобилизация и всё такое. Призвали Ваню, посадили в теплушку и повезли – хрен знает куда! А рядом с ним ещё тысячи таких же Вань. Потом, где-то, высадили ночью, переодели в форму не по размеру, и дали пять патронов. А винтовку одну на пятерых. Вскоре появляется урод с пистолетом и приказывает: «Всем кричать ура! В атаку!» Ты можешь себя представить на его месте? Я – не могу. Да, пока, и не надо. Так вот. Вытолкнули их в чистое поле и погнали вперед. А впереди – сытомордые немцы не торопясь поливают этих пацанов из автоматов и гранатомётов. Вот где ужас! И появляется у Вани, в его холостой, голове один вопрос: «****ь, за ЧТО?! ЧТО, я, кому-то сделал? Почему со мной так поступают?» Эта Родина выгнала его в чистое поле без единого шанса на спасение. Но, и этого мало. Ему, даже, не дали чем себя защитить. И бежит перепуганный Ваня, и только успевает замечать: – вот чья-то рука полетела, вот кто-то кишки подбирает, вот кто-то, по-настоящему, голову потерял. Везде кровь, грязь, крик, стон – СМЕРТЬ! А он, даже, с невестой ни разу…. Оглядывается Ваня в поисках спасения, а его – нет! Нигде нет! Ты можешь себя представить на его месте? Да ничего ты не хочешь представлять, тварь! Потому, что оставшиеся от тысяч Вань десятки, повернули в испуге и панике. Они побежали назад, к своим. Они захотели жить, понимаешь, они захотели всего лишь того, чем ты занимаешься сейчас. Но, далеко они не отбежали. Потому, что в окопе сидит сытый и хорошо вооружённый Кураков Сергей Гермогенович, готовый подставить свои плечи под грядущую победу. И из этого пулемёта ты этих пацанов и ложил, да? Как, в тире. Очередями и одиночными. Этих пацанов, зашуганных властью, обезумевших от страха в первом бою, безоружных – ты их аккуратно клал замертво. Это – поддержание порядка. Сам ты с пулеметом и патронами в атаку ни-ни. Ну, правильно! А кто за порядком следить будет, а победу на плечах кто? Так? Да? Кураков! И сколько ребят за эти три года ты положил? И, что самое гнусное, во всём этом, что ты, ведь, гордишься этим. Ты, зверёныш, доволен собой! Я прав? А потом повесишь эти медали – и в школу, врать пионерам, чьих дедов ты собственноручно, как в тире. А ты в школе рассказывал детям, как ты Власова казнил? Пионервожатой с этим галстуком, рассказывал? Как наслаждался муками и унижением человека? Ощущал себя всесильным, да? А он, Власов, посмел ничего у вас, у зверья, не попросить. Обидел вас. Ты об этом рассказывал, может, в мэмуарах, своих, изобразил? Вот, ты уставился на меня, а ведь, ты, и вправду, подумывал поломать меня, когда я пришёл. Даже проговорился об этом. Зря бы время потратил. Только, вот то, что у тебя сейчас внутри происходит – вот что тебя, вместо меня, поломает. И жить твоей, дряхлой жопе, очень мало осталось, даже зарядка не поможет. Одно у тебя спасение – продай всё, или брось, и бегом туда, к оставленным тобой братским могилам. Найди их, Кураков, найди, встань на колени и молись. Молись, тварь, до кровавых слёз молись. Чтобы эти мальчики, тобою убитые, простили тебя. Молись, Сергей Гермогенович, каждую секунду молись и проси у них прощения. Иначе не будет тебе покоя нигде. Это, я, тебе, абсолютно точно говорю.
