Kitabı oxu: «Булочник и Весна», səhifə 8

19
Лавка чудес

К декабрю сруб был готов. Завесив оконницы и скелет крыши рубероидом, строители уехали. Я остался один на участке. Мимо моего не родившегося ещё дома, мимо других домов и изб я прогуливался перед сном, сливаясь душой с чернотой осенней ночи. Иногда мне встречался, точнее, слышался сосед Коля. Он пошныривал вдоль забора, гремел поленницей, над штакетником поднимался дымок. К десяти окна в его домике гасли. Коле снилась куча страшных еловых снов. Он пробирался через них, как сквозь чашу, иногда и с воплями, и по утрам бывал мрачный, исцарапанный о ветки сна. Мне и самому начинало казаться, что моя жизнь тормозит о лесные сучья.

Зато по утрам, запирая перед отъездом ворота, я имел удовольствие перекинуться парой слов с женой Тузина, провожавшей сына в школу. «Доброе утро, Костя!» – кивала Ирина, укутанная поверх пальтишка в шаль – как сказочная Алёнушка. Я подходил и смотрел, как, фырча, отдаляется и меркнет в тумане низины Сивка с Колей и Тузиным-младшим. Тем временем поднималось солнце, и мы с Ириной, неумышленно встретив восход, разбредались по своим делам. Что касается Николая Андреича, он никогда не вставал рано, так как по ночам имел обычай караулить музу.

– Совсем одурел со своей пьесой! – пожаловалась однажды Ирина и с тоской поглядела вдаль – там над полем летела птица. – Приезжает то в двенадцать, то в час! Как вы считаете, Костя, это порядочно?

Её вопрос застал меня врасплох. Бог его знает – порядочно или нет? Когда Тузин, забыв про кофе, принимался строчить в свою книжечку, я охотно верил, что в двух часах сценического времени заключено спасение человечества. Такое в эти секунды у него бывало лицо.

– Он ведь что-то важное создаёт, – сказал я.

– А это что, по-вашему, повод, чтобы мы с Мишей сидели одни?

Я пожал плечами и, отвернувшись от её удивлённого взгляда, хотел идти к машине, как вдруг – мгновенным озарением – понял, что не желаю больше сторониться, беречь свою чёртову гордость. Напротив, хочу влезать, вникать, выяснять, понимать, открываться, пусть даже и вляпываться! Глупо надеяться, что равнодушие – такое сплошное, что я до сих пор не заглянул к Тузину в театр, хоть он и звал меня раз сто, – оставит мне хоть малый шанс на возвращение моих.

В булочной я с трудом дождался одиннадцати часов – времени, когда, по моему мнению, уже можно звонить соне Тузину. Вышел в подмороженный дворик курить и, вызвав его номер, без предисловий ляпнул:

– Николай Андреич, пригласите меня на репетицию!

Тузинская лавка чудес располагалась в здании кинотеатра советского образца. Пройдя мимо пустого вахтёрского столика, я оказался в фойе, отчасти напоминавшем домашнюю мастерскую Николая Андреича. По стенам пляшут бубны, дудки и тряпичные куклы, топорщатся клочки афиш. Тем ошибочней казалась царившая вокруг тишина.

Правда, через пару секунд в отдалении ударили шаги, и с лестницы скатился паренёк со свёрнутым в трубу ковром под мышкой.

– Подскажите, а где бы мне найти Тузина Николая Андреича? – ринулся я к нему.

– Он в кубрике! По лестнице, направо, в торец.

Поглядывая по сторонам, я дошёл до конца коридора и упёрся в обитую красной тканью дверь. На ней так и было написано – «Кубрик», белым по кумачу.

Я думал, за волшебной дверцей окажется зал, но, как выяснилось, Кубриком именовалась гримёрка, чулан с закопчённой прорезью окна под потолком. Завидев меня, Тузин вскочил с табурета и распахнул руки. Он был в рубашке, белейшей и лёгкой, как мука высшего сорта. Манжет по-школьному запачкан синей ручкой.

– Видите как – всё отменилось! – воскликнул он сокрушённо. – Должны были под вечер ещё раз прогнать, но Андрей Ильич позвонил – плохо себя чувствует. Отложили на завтра.

– Что за Андрей Ильич?

– Ну как же! Самый главный человек! Предводитель всего этого огорода. Чудный, чудный старикан! Без него была бы здесь одна дрянь, как везде. А он держится, не пускает. Да, Костя, у нас тут вольница – денег нет, зато по совести. Мы, извините за пафос, до сих пор причастны искусству! Идёмте-ка, раз нет репетиции, хотя бы покажу вам хозяйство! – И Тузин, торжественно улыбаясь, распахнул передо мною дверь.

Хозяйство у них было и впрямь не богато, но весело и обихожено. Заглянув по пути в гардеробную комнату, набитую несметным количеством барахла, мы прошли за кулисы и вынырнули на сцену. Нам открылся небольшой уютный зрительный зал. Вплотную к первому ряду был придвинут буфет с посудой и стоячая вешалка для пальто, полная старомодных зонтов.

– Вот это и есть мой ускользающий дом! – объявил Тузин и спрыгнул со сцены в пустой партер.

Ускользающий дом! Мне вспомнились Иринины жалобы.

– Николай Андреич, а может, ваш ускользающий дом – в Старой Весне? Просто вы ещё не заметили, что он ускользает, – ляпнул я со сцены и, помолчав, неловко прицепил оправдание: – Вы не сердитесь. Я это говорю, потому что сам…

Тузин поморщился и жалобно взглянул снизу вверх.

– Костя, милый, о чем вы? Николаем Андреичем у нас дома именуется приспособление для замены перегоревших лампочек! Ну ещё воду на мне возить можно. Там любой голубь дороже меня! Я уж молчу о благополучии кошки и сердечных нуждах пса! Каждый Мишин чих приравнивается к атомной войне, а когда у меня постановка разваливается – это мелочь, не достойная упоминания.

– Ну хорошо, – сказал я примирительно и спрыгнул вниз. – А здесь-то что ускользающего? Театр как театр. Хороший, видно, что всё с любовью…

Тузин снял с вешалки зонт и, распахнув над головой его синий круг, таинственным полушёпотом произнёс:

– Вы просто никогда не задумывались об этом, Костя! Вдохновение и красота оставляют людей! И я должен об этом свидетельствовать. Таково моё предназначение. Понимаете? – и, перейдя на полный голос, заключил: – А теперь судите сами, кто тут прав!

Мне стало стыдно, что я влез.

– Ладно. Пойдёмте, покажу вам буфет! – сжалившись, сказал Тузин.

В небольшом кафетерии пахло передержанным кофе и не было ни души, если не считать рыжей собаки и белой кошки, полезших к Тузину целоваться. Отбившись, Николай Андреич прошёл за прилавок и включил чайник.

– Я ещё в области иногда ставлю, – сказал он. – Конечно, деньги никакие. Ну а много ли надо? Ведь по сути я графоман. Театр – моя тетрадь. В ней пишу, что душа попросит. Хорошо мне! – и печально улыбнулся.

– Хорошо вам, – согласился я. – А вот булочник не может быть графоманом. Если люди не съедят его хлеб, он заплесневеет. Придётся его выбрасывать, а это грех.

– Вообще-то если люди не съедят спектакль, он тоже заплесневеет, и, естественно, придётся его выбрасывать! – сказал Тузин. – Так что насчёт греха, это вы верно заметили. Вот помру, и спросят: зачем ты в театр таскался? Кого согрел? В ком совесть потревожил? И пустят передо мной огромную чёрную реку – вот, мол, сколько времени зря пожёг!..

Он вздохнул и, сев на корточки, погладил собаку, нырнувшую мордой под ласковую ладонь.

– Ну вот… А я и отвечу: как это – зачем таскался? А как же нищие животные Мурка с Белкой? Кто им вкусненькое носил? Кто с ними жил в любви и уважении? И придут Белка с Муркой и заступятся за меня. Посмотрит Вечный Судия и подумает: а ведь верно! Это он молодец! И простит.

Чайник закипел, но Тузин о нём не вспомнил. Мы вышли из пустого буфета. Почти без надежды я поглядывал по сторонам – нет ли Моти? Мне давно уже хотелось покаяться перед ней, что я сдал её Маргоше вместе с полёвкой.

– Николай Андреич, а где Мотя?

– Да где-то шлялась. Может, ушла, – проговорил он, мельком оглядев холл, и взял в гардеробе пальто.

Мы вышли на потемневшую, не убранную ещё снегом улицу. Ветер пробил мою куртку насквозь – мне хотелось домой, но, похоже, впавший в меланхолию Тузин собирался ещё пообщаться.

– А ведь ей уже двадцать три! Образования толком нет, ничего нет, кроме дара, – рассказывал он, пока я протирал замызганные зеркала машины. – Прикатили вдвоём с братом с Дальнего Востока. К вашему счастью, Костя, вы не знаете, что такое юный артист из провинции. Они цыгане. У них крепкое здоровье, они могут много пить, мало спать. Их не тянет создавать дом, потому что дом для них – это густонаселённый бардак. Мало кто из них может похвастаться счастливым детством. В общем, тут своё… Если б я мог что-то сделать для неё, но вы видите, я сам бедствую! – Тузин качнул головой, но уже в следующую секунду встрепенулся: – Нет, вы гляньте! Легка на помине! – воскликнул он, заметно оживившись, и замахал выскочившей из дверей Моте.

На ней были короткая мотоциклетная куртка, джинсы, а в темноглазом лице – та же сосредоточённая готовность к полёту, что бросилась мне в глаза при нашей первой встрече. Увидев нас, Мотя сунула руки в карманы и, вольно приблизившись, остановилась в паре метров.

Я бросил в салон тряпку, которой вытирал зеркала, и встал навытяжку.

– Я думала, ты булочник, – начала она с места в карьер. – А ты просто менеджер, да? – и подняла глаза. Ни зла, ни особой насмешки не было в них – скучная констатация факта.

– Само собой, – согласился я, из-за стука крови в башке плохо различая свой голос.

– Ну а вы не обижайтесь! – влез Тузин. – Тем более что ведь заслужили? Вы меня сегодня тоже правдой-маткой огрели. Я-то ведь не обиделся! Давайте-ка, миритесь, жмите руки! – Он уже было взялся выковыривать из кармана Мотину ладонь, как вдруг в недрах шинели запел звонок.

Тузин достал телефон и, сделав нам знак – мол, сейчас вернусь, – отошёл в темноту.

– А мне так у вас было тепло, вкусно, – сказала Мотя, проводив взглядом его отдаляющуюся фигуру. – Зайдёшь, подремлешь в раю… Мы в такой дыре живём с Юркой, как гастарбайтеры! А твои дуры взяли и устроили фейсконтроль. Это подлость вообще-то – позволять своей продавщице выбирать угодных и неугодных. Хороший человек и бомжа пустит, и собаку, а не только мышь. Они и на старух у тебя косо смотрят – не замечал? Подавай им модную публику!.. Дай папироску! – перебила она сама себя и протянула руку – тоненькую в толстом манжете куртки. Я вынул пачку. – И мне так обидно! – проговорила она, закурив, как заплакав. – Открыл булочную, которая похожа на настоящую, а оказалось – та же липа, что и повсюду!

Я понятия не имел, как отринуть это ужасное обвинение. Вдруг Мотя насторожилась.

– Погоди-ка! – шепнула она, приглядевшись к застывшей неподалеку фигуре Тузина.

Что-то и впрямь было не так: он стоял, взявшись правой ладонью за голову, в левой держа телефон.

– Пошли! – скомандовала Мотя и рванула вперёд.

В темноте было не разглядеть перемены в лице Николая Андреича, но я никогда не забуду его осипший голос, которым он твердил в трубку: «Нет. Нет-нет… Нет, нет!..»

Сея, как дождь, это слово, он двинулся к театру. Мы с Мотей переглянулись и дружно пошли следом.

Две или три минуты он стоял у стойки гардероба с телефоном, прижатым к уху, свободной рукой схватившись за лоб и зажмурившись. Его собеседник говорил и говорил – взахлёб.

Наконец Тузин открыл глаза и, наморщив лоб, как от боли, произнёс в трубку:

– Об этом не беспокойтесь. Всё сделаем.

– Что?! – крикнул я, почти не сомневаясь – что-то стряслось в Старой Весне.

Он только махнул на меня и выбрал в мобильном номер.

– Алёша! – прохрипел он в трубку. – Алёша! Андрей Ильич умер! Увезли с инфарктом – и всё! Что нам делать? Что мы будем делать, Алёша?

Видно, тот Алёша не смог ответить ему ничего вразумительного. Тузин прижал кулак с телефоном к носу и ошеломлённо оглядел весёлые стены фойе: смеялись куклы, плясали клочки афиш. Судорожно забрал воздуху, сел на банкетку и, ткнувшись в кулаки, зарыдал.

В тот вечер, чувствуя неспособность управлять транспортным средством, Тузин бросил свою машину у театра и поехал домой со мной.

При въезде в Отрадново мне пришлось затормозить и прижаться к обочине. Навстречу нам из берёзовой рощи, как из сна, тянулись оранжевомордые грузовики. Я опустил форточку и выглянул – крепкий дух столичных трасс проник в салон. Грохот и лязг проползающих мимо «КамАЗов» подействовал на меня, как тяжелый рок; я нажал на газ и свистнул по обочине впритирку к колонне.

– Откуда ж столько? – проговорил я, когда мы вырвались на простор, но Тузин меня не слышал.

– Последний честный человек! Последний! – вскрикивал он сокрушённо. – Костя, как жить дальше? Кто будет всё это тащить? Теперь – всё!

Даже сваленные под холмом штабеля жёлтой сетки и невесть откуда возникшая бытовка с охранником не произвели на него должного впечатления.

– У Коли, у Коли спросите. Это их, сельское… – включился он на миг и снова канул в своё несчастье.

Когда я вернулся в тот вечер домой, у моего забора толклись двое.

– Хозяин, домик не сдаёшь? – спросил один, молодой и сухощавый, с невидимым во тьме, но, очевидно, нездешним лицом.

– Какой домик?

– А вон! – плавным движением руки-лозы он указал на избушку.

Я тупо смотрел на них.

– Ты пусти! А мы тебе снег чистить будем. Дорогу.

– Тут работа у вас будет, – вступил другой, постарше, с явным уже акцентом.

– Какая ещё работа?

– Много работы!

– В полях что ли?

– В полях, везде. Много будут строить! Стадион тут, всякое…

– Хозяин, снег будем чистить! – заунывно проговорил первый и опять вытянул гибкую ветвь в сторону домика.

Тут что-то рухнуло во мне. Я их послал. Они переглянулись и волшебно истаяли во мраке.

Я отпер дверцу бытовки, включил обогреватель на максимум и свалился на кровать. Бестолковость прожитых эпизодов доконала меня. Что за бред! Тебе надо к своим. Просто прийти – кратчайшим путём. А вместо этого ты разворачиваешь жизнь, как карту, и ищешь обходные пути, да такие, чтобы никогда не дойти до цели.

Я уснул, не наведя в уме никакого порядка, а утром, выйдя на улицу, увидел зиму. Она прожгла меня резким солнцем. Снега не было, но тёплые со сна ладони почувствовали жёсткое рукопожатие «минуса». Вчерашняя сумятица, местами трагическая, отступила перед видом долин, скованных солнечным холодом.

За калиткой я встретил Колю. Он стоял у спуска с холма, сунув руки в карманы штормовки. Зимний ветер бил ему в лицо, вздымал редеющие волосы.

– Николай там в грусти. Беда у них, слышал? – сказал он.

Я кивнул.

– Коляныч, а что за сетку там привезли, не знаешь? Сельхоза, что ли?

Он мотнул головой и посмотрел на меня с тревогой. Не сказав ни слова – одним переглядом, – мы обменялись мыслями и, докурив, разошлись.

Проведывать в тот день Тузина я не осмелился.

20
Как я торговал с лотка и остался без ночлега

Понимая, что ни со смертью Тузинского худрука, ни со штабелями сетки поделать ничего не могу, я решил заняться тем, что в моей власти. Мотины слова о том, что моя булочная – «липа» и сам я – «менеджер», жгли меня. Я больше не чувствовал себя булочником – с меня сорвали погоны.

Два ближайших дня я потратил на переустройство нашего заведения. Для начала дал разгон девицам – Маргоше с Анютой. Затем купил на строительном рынке простую и симпатичную конуру и поставил её с чёрного хода. В неё сразу же забрели две собаки и уснули, как мёртвые, будто век шатались по дорогам. Наконец, мною был затеян пересмотр ценовой политики, в результате которого дешёвый хлеб подешевел ещё. Маргоша рвала и метала, писала даже заявление об уходе, но я выдержал бой.

Когда меры по искоренению «липы» были предприняты, я отправился в театр – сообщить о них Моте и угодил на похороны. В небольшом скоплении людей у ступеней театра я нашёл Николая Андреича. Он был синеват, помят и заплакан. Горло закутано в шарф. Глаза пусты. Заговаривать с ним не имело смысла.

Нашёл я и Мотю, но она отвернулась, заметив меня. В этой солнечной скорби и холоде я не видел возможности сообщить ей, что всё исправил, пусть приходит со своей мышью. Постоял ещё пару минут и пошёл в булочную.

А затем на востоке вырос сплошной материк облаков. Его синие горы двигались прямо на нас. Я то и дело выходил на улицу – проверить, долго ли ещё ждать, и под вечер застал мгновение, когда, набравшись сил, зима рванула облачную обшивку и на землю густо полетел снег.

В штормовом переломе мне всегда видится шанс к возрождению. Стемнело понемногу, и я подумал, что ничего не потеряю, если, воспользовавшись снегом как декорацией, вернусь к истокам.

Я просверлил в деревянном лотке дырки, продел верёвку и, накинув на шею, ринулся в жар пекарни за свежим хлебом. Пусть меня разжаловали из булочников, зато теперь я – «лотошник»!

Маргоша поймала меня в коридоре и обсмеяла, конечно, мою затею, но возражать не стала, узрев в ней потенциал рекламной акции.

Благоухая хлебом, как цветущая липа – мёдом, я вывалился в метель и орал, словно древний глашатай, перекликая ветер: «Русские калачи! Только из печи! Налетай, пока горяченькие!» – и прочую архаическую банальность.

И что бы вы думали, – налетали! Поначалу это были снежные хлопья – они шли андерсеновским роем, целуя и остужая корочку. А затем повалили дети и старики, подвыпившие мужики, усталые после работы женщины. Я был счастлив! Я чувствовал себя частью театра, частью Моти и Тузина, частью большой счастливой зимы. Одиночество провалилось к чёрту. Думаю, я испытал то самое чувство, которое именуют «соборностью», – когда люди объединяются под радостной сенью смысла и вместе постигают то, чего не схватить поодиночке. Хлеб летел, и мне хотелось расцеловать каждого, кто изъявлял желание попробовать наш калач.

С пустым лотком и карманом мелочи я бежал в пекарню за новой порцией и взмокший, распахнутый снова выходил в дымящийся снегом космос. От метели и лоточного бенефиса голова кружилась всерьёз. Я чувствовал – это и есть высшая точка моего наследного ремесла. Идеальный миг, когда самое время возникнуть Майе!

Должно быть, моя судьба стояла поблизости, потому что буквально через минуту я стал жертвой её дружеской шутки.

Я как раз перетряхивал калачи на лотке, когда сзади на меня налетел человек-шквал. Одна рука крепко обхватила плечи, другая легла на глаза. Сердце ухнуло на какую-нибудь долю секунды и сразу распознало подлог – нет, не Майя, конечно! Это была пахнущая сигаретами мужская ладонь.

Я вывернулся и глянул: румяный, бешеный, как метель, Петя от души веселился над моим изумлением.

– Ну, брат, с тобой не соскучишься! А булочная что, прогорела? Имущество с молотка? – приветствовал он меня и, схватив калач, рванул зубами клок. – Я по делам тут! Думаю, дай заеду, красавицей моей полюбуешься!

– Какой ещё красавицей?

– Тачку мою будешь смотреть или нет?

Я быстро раздал остаток хлеба и, взяв лоток под мышку, пошёл с Петей к парковке.

На краю площадки, под фонарём красовался новёхонький внедорожник гламурной марки. Он был так безупречен, что его хотелось загнать в гараж и беречь. Я не понимаю смысл джипов, которые жаль царапать.

– Как ты ездить-то на нём будешь? – посочувствовал я.

– Да уж как-нибудь! – успокоил меня Петя. – Вот ещё часы себе купил! В пару к машине. Размахался, конечно, но, знаешь, так захотелось – на счастье! – и, ступая в круг фонарного света, сдвинул рукав куртки. На запястье и правда посверкивали какие-то часы.

– Противотанковые? – сказал я, разглядывая мощный корпус.

Поняв, что невежество не позволит мне оценить марку, Петя вздохнул и опустил рукав.

– Погреться-то пустишь?

В булочной Петя сел за свободный столик и, сняв куртку, остался в чёрной водолазке, простой и безукоризненной, как всё, что он носил. Взглядом заезжего принца окинул наш скромный приют.

– Ладно, ничего вроде. Только слякотно. Уборщица-то где? – и вдруг резко переключился: – Я ведь к тебе по твоим, между прочим, делам!

– По моим? – удивился я.

– А ты думал, я так сюда пёрся, тачкой похвастаться?

– А что, нет?

Он усмехнулся и посмотрел в застланное крупным снегом окно. Лицо его вдруг сделалось мягким, словно бы виноватым.

– Вот думал – надо ли тебе говорить? Решил, что надо… Тут ведь знаешь, с кем я имел беседу?

Я взглянул вопросительно.

– С Кириллом! – сказал он и помедлил, ожидая моей реакции. – Мама у него рецепт забыла. Так он сам звонит и говорит: Елена Львовна, а может, ваш сын заедет, или я даже могу с ним где-нибудь пересечься, если заезжать неудобно.

– Ну и как, пересеклись?

– Я на работу к нему заскочил. Рецепт, естественно, предлог. Не буду тебя грузить подробностями, но идея такая. Ему хочется докопаться, такая ли ты скотина, как представилось поначалу, или всё-таки он ограбил порядочного человека. Его это мучит – вот в чём прикол! Всё выпытывал, хороший ли ты друг.

Я почувствовал наплыв безмерной усталости и подпёр голову ладонью. Не так давно, где-то пару недель назад, в телефонном разговоре мама сказала, что Кирилл расспрашивает обо мне. Когда заходит за Лизой – обязательно что-нибудь да спросит. Где я учился, с кем дружил, как меня занесло в хлебное дело. А однажды даже напросился смотреть мои детские кактусы. «С какой радости ты его принимаешь? – набросился я на маму. – Из-за него я болтаюсь в космосе! В ледяной пустоте! И неизвестно, сколько мне ещё бороздить галактики! А ты пускаешь его в дом да ещё выбалтываешь личную информацию!»

«Он адекватный, уважительный человек, в отличие от тебя. Я привыкла относиться к уважительным людям по-человечески», – возразила мама, и я дал отбой. Правда, накурившись вволю, перезвонил.

– Вот именно поэтому, – сказала мама, услышав мой голос, – Кирилл – с твоей семьёй, а ты «бороздишь галактики»!

Помню, в тот же вечер я хотел поехать к нему и выяснить напрямик – с какой целью он интересуется моим хлебом, кактусами и друзьями? Но мне не хватило злости.

Из часто открываемой двери дуло мокрым снегом. Покупатели приносили с собой густую и скользкую, истинно зимнюю слякоть. Я поёжился и оглянулся – где, и правда, уборщица?

– Ну ты чего раскис? – спросил Петя.

– Всё равно я проиграю, – отозвался я. – У меня нет оружия его уровня. Подумай, чем я воюю? С самого начала и по сей день – деньгами, материальными ценностями. Булочная, дом на природе – всё то же, что и раньше, хотя давно уже знаю, что Майю этим не купишь. А у него – оружие высшего порядка. Чистая жизнь, неспособность к ненависти. Он с таким добром не шевельнув мизинцем меня побьёт. Ну серьёзно, чувствую себя дикарём – с топором на летающую тарелку!

Петя выслушал меня, не перебив.

– Я тебя понимаю! – сказал он сердечно. – Сам знаешь, какой дрянью я теперь занят, но тебя понимаю – правда. Действуй! Переквалифицируйся в праведники! Я считаю, если есть цель – жми до победного. Отдай всё, живи в шалаше – но победи!

– Я и так живу в шалаше! – усмехнулся я.

Мы вышли на улицу. Петину машину укрыло кружевом снега. Он нежно смахнул его щёткой.

– Петь, спасибо за всё! – сказал я, и он укатил.

А я пошатался ещё, припоминая солнечное утро, траур и как отвернулась от меня Мотя. Припомнил затем и лоток с калачами. Снежная кутерьма совсем засыпала мне мозги. Пора было ехать, закручиваться в чёрный, вьюжный коридор леса.

А когда, припарковавшись на свежем снегу, я вышел закрыть ворота, до моих ушей долетел стон – тоскливый скрип, идущий из глубины участка.

Я вгляделся: это пела, раскачиваясь, сорванная с верхней петли дверь бытовки. При ближайшем рассмотрении выяснилось: следы вели к ступенькам не от калитки, а со стороны леса. Их было много. Мне показалось – целый полк.

Помедлив, я взошёл на две ступеньки и включил свет: выстуженная комнатка была полна мокрой грязи. В грязи этой мне почудился запах южного базара, разбитого и скисшего арбуза.

Беглый осмотр показал: незваные гости экспроприировали ноутбук, электродрель и ещё по мелочи. Но главное, они выволокли обогреватель, которым отапливалась бытовка. Я закрыл дверь, надеясь, что тепло вернётся само собой. «Ничего, – вдруг подумалось мне. – Можно жить так. Уснуть. А там надышу, и станет теплее».

В юности на северном еловом острове я видел пещеру, где много столетий назад жил русский праведник. Как он зимовал в ней, навещаемый ледяными ветрами? Это вам не Афон и не Палестина. Блаженство духовного прибежища – вот тайна. В этом смысле мой сарай был тоже не лыком шит. Я давно бы снял квартиру в городке, но мне казалось – в этой новой необустроенной жизни на юру таятся свои подарки. Так вот они – принимай!

Минут двадцать я пробыл в разорённом жилище и уже надышал порядочно – пар завис над столом, но теплее не становилось. Правильнее всего было бы вернуться на ночь в булочную, но у меня не нашлось духу снова гнать через длинный коридор ельника. Я был растаскан внутри, как комната, – всё в свалку и половины недостаёт.

Перебравшись в машину, я включил печку и от тепла и нервного напряжения моментально уснул.