Kitabı oxu: «Приходи, мы тебя похороним», səhifə 2

Глава 3

И вот теперь всё было позади. Алексей подошёл к кровати и ещё раз взглянул на новорождённую, которая странно морщила крошечный острый носик и дёргала пухлыми губками.

– Нет, точно не в меня, – проговорил он. – Так и на мать вроде не похожа. Может, перерастёт?

– Пап, кто родился? – свистящим шёпотом спросил шестилетний Гриша. – Братик?

– Нет, сестричка, – отозвался Алексей, оглядываясь на столпившихся у порога детей. – Девочка у нас.

– Ой, страшненькая какая! – прикрыла рот ладонью Шура. – На кикиморку похожа. Как звать её будем?

– Любой она будет, Любашей, – нахмурился, услышав слова дочери Алексей. – И не страшненькая она совсем. Просто новорождённая. Вы все такие были. Так, ладно, хватит болтать! Суп на плите, ешьте и спать. И не дай вам Бог мать с дитём разбудить. Шкуру спущу!

Дети отцовских угроз не испугались, он никогда не бил их и, хотя воспитывал строго, всегда жалел.

– Пап, а ты ужинать будешь? – спросила отца Соня. – Руки мойте, а я пока на стол накрою.

Ловкими, привычными движениями девушка расставила тарелки, нарезала хлеб и сало, потом водрузила на стол кастрюлю с ещё тёплым супом. Все ели молча, но с аппетитом, а потом, сытые, разошлись по своим местам и улеглись спать, утомлённые суетными, необычными днями. Соня с Шуриной помощью быстро перемыла посуду, сначала мокрой, затем сухой тряпкой вытерла стол и погасила в кухне свет.

Дом наполнился звенящей тишиной. Дети уснули быстро и теперь сопели, витая в интересных, цветных снах.

Алексей сначала лежал, прислушиваясь к привычным деревенским звукам, потом уснул без сновидений. Где-то неподалёку залаяла потревоженная кем-то собака, пролетела, громко ухая, ночная птица. И вот всё смолкло. Уснула деревушка Заря, утомлённая долгим трудовым днём.

Спит и измученная, исхудавшая за долгие месяцы Людмила. Глаза её ввалились, черные тени легли на щеки, бледные, потрескавшиеся губы превратились в ниточки. Снится ей Ванька Серый. Давит он её своим телом, рвёт на части, острыми зубами как кошка вгрызается в плоть. И мурчит, мурчит, довольным тем, что она никак не может его оттолкнуть.

И невдомёк Людмиле, что это проснулась и ворочается у неё под боком новорождённая дочка Любаша. Вот она заскрипела, закрутила головёнкой, пытаясь освободить из тугих, непривычных пут свои ручонки. Распахнула глазёнки, снова зажмурилась, потом издала мурчащий звук.

И вдруг закричала во всю силу своих маленьких лёгких. Людмила, очнувшись от глубокого сна, вскочила с постели.

Безумным взглядом она взглянула на дочь, а потом, схватив её, отшвырнула от себя прямо на пол. Гулко ударившись о пустое ведро, Любаша дёрнулась и умолкла.

– Что такое?! – встрепенулся Алексей. Подскочил, щёлкнул выключателем и ахнул, увидев младенца, лежавшего на полу.

– Людка! – заорал на Людмилу муж. – Совсем, что ли, ополоумела?! Дитё ведь это!

Он поспешно наклонился, поднял Любашу на руки и положил на свой топчан. Потом позвал старшего сына:

– Андрюха! Беги за фельдшером. Скажи, что ребёнок у нас ушибся. Да быстрее ты, недотёпа. На велосипед садись и айда!

Андрей не стал задавать лишних вопросов и через двадцать минут Анатолий Васильевич переступил порог дома Кошкиных.

– Ну-с, что тут у вас стряслось? – поинтересовался он у Алексея. – Я ещё не спал, когда молодой человек едва не разнёс мою дверь, но объяснить он мне ничего не смог.

– Ребёнка Люда родила, – пояснил тот. – Девочку, дочку, значит. Заспала и уронила её.

Фельдшер склонился над новорождённой малышкой, потом покосился на равнодушно лежавшую на кровати мать.

– В общем, так, Алексей. Ребёнок дышит, внешние повреждения пока не видны, но гематомы наверняка, быстро проявятся, к тому же, я не знаю, что там внутри. Ответственность за жизнь вашей дочери я на себя брать не могу, потому её срочно нужно доставить в больницу.

– Я не поеду, – покачала головой Людмила. – Если надо, здесь её лечите…

– Ещё как поедешь! – рассердился Анатолий Васильевич. – Мамаша называется! Другая бы с ума сошла от волнения за ребёнка, а она лежит мне тут, условия ставит.

– Роды тяжёлые были, – вступился за жену Алексей. – Не понимает она, что говорит.

– Тем более, – поднялся доктор. – Значит так. Я вызываю скорую помощь и сам отвезу вашу жену и дочь в больницу. Соберите им нужные вещи.

Людмила поморщилась, потом отвернулась к стене и закрыла глаза.

***

В больнице, куда её привезли вместе с Любашей, Людмила после осмотра прошла в палату и заняла свободную кровать, даже не спросив, что там с дочерью. Доктор пришёл к ней сам и сказал, что переломов у девочки нет, но гематомы требуют, чтобы она осталась под наблюдением.

– Сейчас вам её принесут, покормите.

– Нету у меня молока, – сказала Людмила.

– Как это нету? Вы что, с ума сошли?! – удивился доктор и повернулся к стоявшей у него за спиной медсестре: – Принесите Кошкину.

Людмила поморщилась, когда девушка в белом халате поднесла к её груди Любашу. Та неловко отыскала губками сосок и начала деловито двигать щёчками.

– Что ж вы мне говорите, что у вас молока нет? – нахмурился врач, строго глядя на Людмилу. – Сначала вы её уронили, теперь кормить не хотите. Как вас понимать?

– Никак, – огрызнулась Людмила. – Не ваше это дело!

– Ошибаетесь, милочка, моё! – заявил доктор. – Я несу ответственность за вас и вашу дочь. И не позволю вам мешать мне в этом.

Он ушёл, а медсестра дождалась, пока Любаша наестся и только после этого унесла её. Людмила села на кровати и потёрла грудь. Потом взяла жёсткое вафельное полотенце и принялась туго перетягивать её.

– Ты что делаешь? – ахнула соседка по палате. – Молоко же перегорит! Чем дитя кормить будешь?

– Оставь её, Танечка, – проговорила другая женщина, лежавшая на кровати у окна. – Это же не мать, а кукушка, ты что, не видишь? Слышала ведь, что доктор сказал? Сначала она уронила дочку, специально, наверное. Теперь кормить отказывается. Дрянь, одно слово. Это мы с тобой за своих деток душой болеем. Я вот, чтобы родить, почти все девять месяцев в больнице провела. А они, в своей деревне плодятся как кошки…

– Оля, так она Кошкина и есть… – усмехнулась Татьяна.

– Вот-вот, я о чём и говорю, – кивнула Ольга. – Им что ребёнок, что котёнок…

– У меня четверо, – проговорила Людмила, с тоской глядя в окно. За всю свою жизнь она впервые попала в больницу и больше всего хотела, чтобы это все скорее закончилось.

– Бедные дети! – тут же отозвалась Ольга и вздрогнула, когда Людмила вскочила с кровати и бросилась к ней:

– Не бедные мои дети, не бедные. У них и отец и мать есть! И голодными они спать не ложатся, и от холода не умирают. Так что нечего меня тут упрекать в этом!

– Так что ж ты тогда эту дочку изводишь? – отшатнулась от неё Ольга, но вдруг тоже поднялась с кровати и посмотрела Людмиле прямо в глаза. – Ну? Чем она тебе не угодила?! Первый день на свете живёт и уже намаялась. Зараза ты, а не мать! Посмотрите на неё, люди добрые! Перетянулась, сидит. Голодом ребёнка морить собирается! Я на месте врачей в милицию на тебя заявление бы написала. А то такая мамаша как ты один раз дитя уронит, а другой раз в ведре утопит, как котёнка. В тюрьме тебе самое место, тьфу.

– Ты… Ты… – крикнула ей в лицо Людмила и, вдруг пошатнувшись, схватилась рукой за спинку кровати: – Ой, ли́шенько, в глазах потемнело.

– Вот и иди на своё место! – махнула рукой Ольга. – А ко мне больше не лезь, не хочу я с тобой разговаривать. А врачам про то, как ты от молока избавиться хочешь, и про милицию обязательно скажу. Так и знай! Татьяна, если что, подтвердит!

– Конечно, – кивнула та.

– Да делайте вы, что хотите! – махнула рукой Людмила и легла на кровать, отвернувшись лицом к стене.

В больнице она провела три дня, а потом взяла дочь на руки и ушла оттуда, никому не сообщив о своём намерении вернуться домой. До деревни Людмила добралась на попутках, а войдя в свой двор, сунула дочку выскочившей к ней Соне:

– На, возьми и отнеси в дом. Потом пошли Гришку за молоком к Аркадьевне, а Шурку в магазин за манной крупой, кашу ей варить будем. А я баню пойду топить. Попариться хочу, а то залечили меня эти доктора! Отец где?

– В поле, – сказала Соня, принимая на руки младшую сестру, – с утра они там, работают вместе с Андреем. А я суп варю. Мам, а тебя что, уже отпустили?

– Отпустили, – кивнула Людмила. – Ну иди, что стоишь?

В это время Любаша завозилась на руках у сестры, засопела и вдруг раскричалась так, что Людмила замахала на Соню руками:

– Да унеси ты её, что рот-то открыла. И Гришку за молоком отправь побыстрее, а то она меня с ума сведёт своими воплями. Слушать их уже не могу.

Соня ушла, а Людмила, не заходя в дом, направилась в баню и там уселась на скамью, блаженно вытянув ноги. Здесь её и нашла Шурка, вернувшаяся из магазина с манной крупой:

– Мам, к нам бабушка пришла. Мы сказали ей, что ты уже дома. Пойдём, она тебя ищет.

– Только этого мне не хватало, – вздохнула Людмила, тяжело поднимаясь с места.

Она прекрасно знала вспыльчивый и сварливый характер матери, а потому ничего хорошего от её визита не ждала.

Увидев дочь, Анфиса Яковлевна нахмурилась:

– Алёшка вчера приезжал, сказал, что тебя ещё неделю в больнице держать будут. Я помочь пришла по хозяйству. А ты тут как тут. Выписали уже, что ли?

– Выписали, – кивнула Людмила. – Я здорова, девочка тоже. Что нас там держать?

– Тогда всё ясно, – насупилась Анфиса. – А сейчас где ходишь? Любка вон криком кричит, есть хочет. Сонька с ней сделать ничего не может. Иди, корми уж.

– Кашу сварю и покормлю, – завела старую песню Людмила. – Молока у меня нет…

Сильная затрещина оборвала её на полуслове:

– Это у тебя-то молока нет? – топнула ногой Анфиса. – С таким-то выменем? А ну-ка быстро пошла и накормила ребёнка! Я тебе дам кашу! Ишь, придумала! С городскими переобщалась, что ли? Это они всё фигуру берегут, грудью детей не кормят, боятся, что обвиснет. Слышала я про таких. Бабы рассказывали. А теперь и ты туда же? Четверых выкормила и ничего, а тут нате поди-ка…

– Мама! – воскликнула Людмила. – Не пойду я, не хочу!

– А я вот возьму сейчас хворостину, да как вытяну тебя по заду, так не пойдёшь, а побежишь дочку кормить. Кто тебя просил рожать её, а? – кричала на неё Анфиса. – И так четверых наплодила. А теперь коники выкидываешь? Пошла, пошла, я сказала!

Скрепя сердце, Людмила взяла у старшей дочери Любашу и поднесла её к груди. Та мгновенно присосалась к ней, невольно причиняя матери боль крошечными, но такими крепкими дёснами. Людмила морщилась и недовольно вскрикивала, но отняла дочку, лишь когда та совсем насытилась.

Удовлетворённо кивнув, Анфиса отправилась на кухню и там помогла старшей внучке с обедом. Потом позвала детей за стол.

– Ешьте и занимайтесь своими делами, а мать не трогайте, пусть ещё сил набирается, – взглянула Анфиса на внуков. – И следите, чтоб она Любку грудью кормила, а не кашами. Ещё не хватало, чтоб у дитя заворот кишок приключился. А если что, ко мне прибегайте. Я быстро со всем разберусь.

Людмила подняла на мать тяжёлый взгляд, но та даже бровью не повела, и только усмехнулась:

– Ты своими глазами меня не стриги. Не дитё уже, взрослая баба, а ведёшь себя как полоумная какая-то. Смотри мне, Людка, я всё вижу, – Анфиса поднялась из-за стола и пригрозила дочери пальцем. – И приходить буду часто. Не дай тебе Бог, не так что-нибудь сделать…

Дождавшись, когда мать уйдёт, Людмила ушла в комнату, легла на кровать и уснула. Её подташнивало и кружилась голова, а перед глазами стояло лицо ненавистного Ваньки Серого. Она снова видела, как он впивается своими острыми зубами в её грудь, стараясь оставить на белом теле яркие отметины. А может быть, это терзает её его маленькая дочь, такая же лобастая и большеротая как отец.

***

В тот день, когда всё произошло, Людмила, измученная и измятая Ванькой, оставила корзину с грибами у Галины и тихонько, чтобы никто из детей её не увидел, пробралась в баню, которая стояла у них на задворках дома. А там долго мылась холодной водой, словно могла этим смыть с себя воспоминание о том, что произошло.

К счастью, Алексея дома не было, он вернулся, когда уже совсем стемнело, и после ужина позвал жену ночевать на сеновал:

– В хате душно, айда лучше туда. Сено в этом году такое пахучее, голову даже кружит, – сказал он жене. А потом тихонько похлопал её по спине и прошептал на ушко, чтоб дети не услышали: – Да и соскучился я, размяться бы надо.

– Нельзя мне, – также тихо ответила она ему. – Сам понимаешь, несколько дней подождать придётся.

Алексей разочарованно вздохнул:

– Ну ладно, что поделаешь. Подожду, что уж…

Почти неделю Алексей спал на сеновале, ни о чём не напоминая жене, и однажды ночью она сама пришла к нему, чтобы не навлечь на себя подозрений. В темноте он не смог бы рассмотреть её только начавшие сходить синяки и это успокаивало несчастную женщину.

Так никто ничего и не узнал, и, если б не Любка, Людмила забыла бы о том, что произошло. Но теперь она, как вечное напоминание о ненавистном Ваньке Сером, всегда была перед глазами матери. Со страхом всматривалась Людмила в крошечное личико дочери, и ей казалось, что все видят, как похожа она на своего отца.

Невольно масла в огонь подливал и сам Алексей:

– Странная она у нас какая-то, – говорил он, разглядывая младшую дочь. – Как будто гадкий утёнок какой-то. Я думал, перерастёт, а она – нет, всё такая же. Не пойму, что за чудо чудное ты мне родила.

– Так бывает, – с равнодушием пожимала Людмила плечами, в душе умирая от страха, что вот сейчас-то он точно догадается, что к чему.

Алексей поднимал взгляд на жену:

– А ты-то что ходишь как в воду опущенная? Раньше всё пела, прыгала как стрекоза, никакого удержу тебе не было. А сейчас всё молчком да молчком. Али болит что?

Людмила ухватилась за эту мысль:

– Болит, Алёшенька. Внутрях все болит. Порвала она, видать, мне всё там. В могилу теперь через неё уйду. Так и знай: помру, Любка во всем виновата. Она как червяк мне всю душу выгрызла, кровушку выпила…

Людмила зарыдала во весь голос, прижимаясь к плечу мужа. Он испуганно дёрнулся:

– Да ты что такое говоришь? С ума сошла, что ли?

– Может и сошла, – она подняла на него заплаканное лицо. – А ты, всё же запомни: помру если, Любкина это вина будет. Гони её от себя тогда, Алёшенька. А не то и тебя она изведёт, кикиморка проклятая.

– Дура-баба! – прикрикнул на жену Алексей, оттолкнул её от себя и вышел из дома.

***

Хоть слова Людмилы Алексей и не принял всерьёз, считая это обычной бабьей дурью, но выбросить их из головы не мог. В самом деле, он видел, как с появлением на свет младшей дочери всё изменилось в их семье. А может быть, это началось ещё раньше?

Едва Людмила забеременела, как стала не похожа сама на себя. До этого, четыре раза жена дарила ему сыновей и дочерей и не было дня, чтобы она, неугомонная хохотушка, не находила повода для веселья. Бывало, наработается так, что ног под собой не чует. Но, накрывая семье ужин, песню поёт, с детворой шутит, небылицы всякие рассказывает. А ночью, привалившись к нему под бок, тёплой, немного шершавой рукой начнёт поглаживать его, мурлыча, как котёнок. И он, даже уставший, всегда отзывался на её призыв.

Что и говорить, доволен был такой жизнью Алексей. Семью свою он любил, радовался, что подрастают у него помощники. Андрюхе вон самому жениться в пору. Сонька ему на пятки наступает. Уже готовая невеста почти. Следом за ней и Шурка на подходе. Так бы и остался в доме один Гришка, а Алексей привык к шуму и гаму, и потому даже обрадовался, когда родилась Люба. Да вот беда, с её появлением кончилась почему-то их счастливая жизнь.

С первых дней пятой беременности Людмила словно совсем разучилась радоваться и стала, вроде бы, сама не своя. С детьми больше не шутила и как будто стеснялась их, а ещё у неё появилась привычка во время разговора отводить глаза.

– Что с тобой? – не раз спрашивал у жены Алексей.

– Устала я, – ответит она и старается уйти куда-нибудь, чтобы побыть одной.

Дети, чувствуя такое отношение матери, тоже отдалились от неё. И хотя работали по дому, по-прежнему добросовестно помогая ей, как и мать, больше отмалчивались, почти не переговариваясь даже между собой.

Сам Алексей поначалу никак не связывал всё это с появлением на свет младшей дочери, но постепенно такие мысли стали приходить к нему, тем более, Людмила нисколько не старалась разубедить его в этом. Не знал Алексей только одного: едва жена оставалась с Любой наедине, как принималась изводить ни в чём не повинного ребёнка. Она хорошо помнила разговор с Ольгой и Татьяной в больнице и боялась попасть из-за младшей дочери в тюрьму, а потому просто втихаря мучила её, не позволяя наедаться досыта. В три месяца она бросила все-таки кормить её грудью и, когда никто не видел, давала малышке сырое молоко или прокисшую кашу.

В холода и морозы Людмила выносила девочку в ледяные сени, в жару не давала воды, а ещё позволяла несмышлёной крохе, едва научившейся ходить, забираться в будку к злобному цепному псу. И не понимала, почему её дочь, как заговорённую, обходят болезни и беды. Люба никогда не простывала, только время от времени слегка покашливала, да шмыгала носом. Пират, не подпускавший к себе никого кроме Алексея, даже не думал трогать малышку и позволял ей цепляться ручонками за свою длинную шерсть. Напиться воды Любаша могла и из грязного ведра, и из лужи, и ни разу не пожаловалась на то, что у неё болит живот.

Занятые своими делами, отец и братья с сёстрами почти не обращали на неё никакого внимания. Только Гриша любил довести её до слёз, гоняя по двору до тех пор, пока маленькие ножки не спотыкались. Упав на землю и разбив коленки, Люба плакала, а Гриша весело смеялся и дразнил сестрёнку «плаксой-ваксой», «чучелом», «лягушкой-квакушкой» и «ростепелей».

Увидев это, мать хмурилась, но сына не наказывала. А вот Любашу шлёпала и ругала за испачканную одежду или шум. И не было в мире ни одного человека, который мог бы пожалеть несчастную девочку, прижать к себе и погладить её кудрявую головку.

Глава 4

Так прошло три года. Однажды Людмила во дворе затеяла стирку. Она принесла из бани ведро горячей воды, бросила туда кусок мыла и повернулась, чтобы взять приготовленное белье:

– Мама, а где мой папа?! – раздался совсем рядом с ней детский голосок. Она и не заметила, как к ней подошла маленькая Люба, сжимая в кулачке гвоздик, который хотела отдать отцу.

Людмила от неожиданности вздрогнула, неловко взмахнула руками и опрокинула ведро с горячей водой на дочь. Та страшно закричала, упала на землю, несколько раз перевернулась и потеряла сознание.

Ох, как испугалась Людмила. Но только не за дочку, а за себя. И когда на шум из дома выбежал Алексей, зарыдала, упав на землю рядом с Любой.

– Что тут у вас? – воскликнул Алексей. Сначала он не понял, что произошло, а потом подхватил девочку и принялся, что есть силы, трясти её.

Люба открыла глаза и захрипела. Тогда он отнёс её в дом и положил на кровать. Людмила приплелась за ним:

– Куда на постель-то? – спросила она бесцветным, равнодушным голосом. – Грязная ведь… Я только застелила. А Любке ничего не будет. Оклемается.

– Что??? – Алексей с остервенелым лицом повернулся к ней. – Ты что, совсем ополоумела??? Ты же её ошпарила! Обварила, как курёнка! А жалеешь не её, а тряпки.

Люба кричала от страха и боли, Алексей сверкал на жену глазами, испуганные дети замерли в дверях, а Людмила молча смотрела на плачущую дочь, потом пожала плечами:

– Не кипяток же… заживёт, как на собаке…

– Зараза ты! – выругался Алексей, плюнул на пол и вышел и комнаты.

Всё. Он больше не понимал жену и не хотел понимать. Ему вдруг вспомнилось, как однажды Андрей, тогда ещё пятилетний мальчишка, вертясь за столом, опрокинул на себя тарелку с супом. Ох, как переполошилась тогда Людмила. Она быстро скинула с сына рубашонку, потом отправила его, Алексея, в местный фельдшерский пункт, где он должен был взять мазь от ожогов. А сама не отходила от сына, пока ему не стало легче.

А теперь ишь ты… заживёт как на собаке. Это же надо такое сказать про ребёнка? Нервно размахивая руками, Алексей отыскал фельдшера, взял у него мазь для Любки, потом вернулся домой. Рядом с плачущей сестрой сидела Соня и гладила её маленькую ручку.

– Мать где? – хмуро спросил её Алексей.

– Не знаю, ушла куда-то, – пожала плечами та.

– На, намажь её, только аккуратно, – Алексей протянул дочери мазь и кивнул на Любу. Потом вышел, чтобы разыскать жену. Она в бане набирала воду, желая, видимо, продолжить стирку. Алексей сел на скамью и молча уставился на неё. Людмила выпрямилась, постояла немного, потом присела рядом с ним.

– Ну? – не выдержал, наконец, Алексей.

– Ох, Алёшенька, – Людмила привалилась головой к плечу мужа. – Тяжело мне, сил нет. Измучилась вся. Освободи ты меня от неё, пока я бед не натворила. В могилу она меня загонит. Чужая она мне, всем нам чужая.

– Что ж ты несёшь? – покачал головой Алексей. – Дочь ведь. Наша с тобой кровь…

Вместо ответа Людмила горько заплакала. Андрей осёкся на полуслове, и вдруг страшная догадка мелькнула в его голове.

– Говори, – потребовал он, глядя на жену. – Ну? Нагуляла, что ли?

– Не виноватая я, Алёшенька, – повалилась к нему в ноги Людмила. – Ссильничал он меня. В лесу подстерёг, на землю повалил и…

– Кто??? – вскочил со скамьи Алексей. – Кто, говори?!

Людмила покачала головой. Она хорошо помнила угрозы Ваньки Серого и до сих пор боялась его, хотя и знала, что он сидит в тюрьме.

– Не видела я, Алёшенька, – соврала она мужу. – Сзади он на меня напал, тужурку на голову накинул, стянул покрепче. Я даже чуть не задохлась…

– Лучше б задохлась! – Алексей наклонился к самому лицу жены. – Значит, Любка не моя дочь! Вот оно что! Никогда я тебе этого не прощу, запомни! И жить с тобой больше не буду!

– Алёшенька, родненький… – хватала его руками Людмила, пытаясь удержать. – Прости ты меня, Алёша…

– Загуляла, паскудница, дитя от чужого мужика прижила, молчала столько лет! – гремел Алексей. – А теперь прости и всё, да? Почему сразу во всем не призналась? Почему скрывала? Чтоб и дальше безнаказанно блуд свой чесать? А я-то всё думаю, что это Людка от меня шарахается? Раньше каждый день сама лезла, все соки из меня выжимала, а тут по неделям к себе не подпускает. Ну, теперь-то мне всё ясно! Пока я в поле, ты по лесочкам бегаешь, подол перед каждым задираешь. Вот тебе и хватает, а муж, значит, побоку. А может, мне в очередь становиться?

– Алёша, Алёшенька, – причитала Людмила. – Неправда все это! Ты у меня только один и есть. Тебя одного люблю. А к себе не подпускаю, потому что болеть у меня всё стало. Любка проклятая здоровье мое подорвала…

– Сама паскудничаешь, а дитя гнобишь? – усмехнулся Алексей. – Видеть тебя больше не могу…

Оттолкнув жену, он вышел из бани, а Людмила ещё долго валялась на холодном полу и выла, как раненная волчица, горько и протяжно.

Алексей вернулся в дом и стал молча одеваться.

– Пап, а ты куда? – удивлённо уставилась на него Соня. – Люба уснула, наверное, мазь ей помогла. А мама где?

Он остановился, посмотрел в глаза дочери, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Потом также молча вышел из дома, забрав с собой самые нужные вещи.

– Да что происходит-то? – всплеснула руками ничего не понимающая Соня.

Шура, стоявшая рядом с ней, опустила глаза:

– Сама не знаю…

В это время из бани вернулась красная, растрёпанная, зарёванная мать. Не глядя на дочерей, она прошла во вторую комнату и без сил упала там на кровать.

А из-под руки Сони выглянул откуда-то взявшийся Гришка и зашептал горячо и взволнованно:

– Батька с мамкой сейчас в бане ругались. Мамка плакала, а батька сильно сердился. Я не всё понял, что они там говорили, но точно теперь знаю, что Любка нам не сестра.

– Что ты несёшь? – ахнула Соня, оглянувшись на комнату, где лежала мать. Потом, схватив брата за плечо, выволокла его во двор. Шурка поспешила за ними.

– А ну-ка повтори! – потребовала Соня.

– Что повторять-то? – насупился Гришка. – Я за баней под окном сидел, ружье себе строгал. Слышу, мать воет. Рассказывает что-то. А потом батька заговорил. Он так и сказал, что мамка как-то там загуляла и Любка не его дочь. И что он с нами из-за этого жить больше не будет. А раз она ему не дочь, значит и нам не сестра. Потому он и ушёл.

– А где же теперь папа жить будет? – спросила брата ошеломлённая такими известиями Шура.

– Не знаю, – пожал плечами Гриша. – Я на улицу выбежал и увидел, как он в проулок свернул. Может, к бабе Рае пошёл, она же ему тётка, а живёт одна.

– А мы как же? – заплакала Шура. – Нам-то теперь что делать?

– Ничего, – немного помолчав, сказала Соня. – Пусть папа с мамой сами разбираются, а мы будем жить, как раньше жили. И чтоб молчок у меня, понятно? Ну, что встали? Дел, что ли, у вас мало? Шурка, ты иди к Любке и сиди с ней. Проснётся, покормишь и мазью опять намажь. Я пойду стирку закончу. А ты, Гришка, управляйся по хозяйству. Проверь, чтоб у всех вода была и корма подсыпь.

Брат и сестра разошлись по своим местам, а Соня склонилась над лоханью, ожесточённо натирая мылом мокрое белье. Здесь её и застал вернувшийся домой Андрей.

– Постой-ка, иди сюда, – окликнула она его, а когда он подошёл, рассказала обо всём, что у них произошло.

– Мать где? – нахмурился Андрей, выслушав сестру.

– У себя. Спит, наверное, – вздохнула Соня.

– Не трогайте её, – сказал Андрей. – Пусть отдохнёт. А с отцом я сам поговорю…

Но разговора с ним у Андрея не получилось. Алексей и в самом деле поселился у своей старой тётки, которая доживала свой век, почти не поднимаясь с постели.

– Живи, Алёшенька, мне-то что? Всё равно долго уже не протяну и домишко мой тебе останется, – обрадовалась она племяннику. А когда он признался, что бросил Людмилу из-за её измен, прошамкала беззубым ртом: – Ну, что Людка твоя курва первостатейная, я давно знаю. Она ещё по молодости всё возле Ваньки Серого блуд свой тёрла. То там с ним зажимается, то здесь. А она ведь ещё совсем соплячкой была. Я в то время в Касьяновке жила, потому всё хорошо и помню. Бегал он за ней, проходу не давал. А она не очень-то и отбивалась. Сладко, видать, по кусточкам любовь собирать. А как посадили его в тюрьму, так она на тебя глаз-то и положила. Ох-хо-хо, Алёшенька. И надо же было тебе на ней жениться.

С трудом поднявшись, она пошаркала на кухню, а там достала из старенького буфета бутылку самогонки:

– На-ка вот, выпей. Я Кольке Парфенову её приготовила, он обещал мне на днях забор починить, штакетник там в одном месте совсем сгнил. Ну а теперь-то уж что, теперь ты и сам все сделаешь. А сейчас выпей, тебе сразу полегчает. Надо, надо выпить, Алёшенька. Выпей и спать ложись. Утро вечера мудренее.

Когда Андрей пришёл к отцу, чтобы поговорить с ним, тот уже допил крепкий самогон, в одиночку опустошив бутылку, и теперь спал, сидя за столом и уронив голову себе на руки.

– Ну что ж ты так, батя, а? – поморщился Андрей, никогда не видевший отца в таком состоянии. Он с трудом поднял его, дотащил до кровати и уложил, укрыв одеялом. Потом поставил на табурет рядом с ним ковш холодной воды и ушёл домой, понимая, что ничего сегодня от него не добьётся.

***

А по Касьяновке уже поползли про Кошкиных разные слухи. Одни говорили, что это Алексей загулял от жены, другие уверяли, что он застал её с кем-то на своём сеновале. Юркая, неугомонная старушонка Тарасиха Христом Богом клялась, что видела, как Алексей избивает жену за то, что она наградила его постыдной болезнью. Были и те, кто припомнил младшей дочери Людмилы и Алексея её непохожесть на родителей и братьев с сёстрами.

– И правда, бабоньки, – прижимала ладонь к щеке Надежда, местная продавщица из сельпо: – Меньшая-то у них какая! Там ни капельки Алёшкиного нет. Вот оно в чём дело! Ай да Людка! Здорова ноги раздвигать! А только от кого она дочку-то прижила?

– Да может от твоего Петра, – хихикнула доярка Антонина, всегда завидовавшая не хлопотной должности Надежды и тому, что она всегда ходит с причёской и крашеными ногтями. – Он у тебя тоже смуглый и большеротый, как и та девчонка.

– Тьфу на тебя, – рассердилась на злую односельчанку Надежда. – Чтоб язык твой поганый отсох! Всё! Идите отсюда, магазин закрыт на переучёт!

– Сахару мне продай! – стукнула в захлопнувшуюся перед её носом дверь Антонина.

– Нету его, закончился, – ответила ей Надежда, от злости пнув целый мешок сахарного песка.

А вечером, вернувшись домой, она принялась выяснять у Петра, было у него что-нибудь с Людкой Кошкиной или нет. Не только Петру, но и некоторым другим мужикам пришлось несладко. Чуть ли не каждая деревенская женщина хотела узнать, не виновен ли её благоверный в истории Людмилы и Алексея, не он ли наследил там, где ему не положено. Но мужики все как один твердили, что даже не думали смотреть в Людкину сторону и ничего общего с ней никогда не имели. Так и осталось деревенское следствие незаконченным. И только Галина, соседка и единственная подруга Людмилы, слушая бабьи пересуды, тихонько вздыхала: ох, как ей хотелось рассказать всем, что Людка родила младшую дочку не от кого-то, а от самого Ваньки Серого. Но боялась Галина, что узнав об этом, её подруга и в самом деле наложит на себя руки, а ещё опасалась самого Ваньки. В тюрьму-то его не навсегда упрятали. Потому и молчала.

***

Прошло несколько дней. Все это время Людмила не поднималась с постели, толком не ела и не слушала упрашиваний Сони, которая просила её взять себя в руки.

– Отстань, не хочу, – то и дело повторяла женщина, отмахиваясь от дочери.

Но в воскресенье утром встала сама, собрала кое-какие вещи и прошла в комнату, где спала младшая дочь.

– Любка!

– А? – спрыгнув с постели, девочка подбежала к матери.

Та грубо схватила ею за руку и поволокла на улицу.

– Мам, а ты уже не болеешь? – спросила её Люба. – Я не болею, меня Соня и Шура лечили. Мам… Мама, мне больно!! Ма-а-ма!! Отпусти!!!

– Мам! Вы куда? – выглянула из огорода Соня. – Мама?

– Любку к бабушке отведу и вернусь, – буркнула Людмила. – Она теперь там жить будет.

– Почему? – удивилась девушка.

– Не твоё дело, – огрызнулась мать. – Я сказала, значит, так надо.

Люба, услышав, что они идут к бабушке Анфисе и мама собирается оставить её там, заплакала:

– Мама, я не хочу! Я дома буду! Мама, пусти! – девочка упала и пыталась ухватиться слабенькими пальчиками хоть за что-то. Но мать волокла её за шиворот по земле, как мешок, не обращая внимания на то, что дочь до крови сдирает ладошки и колени.

Испуганная Соня попыталась отнять у матери Любу, а когда у неё это не получилось, стала звать брата и сестру, завопив во все горло:

– Гришка-а-а! Шурка-а-а! Бегом сюда-а-а! Помогите мне!