Главный переход

VII. Павел и другой человек

Четверо погорельцев брели под ледяным градом мимо серых неуютных гаражей. Игнатьев мямлил себе под нос неразборчивое, Елена вздыхала, дядя Лёша пялился в землю, сопротивляясь порывам ветра, а лемуриец уныло и неотступно плыл позади.

– Вы не находите, что светает уже? – осторожно осведомилась Елена Дмитриевна.

– Да, – буркнул сторож.

Добравшись до третьего подъезда, компания бесшумно втянулась в него, и двери бесшумно захлопнулись. Внутри стоял грустный Павел.

– М-да, Алексей Степанович. Со Смертью не шутите больше.

– Павел, поверьте, мне и без вас досталось. Давайте проводим скорей Игнатьева, а то я видеть его не могу.

– Как? – недоумевающее и с обидой спросил Игнатьев. – Я вас спас. Я ей по морде треснул!

– А кто меня туда потащил?

– А сами-то вы чем думали? – проскворчал Павел.

– Ладно, ладно. Ничем не думал. Пошли.

Приехал лифт – ещё более древний и скрипучий, чем в четвёртом подъезде. Панель с кнопками разрослась, как на дрожжах, – дополнительных этажей проявилось целых двенадцать. Павел нажал «4-L», и лифт потащился вверх. Вконец удручённый Игнатьев к промежуточным этажам, проползавшим мимо окна кабины, в отличие от Елены был полностью равнодушен. Елена Дмитриевна неотрывно их созерцала. Лемуриец вытаращился на панель с кнопками. Павел краем глаза следил, как бы тот не нажал на ненужную.

– Как Зоя? – спросил дядя Лёша.

– Вполне нормально. Живёт в своё удовольствие.

– Никуда не выходя?

– Не выходя. Мы обновили ей гардероб, подобрали журналы и накупили много всего вкусного. Радуется, не жалуется. Нормально всё.

– Вкусного?

Лифт причалил к четвёртому-Эль, лемурийца с Игнатьевым проводили до высокой зеркальной двери.

– Алексей Степанович, вы простите меня, идёт?

– Да и ты меня, Вить, давай, отсыпайся.

– Отдыхайте, Витенька, – сонно произнесла Елена Дмитриевна, сама имевшая бледно-зелёный цвет ауры… или кожи. – Спокойной ночи, – обратилась она к лемурийцу, вгружавшемуся в квартиру. Игнатьев виновато улыбнулся и так же виновато закрыл дверь. Прочие трое увидали в ней своё отражение, несколько странное, как будто смотрели сами на себя со старой фотографии, развернулись и почапали обратно к лифту.

На первом этаже сторож узнал у хранителя, кто их с Еленой встретит в Переяславском доме.

– Инга.

– Кто это?

– Инга? Моя подруга. Она появилась с картины одного местного художника. Жил в том доме. Инга странновато выглядит, но милая. Да и художник был немного странноватый.

– Но милый?

– Вполне. Ступайте давайте. Рассвет не за горами.

– Разве он ещё не настал?

Домохранитель, не ответив, исчез. Дядя Лёша с Еленой Дмитриевной, возмущённые Павловым уходом по-английски, выбрались, сопя, на улицу. Дождь с градом кончились, но рассветом почему-то и не пахло.

– Какой-то странный сбой во времени, – удивлялся дядя Лёша.

– А мне кажется, что его наоборот починили: ночь и должна быть.

Приближаясь со двора к Переяславскому дому, на вид шестиэтажному, вызволенная поинтересовалась:

– Что сейчас с Переяславкой?

– Увидите. Боюсь, не узнаете её совсем.

Обогнув Переяславский дом, вышли на широкую, глубоко ночную улицу, вдоль которой проезжали редкие машины, потерянно кривились деревья и полудохлые фонари.

– Боже, что за строения? – проныла Елена Дмитриевна, указывая на блочные дома. Подобный вопрос она собиралась задать на Пантелеевке – про силикатное здание электротехнической лаборатории и гаражи, но промолчала, а на Переяславке пришла в особое недоумение.

– Ну, – усмехнулся вызволитель. – Жилые дома. Новые.

– Жилые дома? Похожи на гигантские коробки.

– Да кто же спорит, похожи. На коробки для упаковки людей.

– Да. – Вдова остановилась, разглядывая невидаль.

– Пойдёмте, нас заждались наверняка.

Сторож с дамой прошествовали вдоль Переяславского дома, Елена растревоженно-тоскливым взглядом скользила и скользила по коробкам.

– Гигантские, для упаковки. Гигантские.

– Ой.

– Что?

– Это не подъезд… Не жилой подъезд. Тут контора какая-то.

– «ГАСИС», – прочитала Елена Дмитриевна табличку у двери подъезда.

– А зачем мне бумажку с кодом дали?.. Ёлки-палки. Из-за сегодняшней истории вообще всё нарушилось!

– Успокойтесь! – Вызволенная положила ладонь на плечо сторожу.

– Сейчас.

Дядя Лёша выудил из кармана сигарету.

– Фу, – отстранилась Елена Дмитриевна. – Водку вы, надеюсь, пить не будете?

– Вы знаете, – серьёзно задумался вызволитель, – вообще я редко употребляю, но сейчас бы не отказался.

– Вот ещё. Может, мне в магазин сгонять?

Обалдев от лексики, в ответ он даже сигарету чуть не выронил.

– Магазины закрыты ещё. А зачем вы разнервничались? У вас супруг, что ли, пил?

И вызволенная дала волю чувствам:

– Да! – прокричала она и разрыдалась.

– Тише. Людей разбудите.

– В коробках? – захлёбываясь, уточнила Елена. – Они меня не слышат. И не видят!

– И ладно, им же хуже.

– Что вы имеете в виду?

– Лишены такого…

– Чего?

– Зрелища. В смысле, лишены вас. Вашего общества.

У дяди Лёши сдавали нервы. Он погасил пальцами бычок, бросил его Елене Дмитриевне под ноги и полез за новой сигаретой, но что-то заставило обернуться и посмотреть на подъезд. Табличка со странным словом «ГАСИС» стала всасываться в стену – старые кирпичи втягивали её в себя, словно фольгу. И вот табличка съёжилась и пропала. Вместо запертой на ключ железной двери со звонком сбоку появилась обычная подъездная с кодом.

– Ух ты, – констатировал сторож. – Кажется, нам пора.

Быстро справившись с кодом, пара вошла в дом.

– Почему здесь нет света? – спросила Елена Дмитриевна.

– Потому что электрик в задницу пьян, – послышался низкий женский голос.

Оп! – и зажглась маленькая лампочка, прикреплённая к тёмно-русой коротко стриженной голове.

– Здравствуйте, уважаемые, что так долго гуляем?

– Мы Игнатьева провожали, – ошарашено произнёс вызволитель.

Черт лица необычнее нынешних он прежде не видел. Желтоватые очи Инги были размером с кофейные блюдца, нос по пропорциям приходился родственником карандашу и длился под лёгким углом до левого уголка рта, а рот – всё-таки рот, а не пасть, притом довольно красивой формы… с тремя уголками – занимал половину нижней части лица. Африканские красавцы и красавицы об Ингиных губах и не мечтали, особенно с учётом благородной обескровленности губ хранительницы на смуглой коже. Фигура не имела принципиального значения под балахоном и размашистыми джинсами.

– Не бойтесь вы меня, я просто плод чужой придурошной фантазии. И лифт я, между прочим, без электричества подогнала. Так что давайте поживей.

Слабонервная свежевызволенная, в отличие от мужчины, не колыхнулась; экстравагантная внешность вызвала у неё лёгкое восхищение, и не более.

– Вы красивая.

– Ну вы даёте, думал, откачивать буду.

Дом-брат Пантелеевского (брат по факту места и года возникновения) по духу воспринялся дядей Лёшей совершенно иным: запущенно-тёплым. Инга легко разомкнула лифтовы двери, автоматические, восьмидесятых годов.

– Давайте, народ, заходите быстрей.

– Надо же, и в лифте темно, – заметила Елена Дмитриевна.

– Говорю же, пьян. Да и лампочки моей вполне достаточно будет.

Инга нажала коротким пальчиком на панель с обычными кнопками, она перевернулась, расплескалась, заняв всю левую стенку кабины. Металлическая растёкшаяся лужа украсилась кнопками с цифрой «4», но не овальными, как в Пантелеевском доме, а фигурными, филигранной ажурной ковки, в форме звёздочек, ромбиков и цветов. Четвёртых этажей на сей раз было восемнадцать. Двери закрылись.

– Можно, я нажму? – спросила вдова.

– Да нажимайте, четыре-E.

И Елена Дмитриевна нажала.

Лифт заскрипел вверх. Ехал долго. Инга прислонилась к стенке, небрежно и нетерпеливо стуча по ней ключом от квартиры.

– Скажите, – не удержался сторож, – а что такое «ГАСИС»? Гаси свет?

– Гаси сигарету! – хрипло хихикнула Инга. – Вы погасили – и добро пожаловать!

– А если серьёзно?

– Серьёзно? Серьёзно – гаси Смерть. А не откапывай её в кладовке в выгоревшем доме.

Дядя Лёша поник. Его фамильярно пихнули в бок:

– Да ладно.

– Когда же мы приедем, наконец? – простонала Елена Дмитриевна и попыталась упасть в обморок.

– Э, тихо. Подожди, постель скоро.

Двери открылись.

– Идёмте.

Вызволитель отметил, что переяславские промежуточные этажи ниже пантелеевских. Из-за нестихающего стресса померещилось, что атмосфера зловещая или, по крайней мере, абсолютно нежилая. Но, поднявшись по лестнице, он воткнулся с дамами в дверь, разукрашенную яркими картинками, по-детски дурацкими, и дядю Лёшу отпустило.

– Я сама старалась, – уверила Инга. – А не какой-нибудь там Артемьев.

– Кто?

– Кто-кто. Художник мой. Входим. – И провожатая, повернув ключ, толкнула дверь вперёд.

В полупустой квартире присутствовало освещение.

– Откуда?

– Степаныч, от верблюда. Много будешь знать, скоро состаришься.

– А где моя комната? – осведомилась вызволенная.

– Тут обе комнаты твои. Постелено в маленькой. Надеюсь, не против?

– Нет-нет. Как вам угодно.

Хранительница присвистнула и удалилась на кухню, прочесала её с налобной лампочкой.

– Так. Всё в порядке. Значит, правда, птиц Павел прогнал вчера.

Из раковины выглянула трёхцветная кошка, лениво улыбнулась вошедшему в кухню сторожу. Встряхнулась, заставив звенеть колокольчик. Он висел на голубой атласной ленточке на шее.

– Ленточка под цвет глаз, – зачарованно молвил гость.

– А, Катя, – спохватилась хозяйка. – Опять в раковине дрыхла?!

– Это ваша?

– Это моя напарница.

– А птиц прогнала она? – недоверчиво протянула Елена.

– Нет. Говорю же: Павел.

– А каких птиц? – Вызволитель расслабился и засыпал.

– Райских, райских, Степаныч! – хрипнула Инга, а после, вполголоса, всё ещё осматривая углы, добавила: – Прилетали раньше времени.

Дядя Лёша насторожился:

– То есть, как? Вы их прогоняете?

– Птицы – не ангелы. И у Павла, между делом, на чердаках проживают какие-то. Он их прикармливает. – Дева насупилась. – Мне они душу мучают…

– А в окно посмотреть могу? – попросила Дмитриевна.

– Да на здоровье.

Вызволенная, взяв дядю Лёшу под руку, притулилась к незнакомому оконному откосу, чистому, не знавшему пожаров. Вид за умытым стеклом радовал. И в ненормальном своём, трёхступенчатом виде Пантелеевский дом был светлее и праздничнее Переяславского.

– Светлый он, – рассудил наблюдательный гость, – оттого, что стены в светло-розовый выкрашены.

Подражая интонациям Павла, хранительница поправила:

– Наоборот. Его всю жизнь выкрашивают в светлые тона – оттого, что он праздничней моего. По натуре. Но лично мне по душе мой. Суровый.

Сторож кивнул и возобновил изучение Павлова дома. Обычная, шестиэтажная крайняя левая часть подчёркивала среднюю, двенадцатиэтажную, и правую – восемнадцати. Он помнил, что правая часть – крыло, выступающее в сторону проезжего участка Пантелеевки сильнее главного объёма, почти идентичного Переяславскому дому. Перехватившая взгляд сторожа Инга прокомментировала:

– Крыло поуже будет. И лифтовая его башня – уже. Его в своё время приделали к дому из-за наличия лишнего места, клочка земли. Эй, а заметно, что и центральная часть Пантелеевского от моего отличается? А? Прямо под крышей маленькие окошки, но боковые фасады – без окон, глушняк. Мой вон прорезан окнами весь. У лифтовых башенок, разве что, окна чердачные прячутся по бокам, и… страшноваты: без стёкол, кирпич осыпается. У Павлова дома окошки по центру башенок. Видишь? Три штуки у каждой из тех, что пошире, и две – у башни крыла. Птицы в них и сидят твои.

– Понял.

Пантелеевский дом очаровывал. Стены мнились обтянутыми плотнейшей шершавой тканью, напитанной нежностью фонарей.

– Никогда не видала, чтобы бархат мягчал от света, – промурлыкала в полосатом костюмчике Дмитриевна. – Светлый бархат с тёмными окнами.

Дяде Лёше пригрезилось, что в Пантелеевском доме находятся только Зоя и лемуриец с Игнатьевым, и потерял мысль о них, переключившись на кроны деревьев, расстелившиеся под карнизами рыхло-зелёной постелью. Степанович высунулся и заметил, что в кронах сидят белые голуби. Они приветливо и гипнотически глазели, ворочая головками, курлыкая. И он смотрел, смотрел, смотрел на птиц, теряя ощущение времени, забывая о Елене Дмитриевне, об Инге… Вдруг голуби разом занервничали, поворачивая головки к Пантелеевскому дому.

– ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!!

Очнулся. Моментально увидел в окне через двор Зою, которую пытались оттащить вглубь.

– Уйдите с дороги. – Инга, лупя по органам зрения лампочкой, протиснулась между сторожем и вдовой. – Ёлы-палы, этот гад всё-таки забрался в дом! Где там Павел? Катя! Идём со мной! Скорей!!!

– Не пойду.

– Как это?

– Не пойду, и всё. Спать хочу.

– Ах ты… Степаныч?

– Куда ж я денусь, – мобилизовался дядя Лёша, наблюдая, как наглая говорящая Катя укладывается спать обратно в раковину.

– Я с вами, – решилась Елена Дмитриевна.

Домохранительница воспротивилась и – без толку, Елена первая покинула квартиру и первая достигла Пантелеевки. А дева в балахоне с неугасающим огнём на лбу рывком открыла дверь подъезда и полетела к лифту. Степаныч дёрнулся за ней, вдова цеплялась за него, как за перила. Прошамкал сонный голос Павла – из только что как будто заколоченной двери:

– А что случилось?

– Что случилось?! – заорала Инга. – Зою увечат, а ты, осёл, дрыхнешь.

– Не может быть!

…Пара брошенных в довес горячих реплик тлела на лестнице. Четвёрка спасателей, заправившись в лифт, подъезжала к четвёртому-Зэд. Дядя Лёша теребил бороду, по инерции чувствуя себя виноватым.

Выскочили из лифта. Павел ахнул:

– Я ключ не взял.

– Дурак.

Стукнув пару раз в лоскутную обивку, вышибли дверь со всеми её лоскутами. В квартире стояла тишь.

– Зоя? Зоенька, вы где? – Дядя Лёша включил свой фонарь, не глядя на Ингину лампочку.

– Зой, ты жива??? – крикнула Инга и вместе с Павлом и сторожем заметалась по сумрачному жилью; Елену Дмитриевну обуяла нерешительность, заставив придерживаться шкафа в прихожей.

Голос Вовкиной пассии проворчал:

– Да жива я. Охраннички. – И сама она показалась из дальней комнаты, с будильником и его наполовину вывалившимися механическими кишками. – Била им, – доложила квартирантка.

Елена Дмитриевна подбежала к ней, осторожно взяла из её рук предмет:

– Никто вас не тронул?

– Если бы тронул по-настоящему, ты бы с ней не разговаривала сейчас, – промолвила Инга. – Он её уничтожить хотел.

– Зачем?

– Затем что завидно, – отрезала Зоя, отобрала будильник и добавила: – Вовка – он в паршивом-то домишке проживал, во дворе аккурат, и сломали его домишко, а я – в каменном высоченном.

– Не в том дело, – встрял Павел. – Он не из-за жилья козёл, сударыня.

Та вздохнула, поглядела через плечо и швырнула будильник на пол.

Из комнаты, не торопясь, выходил бывший Вовка. Дискретный, состоявший из готовых рассыпаться квадратов, с искажённейшим лицом, медленно, недобитый двигался на деви́цу.

– Ё-моё, – расстроилась Инга.

Павел быстро шепнул ей слово; за долю мгновения та разозлилась и успокоилась, сняла с головы освещение – синхронно сбрасыванию шляпки хранителем. Пантелеевский водворил на лоб лампочку, а Вовкины квадраты пришли в движение. Разойдясь в воздухе, но будучи дистанционно связанными, они окружили Павла. Подруга с Переяславки грубым движением руки отодвинула прочих:

– Он сам.

На месте Вовки и Павла образовался вихрь. Квадраты завращались со скоростью смерча, но Павел исхитрялся управлять изнутри. Тёмно-зелёные, синие, чёрные – они мотались вокруг источника света, Ингиной лампы, и лучи этой лампы били сквозь щели между квадратами по глазам сторонящихся. Вихрь надвинулся – расступились; коридором вращение выбилось в кухню. Сторож и дамы вбежали вдогон и успели увидеть одно: светящийся круговорот вывалился в окошко.

– Рухнули.

Выглянув из окна, никто ничего не увидел. Во дворе было пусто. Вдох-другой, сосредоточившись, Зоя разглядела на асфальте горстку дымящейся золы.

В дверь позвонили.

– Ага, звонок заработал, – умилилась подруга Павла.

Павел дрожал на пороге с обугленной шевелюрой. Лампочка не угасала.

– Молодец, Паштетыч. Но выглядишь неважнецки. На, шляпку держи.

– Завтра буду как Аполлон.

– А почему этот Вовка истлел? – не выдержала Елена Дмитриевна.

И Вовкина несудьба протараторила:

– Свет, он хоть и электрический, но был у него во внутрях. Вот и подумай, отчего эта темень сгорела.

VIII. Контора в башенке

Дядя Лёша простился с хранителями и дамами и направился, наконец, домой шатающейся от усталости походкой. На работу не заходил, плюнул, уломав сторожью совесть: не выведывать, напрочь ли о нём забыли. Рассвет, начавшийся невероятно рано и потом приостановленный кем-то, торжествовал и ликующе умывал Пантелеевку. А дорога домой мучила бесконечностью.

Жил Алексей Степанович в Балканском Большом переулке, до которого идти минут двадцать. На полпути к трём вокзалам переулок вливался в улицу Каланчёвскую, разделявшуюся ниже на два рукава: Пантелеевку и Переяславку. Сторож брёл против течения. Дом его, терявшийся в золотой дали, приходился почти ровесником Пантелеевскому и Переяславскому. Про него иногда хотелось сказать «праотец нынешних бизнес-центров», их прообраз, ручной работы. Маленький, без деловой агрессивности и – жилой. Хороший уютный дом. Номер четырнадцать. С башенкой.

Дядя Лёша проковылял по Балканскому, под утренне-пряными тополями, к своему угловому подъезду, и дом заботливо абсорбировал сторожа, дабы баюкать в дремотном тёплом нутре. И дополз до кровати, обмяк, точно часы, проглотившие градину, – выключился, упав, не раздевшись, на покрывало. Спал до упора, до пяти тридцати утра последующих бессолнечных суток. Кемарил и днём – в обнимку с шипящим радио. А дежурство, новое, приближалось. Приблизившись, оно вобрало дядю Лёшу и огорчило отсутствием ангела. Да нет, всё хорошо. Ветреная ночная улица с ним и с Михалычем, Сеней пребывала в гармонии, на душе пели птицы, а то и коты, и, тем не менее, ангела не хватало. Не хватало его и в другие дежурства, накатывающие совместно с двадцатыми числами мая.

«Она со мной не хочет больше связываться, – убивался дежурящий возле труб. – Но за котёнка извиниться бы могла».

– Скоро пух тополиный попрёт, – доложил Михалыч, скривившись.

– Да без разницы, – возражал Сеня. – Прочитать бы чего хорошего. Дрянь ведь одну выпускают. Хорошего… И тогда – что черёмуха, что те пух, что мороз – да гори оно всё синим пламенем.

– А домино? – рявкнул Михалыч.

Их напарник мотал на ус: «Стоп-стоп-стоп, Сеня прав. Отвлечься бы. Почитать. Хорошего. Библию не читал лет сто».

Поискав в полусонной родной квартире, он собрался сходить за Библией к Павлу и решить два вопроса в одном, ибо с Павлом стоило побеседовать и об Ирине. Без предлога идти не желалось, а вон тебе и предлог.

Павел сидел на крыше с кефиром, о чём дядя Лёша, естественно, не подозревал. Ждал в подъезде. Извёлся, звал его так и сяк, но – ни тени хранителя, ничего… Сторож бросил бычок на ступеньку, сплюнул.

Возмущённый глас Павла ворвался в подъезд сейчас же:

– Надо же, вы – хамьё!

– О, сработало.

– Что?

– Я вас ждал-ждал.

– Подотрите-ка за собой.

– Дайте Библию.

Внешний вид хранителя, пришедший по завершении злоключений с Вовкой в норму, от слова «Библия» вышел за грани нормы в верха – вдохновенно порозовел, подобрел. Сторож воспользовался:

– Скажите мне, что происходит? Где Ирина? Она не спустится ко мне никогда? Всё кончено?

– Здрасьте. А интересно, почему вы к Инге не сходили в гости?

– Неудобно даму тревожить. Я к ней раз через поручение приходил, а… вот…

– Никуда вы не денетесь.

– Я?

– Вас эдак запросто не отпустят. Нате Библию. – Павел шагнул вправо, откинул крышку почтового ящика, висящего на двери, извлёк требуемое и довесил фразой: – Спустится-спустится. Извиняйте, а я покамест посплю.

– Добрых грёз.

С Библией он дошёл до Переяславского дома, до таблички «ГАСИС». И – охнул. Табличка сменилась почтовым ящиком. Когда, смущённый, поднимал его крышку, померещился Ингин хриплый смешок, сама не являлась.

«Какая фифа», – цедил вызволитель сквозь сигарету, выуживая из почтового мира альбом с репродукциями картин.

– Иеронимус Босх. Ой, спасибо.

Обе книги прижались к груди, ноги сторожа допетляли до лавочки у песочницы в пыльно-обыденном измерении потрясающего двора. Сторожу с книгами селось на час или три. Читалось, листалось. Ребята, игравшие у песочницы, с палками, криками, и отвлекали его, и вовлекали в глубины далёких космичных недетских комнат, в пространства огромных нездешних лестничных клеток с окнами в смысл. А дети играли во что-то неясное. Хором кричали без устали: «Чур, не я!»

«Боятся ответственности». Он испытывал душную тяжесть – снаружи, внутри, невозможность понять бытиё; как стенку ощупывал, и напрасно. Несмотря на подмогу древнейших священных букв, веских красок и линий, с коими не поспоришь, из сознания дяди-Лёшиного, ему же навстречу, хоть кто-нибудь да живой… не выходил. Увы.

Вызволитель ступал в Балканский, ложился, чтобы увидеть сны. Снилась реальность, не Босх и не Книга книг. Виделось домино, кухня в двадцать второй, лемуриец с Игнатьевым, поезд, немолодая Елена-вдова и старуха (нет, всё-таки, ворона), Иеремиила и глазища Инги, и квадраты Вовки. Образы-звуки мутнели, одни ощущения чётко значились в сердце, биясь тревожными звонками. А в итоге всё стихло. Дядя Лёша – ясным, промытым взглядом – окинул свой дом, зависнув на уровне последнего окошка башенки, немного возвышавшейся над кровлей. Мокрая поверхность кровли переговаривалась с луной. Сторож посмотрел в небо.

Со стороны проспекта Мира, в тёмно-синем пространстве беззвёздных небес – неведомо какого времени суток – плыла Иеремиила, и длинные её одеяния колыхались в потоках воздуха. Увидел: причалила к башне, к окошку, ступив на карниз, потянув на себя заскорузлую раму, шагнула внутрь. В башенке пыхнул свет. Единственное, о чём успел подумать сторож: «Что это вообще у моего дома за башенка такая?» Проснулся. За окнами дышала ночь.

С мыслью о башенке вызволитель вырулил в кухню пить чай. Никто из живых не знал, зачем дому башенная конструкция, знали, что дверь туда заколочена, баста. Дядя Лёша болтал пакетиком в кипятке, закуривая, но первую же затяжку оборвала музыка, заискрившаяся из комнаты.

Сторож вернулся к месту сна, включил бра. Музыка всё звучала, а откуда она исходит, он не понимал. Звук наливался громкостью, и вдруг дяди-Лёшин взгляд приземлился на телефон, сто лет не работавший и занимавший угол ради украшения интерьера. Безо всяких сомнений – звонил он.

«Да ещё такой музыкой. Здрасьте!» – подумал и снял трубку.

– Алё.

– Алексей Степанович, здравствуйте. Это я, Иеремиила.

– Ох ты. Надо же. Вы откуда звоните?

– Из башенки вашей. Из нежилой.

– Вот как? Значит, не снилось мне. А что вы там делаете?

– Вы лучше поднимайтесь, сами поймёте. Дверь я открою, мне надо вам передать оживляющую жидкость и новую инструкцию. Кстати, вы с Ингой молодцы, спасибо.

– Да я-то ни при чём. Это Инга молодец.

– Я вас за боевое настроение хвалю. Давайте поднимайтесь.

– По рукам.

В трубке, вместо коротких гудков, пошёл неразборчивый шум.

Заглянув по новой на кухню, сделав два запасных глотка чая, он потушил сигарету и выплыл в подъезд.

Дверь, ведущая в башенку, приоткрылась. За дверью пряталась маленькая и неприятная лестница. Вызволитель, справившись с ней, открыл дверку внутреннюю, еле державшуюся на петлях. «Вот тебе раз». Странная комната, с закутками, скрывавшимися от взгляда, приняла вошедшего и осветила лампочкой, загробно и оголённо нывшей под потолком. Здешняя мебель, тридцатых годов, канцелярская, частично перевёрнутая, сообща с выпотрошенными ящиками и валявшимися всюду рваными бумагами говорила о грустном. Комната претерпела насилие. В следующую секунду сторож заметил: на полу и столах и листах бумаги, исписанных мелким почерком, вянут белые перья.

Он решился, прошёл вперёд, стараясь не наступать на перья и документы, и увидел Иеремиилу, стоявшую в дальнем углу, изучавшую высушенную, бледно-зелёную школьную тетрадь.

– Вы проходите, Алексей Степанович.

– Я-то пройду, – уверил в ответ, осторожно отодвигая со своего пути белое. – Что тут было?

– Контора здесь наша была. Ангельская контора.

Показалось, что Иеремиила вот-вот расплачется. Но ангелица углубилась в чтение тетради.

– Что случилось-то?

– Погром случился. – Явившаяся поглядела вбок. – Когда все наши собрались на чаепитие в честь чьих-то именин.

– И кто громил?

– А как вы думаете, кто? Вы видели поезд и Вовку с вороной. Не правда ли, умельцы громить? Один из ангелов чуть не погиб.

– И зачем вы меня позвали?

– Вы что, не хотели видеться? – Иеремиила приподняла бровь, и он ощутил, что собеседница в раздражении.

– Хотел. Извинитесь за котёнка в двадцать второй.

– Ничего себе. Извините меня. – В лице её не мелькнуло ни грамма смущения. – Про ангела выслушаете?

– Я слушаю.

– Если бы не котёнок…

– Я про ангела слушаю.

– Если бы не котёнок… Он случайная неслучайность, но если бы не он, вы не видели бы поезда. Да, вам обидно, что видели неприятное, а, может, оно на пользу. Вы нынче знаете темноту. И будете осторожней. И про ангелов, может быть, коль уймёте своё нетерпение, осознаете кое-что дополнительно.

– Прохожу повышение квалификации?

– Будьте добры, оставьте сарказм. Тот ангел, что погибал тут, плакал навзрыд. Бойня тем и закончилась. Он расплакался. Рядом стояли старухины «родственники» и потешались над ним. Иные ангелы пребывали поблизости в скорби.

– Что за картина маслом? К чему вы ведёте?

– Нелегко объяснять человеку. Дайте собраться.

– А что вы ищете?

– Ищу. Да всё без толку. – Иеремиила подняла с пола какой-то блокнот. Не открывая, отбросила в сторону.

– Без толку. Здесь сейчас не опасно?

– Да нет. Прошло много времени. Я и решилась.

– В собственном моём доме – контора ангелов. М-да.

– Нет. Дом общественный. – Она осмотрела комнату снова. Покачнувшийся вызволитель наступил на обрывок блокнота, и голова закружилась сильней, подошва второй ноги примяла семейку перьев.

– Тфу ты, черти, ой, Господи, ищем что? Что всё без толку?

– Не кипятитесь. Вдохните поглубже. – Явившаяся перекрестила сторожа. – Записи ангела я ищу. Перед отбытием в нашу больницу он шептал про обложку школьной тетради. Под обложкой, на первый взгляд, листов нет. Они должны проявиться под воздействием взгляда автора записей. Или пристального и доброго взгляда его родни.

Получатель ответа покачал головой:

– Разыгрываете меня. Пропадали Бог знает сколько времени, а теперь – что?

– Не разыгрываю. Ангел заблаговременно спрятал записи, и с тех пор не идёт на поправку, просил принести тетрадь, да забыл, где спрятал. Поможете?

– Ни за что.

И они погрузились в раскопки тетрадных груд. Сторожу попадались записи на латыни, но пустых тетрадных обложек – ни разу. Нашлась и запись на старославянском. Иеремиила улыбнулась с горчинкой:

– И на древнемарсианском есть. Нам пустая обложка нужна. Без слов.

Перерыв всю комнату, они уселись на пол и, напоследок, без особой надежды прошлись по пространству уставшими парами глаз.

Лампочка болезненно шипела и мигала, собираясь погаснуть. Сторож направил расширенные зрачки на сереющий потолок и выцепил ими вытяжку, заросшую в углу хлопьями пыли. Ангелица тоже глянула на неё.

– Алексей Степанович, вы сможете туда забраться? Я не могу летать в помещениях.

– Смогу.

– Мебель подвинем.

На пару они подтащили к углу с вентиляцией стол. Гость влез на его конструкцию, пошатывающуюся и кряхтящую, и стал тянуться пальцами к вытяжке, но дотянуться не мог. Иеремиила сияла рядом и озадаченно качала головой.

– Ирина, вы отойдите, я подпрыгнуть попробую.

Сказано – сделано, в хилом прыжке удалось сбить решётку с вытяжки. Обратного удара стол не выдержал и крякнул. Грохнувшись, вызволитель успел заметить: из вытяжки вылетела зелёная обложка, расправив крылья.

– Отлично! Вы не ушиблись?

Два тетрадных крыла шелестнули, облетели комнату и спланировали на столешницу, а Ирина помогла подняться вызволителю.

– Скорей посмотрим, – прокашливался он, отряхиваясь.

Иеремиила уже приняла в руки зелёные крылья. Стала всматриваться.

– Листы появляются.

Дядя Лёша подскочил к ангелу, и оба забегали глазами по страницам, выхватывая ключевые фразы:

«Я вас всех, собак летающих, насмерть изведу… Мы ни в коем разе не хотим вам зла. Вы, наверное, устали… Я вас всех отправлю чёртовых кляч доить… За что вы нас так не любите?.. За то, что суётесь повсюду, погань… Мы не можем причинять зла, мы хотим только добра, даже вам… Тогда отдайте мне вашу поганую жидкость… Какую?.. Оживляющую, неужто непонятно?.. Зачем она вам? Зачем вам наша оживляющая жидкость?»

– Переписка со старухой, вороной? Тон – её. – Вызволитель присел на растерзанный стул, а Ирина, не выпуская закрытую тетрадь из рук, прислонилась к окну.

– Больной наш ангел болен умом. Несчастный, а. Исследователь старухиной якобы души.

– Странная переписка.

– Нелепая. Не отдам ему письма. Он их уничтожить хотел. И ворона думала, заполучив жидкость, всю, в бутылочках, уничтожить её. Интересно, как ей сие представлялось? Всё в бутылочках заполучить. И уничтожить. Не оживал бы никто, никогда. И сама бы жила без угроз.

– В смысле? Её что, оживляющей жидкостью можно убить?

– Пыл поубавить, наверно, можно. И ангел тот плакал, слёзы его всё решили. Нечисти разбежались от них, не выдержав.

«С ума сошла…» – испугался сторож и деликатно молчал.

– Хочется плакать, и не могу.

Дядя Лёша нахохлился. Он ждал продолжения, но ангельское молчание затягивалось. Показалось вдруг, что Иеремиила сейчас заснёт. Кашлянув, стал внимательно-выжидающе всматриваться в голубые глаза, светоносные, направившие взгляд в пол. Иеремиила пошевелилась.

– Да, да. Весьма нелегко. Слёзы, Алексей Степанович. Оживляющая жидкость – ангельские слёзы. Ангелы плачут редко. А Смерть – активничает.

– Расскажите, я извиняюсь, откуда она взялась? В толк не возьму. Читал и не понял. Змей-искуситель откуда, черти откуда.

– Сами они не местные…

– Шутка?

– Нет. Несмешная, во всяком случае. И самопадение одного из главных ангелов – история невесёлая… в бездну. Она его привлекла. Кое-кто составил падшему свиту. Ладно. Падших ангелов, думаю, нет давно. Нигде. Просто упали в бездну. То есть, не удержались даже на уровне чёрного, канули в пустоту. Самоубили себя, отказавшись от Бога, но породили нечистей. Первые люди, заинтересовавшись ими, подкрепили их, породив старуху и усложнив всё. Нечисти же пытаются увести людей от Бога – таков их бессмысленный механизм. Они – как взрывная волна, эхо. Существуют за счёт подпитки светом и всегда под угрозой кануть в ничто.

В окно что-то стукнуло. Забывший дышать дядя Лёша догадывался: всё подаётся для него в специальной форме, которую способно усвоить его сознание. Неожиданно для себя сторож собрался и суровым голосом уточнил: