Куратор

Ди не заметила ни экспонатов, прославлявших профессию домашней прислуги, ни даже скромной восковой уборщицы с метелкой в руках, неслышно выполняющей свои обязанности, но на всякий случай промычала что-то одобрительное.

– Красноречиво, не правда ли? Устроители, конечно, действовали без задней мысли, а между тем посмотришь – и доходит, что людям определенных занятий не место среди рабочего люда, ибо они не приносят никакой пользы. Во всяком случае, обществу. А взгляни, в каком небрежении экспонаты! Повсюду грязь, облупленные места, одежда на манекенах расползается от ветхости, еле держится или вообще отсутствует, ни черта не работает – это ужасающе точная аллегория того, как сильные мира сего смотрят на простой народ, вернее, привычно не замечают его… – Увлекшись, Роберт говорил и говорил, затронув, в частности, первичные комитеты, которые уже создаются в городских кварталах; группы специалистов, которые станут распоряжаться ресурсами честно и эффективно; своих зашоренных, ко всему безразличных родителей, по-своему неплохих, но не знающих ничего за пределами своего поместья в северных провинциях; штабеля наличных, обнаруженных в сыром подвале особняка премьер-министра, сгруженных на паллеты, в темноте, заплесневевших и полуразложившихся: этих денег хватило бы накормить тысячи голодных, а их, деньги, буквально бросили гнить… – Я бы рад назвать это метафорой того, чем больна наша страна, да только это были настоящие банкноты, превратившиеся в компост…

На его щеках вспыхнул румянец, на лбу выступил пот, глаза расширились, выпучившись, будто у лягушки. Ее лейтенант снова стал мальчишкой, которого университетские приятели звали Бобби.

Пока он распространялся, как они планируют, фигурально выражаясь, пробурить все слои экономики, чтобы богатство широким потоком устремилось вниз, к пересохшим от недоедания корням нации, Ди вспоминала, как впервые увидела Роберта на университетской площадке, где шла оживленная игра. Ди как раз двигалась по краю двора, неся стопку сложенных простыней в один из жилых корпусов, когда Роберт, в зеленых от травы шортах и разорванной полосатой футболке, вырвался вперед с кожаным мячом под мышкой, со смехом крича догонявшим его юнцам: «Никогда, никогда, никогда!» Ди переполнило ощущение чего-то прекрасного; ей хотелось снова и снова слышать этот счастливый смех юного упоения собой и беспечного наслаждения молодостью.

– И не стоит удивляться, – вернулся наконец ее лейтенант к основной теме, – что здесь царит запустение. Какой рабочий захочет прийти сюда, если сфере его деятельности воздают так мало уважения?

Спроси лучше, могла бы ответить Ди, какой рабочий захочет тратить свои драгоценные свободные часы, осматривая восковые фигуры других рабочих.

– Чему ты улыбаешься? – спросил Роберт. Ему бы в жизни не пришло в голову, что Ди находит его забавным, и тем более – что таким в ее глазах он становится еще привлекательнее.

– Я улыбаюсь, лейтенант, – отозвалась она, – потому что меня только что посетила мысль, как еще можно выразить нашу признательность рабочим. – Ди расстегнула три пуговки своего серенького платья и стянула сначала рукава, а потом и все платье, вышагнув из него.

Δ

Они занимались этим сперва на стеклянном ручье, а во второй раз, по настоянию лейтенанта, на длинном прилавке в галерее четвертого этажа, где восковые банковские кассиры сидели в ряд, отсчитывая сдачу из ящиков и изучая бумажные полоски с цифрами, выползавшие из печатных машинок под стеклянными колпаками. Роберт говорил не умолкая:

– Что за шоу ты для них устраиваешь! О таком вкладе мечтает каждый бухгалтер!

Перед каждым кассиром стояла тарелка с разнокалиберными серебристыми шайбами. Ди держалась за края прилавка, и с каждым сотрясением металлические кругляши дребезжали, подпрыгивая на тарелках, а иногда соскакивали с прилавка и раскатывались по половицам. Бумажные полоски, свисавшие из восковых пальцев до пола, издавали слабый шелестящий звук.

Ди не ощущала ни возбуждения, ни удовольствия: в основном она чувствовала одни толчки. При всех прочих достоинствах ее лейтенант был плохим любовником. Его трепотня во время секса утомляла. Раньше Роберт говорил о том, как трахнул бы ее в пустыне, вминая в песок, пока волки будут смотреть на них и выть; он говорил о том, чтобы трахнуть ее в лодке на реке, пока люди на берегу играют себе как ни в чем не бывало; он говорил о том, чтобы трахнуть ее на людной улице, трахнуть ее в трамвае, набитом пассажирами, трахнуть ее на глазах публики в городском оперном театре, трахнуть ее на спине статуи тигра у мирового суда, к удовольствию туристов. Предлагались и иные многочисленные сценарии, которые Ди позабыла или, отвлекшись, не услышала.

Ди не шокировали эти фантазии, но это были его фантазии, в них не оставалось места для нее, какой Ди себя понимала. Ее собственные фантазии больше сосредоточивались на том, каким она впервые увидела Роберта – с раскрасневшимися от бега щеками, с зажатым под мышкой мячом, обогнавшего других игроков. Ей хотелось, чтобы кто-то хотел ее так, как Роберт хотел убежать от соперников, – эйфорически, ликующе, упоительно. Это ее заводило. Только их самый первый, импульсивный любовный опыт оказался чем-то похожим; потом начало казаться, что Роберт гонится за собой самим и одновременно пытается убежать от себя. У ее лейтенанта было доброе сердце, но в этом отношении он оказался больше мальчишкой, чем надеялась Ди.

Прилавок качнулся в последний раз. Роберт вскрикнул и обмяк.

Ди повернула голову в сторону. Один из кассиров буквально нависал над ней. Зеленый козырек заслонял его глаза, но позволял видеть широкую улыбку.

Δ

За будкой билетной кассы отыскалась дверь с табличкой «Куратор» с облезшей позолотой. За дверью оказался маленький кабинет без окон. Ключ от музея висел на гвозде с обратной стороны двери – неуклюжий, громоздкий, длиной с руку Ди.

Оставив своего лейтенанта в этом жалком офисе, Ди вновь поднялась на пятый этаж, где заприметила воскового сборщика фруктов с торбой из мешковины. Сняв лямку сумки с шеи манекена, Ди вывалила деревянные яблоки к его ногам. Кто-то уже поживился, забрав у сборщика, весь гардероб которого состоял из саржевых штанов и обвислой соломенной шляпы, один стеклянный глаз. Ди почувствовала себя немного виноватой за усугубление и без того нелегкой судьбины манекена. Но если она возьмется за этот музей, сборщик в каком-то смысле тоже будет ее, как и все другие фигуры.

– Я скоро верну тебе сумку и посмотрю, что можно придумать насчет глаза, – пообещала Ди. Рано или поздно она привыкнет к восковым фигурам, но пока казалось неправильным ничего не сказать. В манекенах чудилась та же важность, что и у трупов в открытых гробах: фигуры не казались живыми, но не выглядели и мертвыми.

Ди подошла к окну, заслоненному хижиной, ступая по вделанному в пол участку земли, который под взглядом своей восковой гончей не очень убедительно обрабатывал восковой фермер, державший в руках метлу вместо мотыги. Из окна Ди выглянула вниз, на руины здания Общества. Сверху развалины походили на вспоротый живот. Почерневшие кирпичи, закопченные балки, обгорелая черепица – все смешалось внутри устоявших внешних стен. Глаз различал легкие подвижки в кучах щебня, сыпавшиеся здесь и там ручейки камушков и гипса – пепелище еще не устоялось. На уровне второго этажа из дальней стены торчал обломок пола; под ним Ди узнала эстраду, на которой некогда были выставлены предметы, принадлежавшие кудеснику-иллюзионисту.

На подмостках по-прежнему стоял волшебный шкаф, но дорогая ткань, которой он был обит изнутри, выгорела, и дверца исчезла. Теперь шкаф напоминал черную коробку. От стола с атрибутами фокусника – цилиндром, палочкой, картами и серебряным яйцом – ничего не осталось. Насколько удалось различить, единственными узнаваемыми элементами внутреннего убранства оставались торчащий выступ второго этажа и обгоревший шкаф.

На газоне перед сгоревшим особняком пушистая белая кошка подлезла под косо торчавшую дверь, глубоко зарывшуюся углом в мягкую землю, и принялась тереться о нижний край.

Даже на уровне пятого этажа на стеклах тончайшими волнами осела сажа. Ди воспользовалась собственным грязным отражением, чтобы поправить чепчик.

Δ

Роберт с задумчивым видом сидел на единственном стуле, поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы. Единственным недвижимым имуществом в кабинете, не считая гвоздя для ключа в двери, был колок для одежды, на котором висел драный твидовый пиджак. Единственным украшением офиса служил ферротип с портретом августейшего отца свергнутого короля, чье правление пришлось на юность твидового пиджака. По причине отсутствия электричества в кабинете куратора не имелось ни индукционного телефонного аппарата, ни провода, чтобы его подключить.

Да, подумала Ди, Национальный музей рабочего давно не видел посетителей. Что-то сталось с предыдущим куратором? Судя по всему, надобность в нем давно минула.

Роберт спросил:

– Дора, ты уверена? В городе множество музеев и библиотек, можем найти что-нибудь поуютнее, где меньше восковых фигур.

Ди ответила, что в этом нет необходимости.

– Этот музей отлично мне подойдет, лейтенант.

Роберт улыбнулся и ударил ладонью по столу:

– Ну, будь по-твоему! Отныне ты новый куратор.

Ди обошла стол сбоку и остановилась над своим лейтенантом.

– Так оно и есть. Почему ты в моем кресле?

Δ

В постановлении, подписанном порученцем Кроссли, Роберт вымарал «Общество психейных исследований» и аккуратно вывел «Национальный музей рабочего». Засим они вышли из здания, затворив тяжелую дверь и заперев ее за собой. Увесистый ключ Ди опустила в джутовую торбу.

Они шли вместе. Роберта ждало вечернее заседание чрезвычайной комиссии по правосудию, а Ди возвращалась в университет, в крыло прислуги, готовая приступить к новым обязанностям в музее с завтрашнего утра.

На углу Лигейт-авеню они обратили внимание, что, пока они были в музее, кто-то спустил империалистический флаг, реявший над посольством. Его место занял лоскут зеленой ткани, символизировавший революционное движение. Роберт сказал Ди подождать минуту, пока он представится тому, кто вступил в должность. На этот раз Ди послушалась.

На стук Роберта дверь открылась почти сразу. Свет заходящего солнца резал глаза, отражаясь в стеклах и оловянных крышах посольств и заставляя сверкать трамвайные рельсы, рассекавшие улицу вдоль. Щурясь, Ди смогла разобрать только смутный облик – густая борода, широкие плечи – собеседника Роберта. Беседа оказалась короткой, и вскоре лейтенант сбежал по ступенькам крыльца, а дверь посольства закрылась.

– Это один из капитанов Кроссли, – доложил он. – Зовут Энтони. Работает над вопросами безопасности.

Если у Ди возникнут проблемы или будет нужен телефон, пусть обращается в бывшее посольство. Ее сосед, капитан Энтони, ей поможет.

Джентль

«Саймон Джентль» было сценическим псевдонимом, но иначе иллюзиониста никто не звал. По-настоящему его звали не то Скотт, не то Алан, не то Сальвадор. Его вырастили собиратели устриц, которые спасли его младенцем из створок раковины огромного моллюска, оставшегося на песке во время отлива у Южного моста. Или же это были рыбаки, которые нашли младенца Джентля в пустой лодке в заливе. Или же он впервые осознал себя потерявшим память мальчишкой шести-семи лет, сидя на ржавом ограждении смотровых площадок скалистых западных берегов и что-то насвистывая. Когда на скалу поднялась женщина – впавшая в крайнюю бедность прислуга, решившая свести счеты с жизнью, мальчик спросил, не она ли его мама, и бедняжка ответила «да». Или же профессор педагогики усыновил сироту из Ювенильного пансиона, дабы развить этот малообещающий образчик босяка из Лиса и доказать совершенство своего педагогического метода. Словом, легенд имелось не счесть, и хотя Джентль отказывался подтверждать досужие домыслы, он ничего и не отрицал. Самое большее, в чем он когда-либо признавался, было: «Пусть я не всегда звался Саймоном, но Джентлем я родился».

Во времена Джентля власти косо смотрели на всякую ловкость рук и заклинания: закрепившаяся за фокусниками недобрая слава мастеров карманной тяги гремела громче, чем в нынешние дни, хотя в горных городках северных провинций до сих пор порой топят тех, кто якшается с лесными демонами или занимается иной непотребной волшбой. Однако Джентль был любимым исключением, потому что его иллюзии были очаровательны и подкупающе безобидны.

Серебряное яйцо, например, Джентль пускал по рядам, дабы желающие могли ощутить его вес и плотность. Когда любопытство зрителей бывало удовлетворено и яйцо возвращалось к фокуснику, Джентль объявлял, что свойство ртути – подвижность. Черной палочкой он широко писал слово «Сегодня» – светящиеся буквы повисали в воздухе, а в следующее мгновенье разбивал их рукой. Разлетевшиеся буквы сами складывались в новое слово: «Завтра». Джентль ударял по этому слову своей палочкой, и светящиеся буквы осыпались на пол мельчайшим серым порошком. Тогда Джентль брал серебряное яйцо в руку и сжимал. Жидкое серебро просачивалось между пальцами, и он ловил капли в свою шляпу. В заключение иллюзионист переходил от зрителя к зрителю с маленьким пинцетиком и методично выдергивал по одному седому волосу с каждой головы, утверждая, что эти волосы побелели за время представления. Волоски он сжимал в кулаке, а когда разжимал, на ладони лежало целехонькое серебряное яйцо, а шляпа оказывалась пуста.

На другом представлении Джентль съедал колоду игральных карт. Усевшись за свой столик с флягой чая, чашкой и блюдцем, Джентль разрывал каждую карту на неровные кусочки и пережевывал. В процессе трапезы он то и дело останавливался пригубить чаю и промокал рот салфеткой. Джентль описывал вкус некоторых карт: тройка бубен вызывала в памяти мшистую прохладу грота, вход в который скрыт густыми виноградными лозами, шестерка треф напоминала соленое пиво, семерка червей ассоциировалась с нежным ветерком, валет пик походил на тот момент, когда вы понимаете, что ваш сын знает больше вас, и чувствуете гордость и смешанную с горечью радость от сложения с себя родительских обязанностей и первых, еще робких признаков приближающейся старости. Проглотив всю колоду, Джентль просил зрителей проверить ридикюли и бумажники, и каждая дама находила у себя королеву треф, похожую на нее, а мужчины выуживали короля червей – копию себя. Джентль собирал королев и королей и складывал из них домик на своем столе. Закончив, он приглашал желающих из зала попытаться сдуть карточный домик (это ни разу никому не удалось).

В личной жизни Саймон Джентль был либо очень сдержан, либо бездарен. Он проживал в отеле «Метрополь» без жены или любовницы. После его кончины анонимная горничная из «Метрополя» засвидетельствовала, что Джентль поддерживал безукоризненную чистоту, но пепельницы у него приходилось менять каждый день, потому что он много курил. Служащие «Метрополя» в один голос твердили, что Джентль обожал живой талисман отеля, знаменитую Талмейдж (в те дни – Талмейдж Третью) и всячески ее баловал. Фокусник приносил пушистой белоснежной красавице лакомые кусочки из мясной лавки и шутил, что научился всему у кота, который выглядел в точности как сам Джентль.

(На этом месте повествования лицо веселого джентльмена в золотом жилете исказила мимолетная гримаса.

– Не будем осуждать Джентля за его суеверные привязанности. Не забывай, дорогая моя, это происходило в более примитивную эпоху, и даже самые незаурядные люди порой теряют объективность.

Ди понимающе кивнула. Ее родители не были завсегдатаями церковных служб, но пренебрежительно отзывались о так называемых простых людях, которые верили, будто кошки священны, хотя эти мелкие хищники всего лишь глупые переносчики всякой заразы.

Саму Ди кошки восхищали; в детстве она мечтала о котенке. Она не считала, будто кошки распространяют болезни, и не верила, будто они глупы. Кошки вечно вылизываются, и выражение мордочек у них умное и созерцательное. Невозможно сказать, какие выводы для себя делают кошки, но очевидно одно: они всё воспринимают всерьез.)

Джентль жил в дотрамвайные времена, поэтому за ним водилась привычка гулять по городу. Иллюзионист был не чужд тайне, но отнюдь не таился: его видели на улицах, на тропинках в полях, на смотровых платформах западных скал. При встрече Джентль неизменно приподнимал шляпу. Худощавый, почти хрупкий, он не казался внушительным и походил на второстепенного персонажа, какими изобилует задний план знаменитых полотен: даже тонкие усики, оттенявшие верхнюю губу Джентля, художники обычно рисуют второстепенным персонажам. Он делал умеренные ставки на скачках и выигрывал не больше других. Став членом Общества психейных исследований, Джентль обзавелся друзьями в высших эшелонах власти, среди промышленной элиты и даже свел знакомство с представителями королевской семьи.

Δ

Вестибула, как он называл свой шкаф, играла ключевую роль в самой завораживающей иллюзии Джентля (как он раздобыл эту приладу, сконструировал ли Вестибулу сам или завладел иным способом, так и не удалось установить).

Для начала Джентль просил помощи у самой красивой дамы из аудитории. Когда доброволица поднималась на сцену, фокусник спрашивал, боится ли она смерти. Если дама признавалась, что боится, Джентль уверял ее, что это всего лишь перемена обстановки, вроде переезда в другой дом. Если же женщина отвечала, что она не боится смерти, Джентль поворачивался к зрителям и говорил: «Вот увидите, она передумает еще до конца представления».

Он открывал Вестибулу, давая обозреть пустой, обитый бархатом шкаф, обстукивал стенки изнутри и снаружи (никакого глухого эха ни разу не выстучал) и галантно предлагал доброволице войти с ним в шкаф, обещая аудитории, что они вскоре вернутся. На этом дверца черного шкафа закрывалась.

Проходило десять или пятнадцать минут, в течение которых квартет, сидевший у сцены, настраивал свои инструменты. Потом музыканты начинали играть вальс. На вторую или третью долю дверца шкафа распахивалась, и оттуда, кружась в танце, выплывали фокусник и его добровольная помощница, однако выглядели они иначе: его голова сидела на ее шее, а голова женщины – на шее Джентля. Пока аудитория выла от ужаса и удовольствия, пара красиво вальсировала. Когда вальс подходил к концу, Джентль опускал голову на собственное плечо, а женщина, носившая его тело, вела их в танце обратно в Вестибулу, и дверца со стуком закрывалась за ними.

Когда через минуту-другую шкаф открывался, Саймон Джентль и его партнерша по танцу выходили с собственными головами на плечах. Красавица часто двигалась будто во сне. Иллюзионист хватал ее за руку, на которой можно было заметить капельку крови на указательном пальце, и толкал даму в низкий поклон.

Шоу Джентля приводили публику в восторг и собирали аншлаги. Все с нетерпением ждали продолжения: чем же он сможет превзойти Вестибулу?

Джентль и не смог.

Δ

Один ревнивый муж нанес Джентлю с десяток ударов ножом в живот и пах, оставив иллюзиониста истекать кровью на ковре в большом зале Общества. Жена этого человека во время представления вызвалась войти в Вестибулу, и ревнивец кричал, что Джентль позволил себе вольности. Остаток жизни та дама настаивала, что это неправда, описывая свое пребывание в шкафу теми же туманными словами, что и остальные доброволицы: там находилось окно, на оконном стекле сменялись разные лица, фокусник помог ей надеть его отражение, сам надел ее отражение и предложил ей тур вальса. Они вышли в танце на сцену и снова зашли в шкаф. Когда женщина вернулась в зал, в памяти у нее были провалы, но физически ей не причинили никаких неудобств, если не считать крошечного прокола на указательном пальце.

Муж ей не поверил и после нападения угрожал ножом обступившим его членам Общества, порывавшимся подойти и оказать помощь раненому.

– Его лицо… – стонал Саймон Джентль, извиваясь на ковре. – Его настоящее лицо…

На густо-красном ковре так и осталось бурое пятно, очертаниями напоминающее карту материка, а два треугольника превратились из золотых в коричневые.

– Мы считаем, что это его кровь, но точно не уверены, – рассказывал Ди ее новый знакомый в золотом жилете. – У нас с тех пор несколько раз был ремонт… – На протяжении всего рассказа руки веселого джентльмена оставались зажатыми под мышками, но один рукав у него съехал, обнажив полоску шелушащейся бледной кожи. – Экстраординарная, экстраординарная история.

Конец рассказа смутил Ди. Что произошло в шкафу, раз этот муж так взбесился, что убил Саймона Джентля? И какие такие «вольности» позволял себе фокусник? Но больше всего Ди волновала судьба любимицы иллюзиониста: что-то сталось с чудесной балованной белой кошкой, которая жила в отеле? Ди подмывало попросить собеседника показать руки, но она понимала – это будет неприлично. Еще она хотела спросить, нельзя ли ей войти в шкаф – не закрывая дверцы, конечно, – и простучать стенки, как делал Саймон Джентль, но Ди и на это не осмелилась.

– Спасибо, что рассказали мне такую историю, – сказала она вместо этого. – Когда я подрасту, я обязательно разберусь в ней лучше.

Джентльмен развеселился еще больше и похвалил ее за то, что она такая милая и смышленая девочка.

Наконец из-за второй портьеры показался Амброуз, и вскоре они с Ди бежали на трамвай, оставив позади нарядный особняк красного кирпича.

Дома няньке уже удалось принять сидячее положение.

– О, мои ужасные нервы!

Амброуз подал ей новую бутылку тоника, и крупная дрожь у няни унялась как раз вовремя – за минуту или две до возвращения матери семейства.

Вечером брат пришел в комнату Ди и присел у ее кровати. Ди достойно справилась с поручением, и Амброуз гордился сестренкой. В темноте его заячья улыбка точно плавала в воздухе.

– Как тебе этот тип в золотом жилете?

– По-моему, он потешный и нескучный дядя, – сказала Ди.

– О, это уж точно, – отозвался Амброуз, пряча лицо в ее одеяле, чтобы заглушить смех. Ди тоже пришлось зажать рот ладошкой.

– А зачем ты ходишь в тот дом? – прошептала она.

– Я тебе уже говорил – мы пытаемся спасти мир, – сказал Амброуз. – А может, и не только этот. Может, мы сможем принести добро и в другие миры. Потому что миров как волос у тебя на голове, Ди. Нам лишь нужно отыскать места, где прядки пересекаются. Что ты об этом думаешь?

Ди машинально провела пальцами по волосам.

– От этого у меня голова чешется, – призналась она, вызывав у Амброуза новый приступ смеха и прыснув сама.

Брат так и не сказал ей, что происходило за портьерой в дальнем конце большого зала, куда допускались только члены Общества вроде него самого и джентльмена в золотом жилете.