Kitabı oxu: «Выбор редактора»

Здесь нет случайных текстов – только отобранные вручную работы, каждая из которых оставляет след. Каждая история-это взрыв: эмоций, смыслов, неожиданных поворотов. Каждый автор-открытие, новое имя, за которым стоит талант, достойный вашего внимания.

Этот сборник создан для тех, кто верит, что литература может быть огнём. Живым, жгучим, неугасимым. Она способна обжигать, согревать и освещать путь – но только если найдёт тех, кто готов принять эту искру.

Готовы ли вы разжечь пламя?

© Издательство «Четыре», 2025

Андрей Адмиральский

Родился 6 ноября 1968 года в Саратове. В 1992 году окончил Саратовский государственный медицинский университет. По профессии врач-онколог. В 1988–1989 гг. служил в армии. Стихи начал писать с детства. Публиковал стихотворения в социальных сетях. В 2003 году на саратовском радио вышла передача, посвящённая стихам и песням Андрея Адмиральского. В 2024 году издавался в литературных сборниках издательства «Четыре»: «Счастье любить», «Пятая стихия. Вдохновение», «Малахитовая симфония», «Я вам пишу», «Вера. Надежда. Любовь», «Искусство слова», «Хранитель традиций». В марте 2025 года стихи Андрея Адмиральского опубликованы в «Литературной газете». Идёт работа над авторской книгой.

«Дни беззвучно проходят…»

 
Дни беззвучно проходят,
Как в глухом полусне.
Что-то там происходит,
Очевидно, во мне.
Не успев зародиться,
Высыхает слеза…
Равнодушные лица
И пустые глаза.
Где б душе отогреться —
Разве только в кино.
Что-то чувствовать сердцем
Стало просто смешно.
Мне б рискнуть, да влюбиться,
Да успеть всё сказать!..
…Равнодушные лица
И пустые глаза.
 

«Когда настанет день и я уйду…»

 
Когда настанет день и я уйду
К апостолу Петру проситься в гости,
Господь погасит старую звезду
И выделит мне место на погосте.
Мои грехи по списку огласят,
Затратив уйму времени на это,
Сперва осудят, а потом простят
И пустят в Царство Тишины и Света.
На позабывшей обо мне земле
Продолжится комедия в картинках,
И, разложив закуски на столе,
Желающие выпьют на поминках.
Никто не будет сильно горевать —
По крайней мере, мне бы так хотелось, —
А просто станут жить и поживать,
Впустив в себя уверенность и смелость.
А я прощанья миг перетерплю
И вдруг пойму, чего всё было ради…
И Женщина, чьи строки я люблю,
Стих обо мне напишет в Петрограде.
 

Настроение

 
Бывают в жизни страшные моменты,
Когда ты сам себе жестокий суд,
Когда ничьи не лечат комплименты,
Когда врачи от боли не спасут.
Ты сам себе внезапно признаёшься,
Что ты растратил годы в пустоту,
И понимаешь, если обернёшься,
Что безвозвратно потерял мечту.
Себе ты предъявляешь обвиненье,
Что жизнь так бестолкова и смешна,
И в сердце – страх. И горечь сожаленья…
Неужто так и кончится она?
 

«Не вини меня в непостоянстве…»

 
Не вини меня в непостоянстве,
За измены горько не кори —
Это осень в золотом убранстве
Не даёт уснуть мне до зари.
Это гроздья горькие рябины,
Что подобны искренним слезам,
Воздух пропитали вкусом винным
С запоздалой болью пополам.
Оттого я пьян и беспокоен,
Всё зову кого-то в тишине…
Я охвачен жуткою тоскою,
Я ищу любовь, которой нет.
Оттого мне так волнует сердце
Чей-то нежно-одинокий взгляд.
Хочется безумно загореться —
Так, как много лет тому назад,
Стать таким отчаянным и глупым,
Потакать любым движеньям глаз,
Жарко целовать сухие губы,
Словно в тот далёкий первый раз.
С дикой страстью пить её дыханье,
Засыпать в объятьях тонких рук
И не ведать разочарований,
Мелкой лжи и тягостных разлук.
Всю её ранимость понимая
И последних не жалея сил,
От законов человечьей стаи
Я б её собою заслонил.
…Не вини меня в непостоянстве,
За измены горько не кори…
Осень жизни в золотом убранстве
Не даёт уснуть мне до зари.
 

Новая охота на волков

Памяти Владимира Высоцкого

и Александра Галича

 
…Снова нам флажки ставят красные,
Снова мы обложены заживо.
Стала жизнь, как раньше, опасною —
В том заслуга егеря нашего.
Егерь молодой, новый, правильный,
В храме он стоит в воскресение,
Но забор построил он каменный,
Чтоб не видели, что нам нет спасения.
Чтоб никто не упрекнул в мракобесии,
Он купил костюм гламурный охотничий
И по радио весь лес травит песнями —
Как душевно жить волкам вместе с гончими!
Не хотел он биться честно, по правилам,
Вожаков у нас купил за прощение,
Конуру для них шикарную справили
Да и простили им все прегрешения.
Наши бывшие вожди разжиревшие,
На заморском берегу отдохнувшие,
Под хозяйский под коньяк песни спевшие,
Через пару дней забыли минувшее.
И пошли они на нас вместе с суками,
Позабыв предназначение Богово,
Не заботясь больше нашими муками,
Егерей привели в наше логово.
Стали мы метаться, безумные,
Да флажки расставлены правильно…
А что творится беспредел ночью лунною —
Так вам не видно за забором за каменным!
…Егерь стол накрыл и гостей позвал —
Показать им, что дело чистое…
Кровью старый волк на снегу блевал —
Так бывает с идеалистами.
 

А. Т

 
То справа беда, то слева…
То грешный, то Божий суд…
Пионы для Королевы
Сегодня не принесут.
Не грех и не преступленье,
А просто – такая роль…
Погряз в истеричной лени
И спился её король.
А ей так хотелось верить,
А ей хотелось любить…
Но как возможно измерить
Всё то, что не может быть?
Но как защитить от боли
Всё то, что обнажено?
Но как прожить в этой роли
Всё то, что не суждено?
И слепнут глаза от гнева:
Ну где справедливость тут?..
Пионы для Королевы
Когда-нибудь зацветут.
 

«Мы рисковали, но посмели…»

Посвящение Геннадию Наянову

 
Мы рисковали, но посмели
Судьбу по-своему сложить.
Мы просто жили как умели,
Пьянея от желанья жить.
 
 
Бывала жизнь и злой, и странной,
Бывал жесток её урок,
И опыт лёг на сердце раной,
Но с ритма сбить его не смог.
 
 
И мы живём, творим и рвёмся,
Нам есть ещё чего желать…
Я знаю – мы всего добьёмся,
Поскольку нечего терять.
 

«Снова я не сплю ночами…»

 
Снова я не сплю ночами —
Столько боли за плечами!
Не идёт мне сон, всю ночь курю.
Говорят, что внешне молод,
Но какой же в жилах холод —
Ничего уже не повторю…
Ах, спасибо дням, что были,
Что смогли – давно убили,
Чем теперь живу – не знаю сам.
Путь мой – долгий, пьяный, тёмный,
Безрассудный и бездомный,
И тоска со злобой пополам.
Каждый день мой не был ясен,
Но зато всегда опасен,
Постепенно замыкался круг.
Состраданья обыскался,
Всё равно один остался,
И тамбовский волк – мой лучший друг.
Не ищу любви и ласки —
Поздно верить в эти сказки,
Только разум – бог мой на земле.
Поумнел, остывши малость,
От любви моей осталось
Двести грамм портвейна на столе…
Всё сломала жизнь украдкой,
Волчьи воспитав повадки,
Я ни с кем вступать не стану в спор —
Жалость нервы мне не тронет,
Пистолет вспотел в ладони
От желанья выстрелить в упор…
Я теперь, подобно зверю,
Лишь в себя и в силу верю,
Верю в день, что всё равно придёт, —
Как ни бьют, я всё же встану,
До звезды своей достану,
Если сердце вдруг не подведёт…
 

«Состраданья не надо…»

 
Состраданья не надо —
Я неправедно жил.
А от рая до ада —
Лишь секунда во лжи.
Но уже точно знаю
Сердцем, кожей, спиной,
Что от ада до рая —
Путь в молитву длиной.
 

«Средь времён безжалостных и грозных…»

 
Средь времён безжалостных и грозных
Душу от отчаянья не рви:
В этой жизни нет потерь серьёзных,
Не считая Веры и Любви.
 

«Я заплачу ценой любой…»

Девушкам издательства «Четыре»

с пожеланием Любви

 
Я заплачу ценой любой
За каждый миг вдвоём с тобою…
Когда придумали Любовь —
Тоска пришла сама собою.
 
 
Себя к распятью приготовь,
Слепец, повенчанный с Любовью!..
Когда придумали Любовь —
То Боль пришла сама собою.
 
 
Течёт уже спокойно кровь,
Смирившись с этою судьбою…
Уж если в мире есть Любовь —
То будет Жизнь! Само собою.
 

Наталья Бабочкина

Родилась в Грозном, живёт в Москве. Первая публикация была в 1971 году в журнале «Огонёк». Окончила два факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Особой заслугой считает возрождение имени Вукола Лаврова. Соавтор литературоведческой монографии, автор 18 православных поэм, нескольких сборников стихов, аудиокниги на «Литрес». Член Союза писателей Москвы, литературного клуба «Творчество и потенциал» (СПб.) и Объединения православных учёных. Номинант и лауреат многочисленных конкурсов, обладатель почётных знаков «Золотое перо русской литературы» и «Литературный Феникс». Первая степень в номинации «Голос Родины» литературной премии «Человек слова» (2024).

Нельзя прожить без доброты

 
А наши годы, как и прежде,
вдруг былью делают мечты…
Нельзя прожить нам без надежды,
нельзя прожить без доброты!
Бредём по жизненной дороге
туда, куда она ведёт…
Нельзя прожить нам без тревоги,
нельзя прожить нам без забот!
Течёт рекой судьба, а значит,
полна печали и огня…
Нельзя прожить нам без удачи,
без веры не прожить ни дня!
Тот, кто за дело не болеет,
тот и с удачей не знаком…
А кто из нас прожить сумеет,
не озаботясь ни о ком?
Дорога легче, если двое
да разговор всю жизнь ведёшь…
Ты можешь жить, не зная горя,
но без любви не проживёшь!
Когда с тобой попутчик нежный,
все исполняются мечты…
Нельзя прожить нам без надежды,
нельзя прожить без доброты!
 

Благословляю

 
У каждого начала есть конец.
А за мечту сражения ведутся…
Благословляю искренность сердец,
что не даёт в тумане разминуться.
 
 
Раскинулся пред нами мир большой.
Добру и счастью распахните двери.
Благословляю искренне душой
тех, кто влюблён, и тех, кто свято верит…
 
 
Как можно жить, не веря ни в кого?
Лишь жизни равновесие нарушить…
Благословляю веры торжество,
надеждой исцеляющее душу!
 
 
Покуда не прервалась жизни нить,
пускай неспешно дни бегут за днями…
Порядочность спешу благословить,
что в доброте нам души сохраняет…
 

Солдатки

 
Перекре́ стит – и слёзы украдкой,
и дорогой пойдёт своей…
Появились опять солдатки
на Руси православной моей.
Затворённые счастья двери.
Ей совсем нелегко одной.
Она молится, свято веря,
что вернётся солдат домой,
что обнимет, как прежде, сладко.
Всё, что есть, на столы неси…
Сберегают любовь солдатки
православной моей Руси…
 

То, что мы имеем…

 
Позабудь о горе и беде,
не кляни напрасно осень…
То, что мы имеем каждый день,
кто-то ежедневно просит.
Кров над головой, тепло в дому,
детский смех, родных улыбки…
Одного никак я не пойму —
почему так счастье зыбко?..
Кажется, мгновенье – и уже
всё меняется. Так что же
мы не ценим каждый звук и жест,
почему же мы не можем
бросить огорчений дребедень,
дня ценить густую просинь?..
…То, что мы имеем каждый день,
кто-то ежедневно просит.
 

Как странно мы живём…

 
А годы пролетают день за днём,
отсчитывая даты за спиною…
О, как же странно мы порой живём,
тем дорожа, что ничего не сто́ ит!
То покупаем, что нам ни к чему,
гроши последние на раз потратив,
чтоб удивить тех, кто не по уму
и по судьбе встречает нас – по платью.
Жаль, честность называется старьём,
порядочность осмыслив как пустое…
…О, как же странно мы порой живём,
тем дорожа, что ничего не сто́ ит!
 

Жизнь удалась…

 
С годами вырастаем мы из детства,
чтоб вспоминать его потом не раз…
…Жизнь удалась, коль можешь опереться
хоть на кого-то в самый трудный час…
Порою наше горе не измерить.
Но осуждать другого не спеши…
…Жизнь удалась, коль есть кому доверить
тревоги сердца и печаль души…
Окинем же любимых нежным взглядом,
сумеем разглядеть в других врага…
…Жизнь удалась, когда с тобою рядом
всё время тот, кому ты дорога…
 

Ностальгия по доброте

 
Все мы в жизнь вступаем нагие,
повинуясь своей мечте…
Не по прошлому ностальгия —
ностальгия по доброте!
Милой матери ясным взглядом
ободряемся в детстве мы
и идём с добротою рядом
против царства горя и тьмы.
Изначально у колыбели
на просторах родной земли
нас баюкали, песни пели,
от печалей нас берегли.
Ты попробуй на миг вглядеться
в пролетающие года,
помяни добрым словом детство —
то, что в памяти навсегда!
Доброта тех, кого мы любим,
словно солнышко в синеве.
Доброта и доверье к людям
словно капли листвы в траве…
Пусть нас ждут удачи другие
в неизведанной высоте…
Не по прошлому ностальгия —
ностальгия по доброте!
 

Прекрасные уроки

 
Много раз была я наказана
оттого, что лишнее сказано.
Много раз я жизнью научена,
упустив возможности случая.
Много раз дарила доверие
оттого, что просто поверила.
Много раз была я заносчива.
Не могу понять теперь, а с чего?
Много раз прошла мимо вечного,
ведь зазря была недоверчива.
Но судьбе спасибо, что вывезла,
одарив за всё, что я вынесла.
Были те разы ненапрасные,
ведь уроки дали прекрасные.
 

Есть тёплые люди

 
Есть тёплые люди. В лихую минуту
они помогают поверить нам в чудо,
протянут вдруг руки, держа и спасая.
О, как помогает нам помощь такая!
Они не осудят, они нас поддержат.
И горе уж мучит нас реже и реже,
и радостью сразу глаза засияют.
Как счастливы те, с кем такое бывает!..
Как матери руки, слова их согреют.
Они ведь иначе и жить не умеют.
И нужность свою ощутить нам помогут,
нас в путь соберут и махнут нам с порога…
Есть тёплые люди. И я вам желаю
почаще встречать их и, не уставая,
ценить их заботу, твердить им «спасибо»…
И жизнь сразу станет простой и красивой…
 

Ангел-хранитель

 
Чем дольше лет раскручиваем нить,
нам хочется былое оценить.
Однажды человеку снится сон.
По берегу песчаному шёл он.
С ним Ангел, коего послал нам Бог
на каждой из нам выпавших дорог.
Мелькнут картины жизни, а потом
следов две пары на песке сыром.
Одни – его, другие – от того,
кто все года оберегал его.
Последняя картина пронеслась,
и ужасом душа вдруг обожглась —
остались на песке одни следы.
Таких плохих времён не вспомнишь ты…
– Не ты ли обещал меня хранить,
от бед и от несчастий сторонить?
Но в трудный час, уж объясни мне ты,
я вижу на песке одни следы…
Так, значит, ты оставил в трудный час,
хотя помочь мне мог и в этот раз?
Бросал меня, когда пришла беда?
– Нет, на руках я нёс тебя тогда…
 

Остаётся одна доброта

 
Мы с тобой как пришли, так уйдём.
Не возьмём мы ни деньги, ни дом,
ни сокровища и ни родных.
Мы предстанем пред Богом без них.
Ни любимых занятий итог,
ни сплетение трудных дорог,
ни награды свои, ни грехи…
Пусть останутся людям стихи.
Пусть растает, как дым, суета…
Что ж останется? Лишь доброта…
Добрым словом помянут, даст Бог.
Значит, век был твой добр и неплох.
 

Бедность и Богатство

 
Бедность и Богатство, словно соль земли,
как-то к человеку одному пришли.
– Кто из нас красивей? Дай ты нам ответ.
Обошли для этого чуть не целый свет.
Человек был робкий. Испугался он,
что ответ обидит одну из сторон.
«Выбирая Бедность, без Богатства я
не хочу остаться, горя затая.
Выберу Богатство, значит, среди дня
Бедность мне в отместку накажет меня».
Он ещё подумал, а потом сказал:
– Пока вы стои́ те, я не разобрал.
Если вы пройдётесь, я смогу решить,
кто из вас красивей, спор ваш разрешить.
Бедность и Богатство, зря не тратя слов,
мимо человека ша́ гом вновь и вновь
стали проходиться, чтобы сам он смог
выбрать, кто же краше среди всех тревог.
Посмотрел он зорко и прибавил шаг:
– Ты, когда уходишь, Бедность, хороша.
Радуется сердце, что совсем уйдёшь,
словно надоевший беспросветный дождь.
Ну а твой, Богатство, радует приход.
Приходи почаще к нам за годом год.
 

Виктор Голубев

Родился в 1963 году в Ленинграде. В 1986 году получил высшее техническое образование, окончив Ленинградский кораблестроительный институт. Наряду с профессиональной деятельностью постоянно занимается литературным творчеством. Публикуется в изданиях Русского литературного центра и издательства «Четыре». По результатам участия в конкурсах награждён несколькими призами и дипломами.

В 2018 году вошёл в собрание сочинений авторов XXI века от бренда «Фонд развития литературы им. А. М. Горького» (Русский литературный центр).

В 2023 году за выдающиеся личные заслуги награждён медалью им. Л. Н. Толстого «За воспитание, просвещение и наставничество», учреждённой Международной академией русской словесности (по ходатайству Русского литературного центра).

Мистерия экстравагантности
(отрывок из романа)

Серафим был человеком открытым и увлекающимся, иногда без меры, что, несомненно, отражалось и на его отношениях с женщинами. То, как он любил, казалось ему вечным экспериментом, каким-то сложным, уникальным, но не требующим особого настроя. И по поводу чувственности, к проявлениям которой он был готов в любую минуту, его душа постоянно разнилась с разумом. «Понять и принять» точно не являлось главной установкой в его жизни. Ему всегда хотелось исследовать – до крайности, до умопомрачения, – лишь тогда, наверное, можно было вплотную приблизиться к предмету своей заинтересованности, но то, что он мог увидеть помимо результата вывертов своего странного нрава, представлялось ему не вполне чётко.

Так или иначе, он пытался когда-то любить, как это делают многие молодые люди начиная с юношеского возраста. Он пытался уловить признаки душевной привязанности, не связанной напрямую с увлечением кем-то, когда дрожь сердец проявляется по поводу лишь незначительных элементов воздействия, как например: готовность к беседе, отзывчивость, приятный отклик на предложение или просто сидящий в памяти образ милого и доступного во всём человечка. Возможно, это была его основная установка в жизни. Он просто обречён был или на большое счастье, или на полный крах своих надежд, вынужденный испытать то, к чему стремился, именно в той форме, которую многие из нас называют историей необыкновенной. Он ждал своего случая, и тот завертел им однажды – его душой, его воображением, – как на дворовой карусели.

Она явилась ангелом. Точнее, ангелочком, поскольку личико и фигурка у неё были такие детские, такие милые, что думать ни о чём другом, как приласкать и расцеловать её, было невозможно. Но совместить мысли с действием некоторое время никак не удавалось. Не то чтобы увлечься ею естественным образом, но даже тронуть невзначай это хрупкое создание, заставив её думать о нём, было выше его сил. Поначалу она не произвела на него сильного впечатления, но, как это обычно бывает, он стал чувствовать со временем какую-то необъяснимую тягу к ней, а потом понял, что просто ею болеет. Наверное, так. Иначе объяснить потоки тех сладких флюидов (никакая не «химия», как стереотипно представляют в Голливуде, а именно «физика») было невозможно. Он вдруг ощутил, что рад знакомству с ней и необыкновенно счастлив, когда находится с ней рядом: их разговорам, дурачествам, объятиям, играм, тому пустому времяпровождению, которое он вряд ли смог бы простить себе в одиночестве. И славная твердыня того постоянства, в котором он видел залог своего благополучия, в момент размягчилась от влаги свежей, пахнущей пряностями её души.

Её звали Эльвира, и как раз её имя поначалу насторожило его больше, чем следует. Наверное, в нас ещё живы старые предвзятости в отношении иностранных имён, с которыми ассоциируются некие изысканности в поведении человека. Мы невольно есть отражение того, как нас назвали родители. Во всяком случае, он думал, что как бы неспроста эта славная девчушка носит имя, которое раньше давали отпрыскам глубокой интеллигенции, представителям номенклатурных, научных и творческих кругов. И действительно, искусственного было в ней сверх меры. Она была актрисой и состояла в труппе какой-то небольшой театральной студии, где по вечерам собиралась публика, падкая на всякие дешёвые новаторские постановки. Впрочем, иногда их спектакли всё же увлекали, но не столько содержанием, сколько формой подачи материала, каким-то сумбуром из звуков и действий, заставляющим просто искать выход из ситуации вместе с группой крутящихся возле тебя комедиантов. Он посетил несколько таких представлений, и в каждом из них Эльвира являлась главным действующим лицом. Хотя она, пожалуй, и приглашала его именно на такие постановки.

Они познакомились в баре, а уже театралом она сделала его позже, но довольно быстро сумела увлечь его своим искусством. При первой же их встрече она поразила его своей открытостью, непривычными манерами, глубоким самомнением и в то же время какой-то детскостью суждений, в которых присутствовали одновременно и наивность, и какая-то тонко настроенная внутренняя правда, будто ей одной было известно больше, чем всем окружающим её людям. Во всяком случае, ему не казалось, что она вводит его в заблуждение, когда говорит о лукавстве и грубости других, пытаясь разобраться, где же в них прячется светлое. И то, что она, встречаясь с ним, как бы выделяет его в компании безликих простаков, невольно льстило его самолюбию, поскольку и он уже стал отмечать в ней некие неординарные детали натуры, особые отличительные чёрточки характера, в которые начал влюбляться, а в её отсутствие теперь уже сильно скучал.

Она сразу же пригласила его на репетицию одной современной пьесы, договорившись с режиссёром о его присутствии, и он увидел воочию, как рождаются образы, сколько энергии уходит на реализацию маленькой сцены, где необходимо показать смятение и грусть, отчаяние и надежду всего лишь при разжигании огня в камине. Там было что-то повседневное, но так захватывало и увлекало, что он не мог оторваться от действия, хотя они разыгрывали всего лишь маленький этюд, и всякий раз по-иному. Иногда ему самому не терпелось кое-что подсказать, и он наверняка подал бы голос, если бы имел возможность вмешиваться в действие. Его волновали настроения героев, а исполнители ролей представлялись уже почти родными. И в конце одного из эпизодов, когда вдруг, не зная продолжения, все замерли, он испытал истинное чувство одержимости, понимая, как сам поступил бы в данном случае, еле сдерживаясь, чтобы не вклиниться в импровизацию со своим убогим дилетантским мнением.

Актёрский талант, благодаря её резким перевоплощениям, обрёл в его глазах неисчислимые мелкие грани. Она сама предстала перед ним дорогим бриллиантом, ему хотелось такого же раскрепощения, такого же яркого творчества в их отношениях, а через него и большущей любви. Пусть то, чем она занималась, походило скорее на оригинальный жанр, но сколько в её ремесле таилось возможностей, как лихо она могла собой управлять, как потрясающе преображалась внутри его собственных желаний – всё это не давало ему покоя, притягивало лёгкостью импровизаций, когда он думал, как носит её на руках и сам при этом бесконечно ею любим. Если являешься партнёру тем, кто уже встречался в постановках много раз, вряд ли возникнет необходимость искать с ним какие-либо точки соприкосновения – вы давно уже связаны однажды сыгранными ролями. И такие отношения часто перерастают у обоих в сильное чувство.

Что бы там ни было, но в тот период они действительно были крайне увлечены друг другом: она – потому что умела играть, а он – потому что никогда такой дивной игры не видел. То есть они явились друг другу тем, чего им недоставало: она как изящество, он как почитатель таланта, – и сумели потом внушить партнёру, что в этом суть их участия в посторонней судьбе. Он не спешил делиться своим мнением, но в какой-то момент понял, что сам играет некую роль: свою или чужую – в данном вопросе ему ещё предстояло разобраться, однако поцелуи и цветы он ей дарил уже в неисчислимых количествах.

Вечером у ночника всё выглядело как-то прозаичнее. Отбрасывалось мельтешение публики – партнёров по сцене в её случае и иных потенциальных поклонников, которых приходилось терпеть ему. Наедине с ней радость волнений становилась конкретнее, как он себе и представлял. Её талант актрисы уже не так влиял на его чувства. Отпадала некая вычурность в её поведении, отваливался нарост шутовства и экзальтации, она оставалась перед ним такой, какая есть, и всякое прошлое восхищение её образом приобретало совсем иной смысл. Казалось, что он видит её в истинном смысле, а всё дневное дополнение только приукрашивает и так богатый её внутренний мир. Она его волновала, и он сам при этом избегал простоты. С репликами из похожих сцен они целовались, с властью Вельзевула он заключал её в объятия, под марши Шопена возносил её плоть на вершины блаженства. Они включали музыку из задействованного в реальных постановках шумового оформления, он скакал на ней на фоне песен, под которые она бегала между рядами зрителей, а уж крики режиссёра на репетициях, записанные им как фонограмма, и вовсе вводили обоих в экстаз, и тогда она дёргалась под ним, щипала за соски да всё норовила шлёпнуть его, возбуждённого, по заднице.

Такие сцены их совокуплений не могли пройти даром. Они сводили обоих с ума, наполняя жизнь огромным смыслом, постичь который до конца не удавалось, в чём была заключена некая тайна. Была заключена прелесть, которую они ждали от встреч, заранее на них настраиваясь. Он уже возбуждался, сидя на её репетициях, где всякие герои обходились с ней мягко-словесно, а ему мнилось в тот момент, как он сам бы сыграл роль невзначай задиристо и смотрелся бы при этом ничуть не хуже всяких вывернутых паяцев. Он запоминал реплики и вставлял их потом при случае, когда они были наедине. Она смеялась, он её забавлял. Но на самом деле он просто нащупывал пути к той фазе лирической вседозволенности, которая открыла бы перед ним любые формы покорения её сердца, а ей бы вменила в обязанность его боготворить.

Милые стихи, которые они допускали поначалу в качестве небольшой прелюдии перед оргией, ему стали как-то неинтересны. Пресноватый язык поэзии, предполагающий чувствование через мысль, выглядел сухим и нудным. Она стараясь декламировала, а он совал ей палец в рот. Она не сопротивлялась, она сама его сделала таким. И он читал ей следующие строфы, на которых её прервал, когда ей уже было не до них. Всякие слова он обогатил реальным смыслом неимоверно. Поэзия воплощалась в физическое истребление скуки, и она просто счастлива была превратиться из актрисы в ученицу, из баловницы сцены в сугубо достойную женщину мира, нашедшую своего бога, конкретного любовника с богатым воображением, а не просто мужика, никак не соблюдающего правила хорошего тона.

Но вот Пигмалион выпустил на волю своё милое творение. Рано или поздно это должно было случиться, не век же ему держать свою возлюбленную под контролем. Они стали видеться реже, потому что он чувствовал, что привязал её к себе достаточно крепко. Однако он ошибался. То, что, как он думал раньше, предназначалось ему, на самом деле являлось свойством её натуры. Она без проблем, не высказывая ему никаких претензий, заполняла свободные от него часы иными занятиями, иными своими друзьями и, в общем-то, смогла бы, наверное, при необходимости быстро его забыть. Ей было просто весело, она всё время наслаждалась, а кто её любит или не любит, эту ветреную особу трогало, скорее всего, в последнюю очередь. Серафим это понял слишком поздно.

Появился новый обожатель. Они пересекались с ним несколько раз, но Серафим, видя его рядом с ней, не придавал сему факту большого значения. Тем более что тот являлся артистом, состоявшим в их труппе, и они как-то репетировали вместе с Эльвирой одну сцену из постановки.

Сбило его с толку и то обстоятельство, что коллега по цеху вёл себя в её присутствии как-то двусмысленно, вообще неопределённо, не то играя роль, не то скрывая флирт за выдуманным образом. На конкретные вопросы тот не отвечал: приводил цитаты классиков или отшучивался, как скользкий тип, и Серафиму временами стало казаться, что он среди них лишний. Но он ещё не мог признать, что есть соперник. Он не видел в этом типе своего соперника, как бы тот ни изгалялся в знании литературы и искусств и умении представить себя этаким Фавном. Пока у него не было подозрений, что она втайне от него встречается и со своим коллегой тоже. И что ей с артистом намного комфортнее.

– Как тебе наша история? – спросил его однажды этот тип.

– Какая? – не понял он.

– Нута, которую мы вчера перед тобой разыгрывали.

Её приятель говорил о репетиции, которую пришлось посмотреть вопреки желанию, поскольку Серафим надеялся, что она в тот день быстро освободится.

– По-моему, много сумбура. Всё должно быть конкретнее, – не стал он заискивать перед их талантами. – Впрочем, может быть, я что-то не понял.

Приятель засмеялся и фамильярно похлопал его по плечу:

– Всё правильно. Ты должен увидеть спектакль целиком. Его главный смысл – оставить послевкусие, как от хорошего вина. Понимание придёт позже.

Вообще, тот ни с кем не церемонился, даже со своими коллегами по сцене. А Эльвиру он иногда погонял в хвост и в гриву, словно заправский режиссёр, хотя таковым вроде бы не являлся, отчего Серафиму было неловко как свидетелю их творческих разборок. Но, может, её такое положение вещей устраивало? А может, они просто над ним издевались? Он позже только сообразил, что попал всё-таки на актёрскую импровизацию, когда в пьесе не прописаны даже диалоги, а вся постановка есть некий сгусток материи, которую артисты жуют два часа и никак не могут проглотить. О бедных зрителях никто при этом не думает: они должны проникнуться чувством новизны заранее, при виде только одного бревна или цепей на сцене. Причём всё это может спокойно называться «Евгений Онегин». И изображать можно что угодно – понимай это как хочешь. На то зритель и пришёл в театр, чтобы распознавать. Не наслаждаться – а распознавать в увиденном художественные образы.

Короче, её друг начал ему надоедать. Она этого не замечала, и поэтому в его любовь впервые заглянуло раздражение. Всю её прелесть, нежность и отзывчивость он стал делить с её другом на двоих. А через несколько дней подумал, что тот вообще загребает большую часть предназначенной им игривости, чудесной открытости сердца и прочих прелестей её натуры. Тот ни на что вроде бы не претендовал, во всяком случае видимо, но к его груди она припадала плотнее. Тот не мнил себя героем-любовником, но у него получалось это естественным образом. Она любезничала с актёром по жизни и благоволила тому по сценарию, была кроткой и забавной во время и вне репетиций, носилась с чужими идеями как курица с яйцом – в общем, изводила Серафима своим поведением, и ему никак не удавалось отделить её настоящую от выдуманного образа. Он только терялся в непонимании ситуации, и чуть затянувшаяся их история, о которой, как показалось Серафиму, и спрашивал недавно его соперник, намекая неизвестно на что, имела в своей кульминационной развязке совсем незначительный, однако вполне яркий и драматичный эпизод, который могли сочинить только эти двое комедиантов, а никак не многообразная, но скупая на выдумки жизнь.

Их театральная студия располагалась в подвале большого здания. Чтобы попасть в главное помещение, нужно было пройти длинным коридором с тремя поворотами, что само по себе являлось дивным представлением и заранее настраивало посетителей на экзотический фарс. Сценой был небольшой пятачок диаметром четыре-пять метров, а вокруг расставлялись кресла для зрителей, причём на таком расстоянии друг от друга, что ни до какого соседнего невозможно было дотянуться рукой.

Актёры могли использовать всё свободное пространство. Они носились и кричали рядом, задевали вас одеждой и чуть ли не локтями, а иногда и припадали к вам на плечо, утирая слёзы, если того требовала фабула постановки. Наверное, кого-нибудь из сидящих можно было и пожалеть, погладив его по голове, раз уж они допускали тут такие вольности. В принципе, такие мысли приходили в голову отдельным зрителям. Возможно, кого-то это трогало, оставляя в душе неизгладимый отпечаток: прикоснувшись к милому паяцу, можно было снять стресс, который, правда, тут же возникал с новой силой, когда прямо у вас над головой начинали громко бренчать какими-то кастрюлями. Большей частью постановки, как сумел понять Серафим, выливались в дикий шум или лежание актёров у ног зрителей, реже, когда сидением на приставных стульях с ними в обнимку, причём в течение долгих, вызывающих напряжение минут. И всегда вы уходили отсюда с мыслью о явном пренебрежении вашим комфортом и выводом, что больше сюда никогда и ни ногой. Но некоторым, правда, нравилось, и они возвращались. Приводили друзей, подруг, чтобы удивить их, скорее всего, ярким модерном. А уж если в двух шагах от вас актёры воодушевлённо оголяли зад (всё остальное было благоразумно прикрыто), то публика мгновенно делилась по типу приятия или неприятия новых тенденций на две категории, причём та категория, которая относилась к таким фокусам без раздражения, не всегда оказывалась в меньшинстве.