Kitabı oxu: «Я – социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету»

Şrift:

На русском языке публикуется впервые

* * *

Посвящается Дэвиду

У всякого святого есть путь, а у всякого грешника – будущее.
Оскар Уайльд

Это реальная история. Хотя я старалась как можно точнее воспроизвести события по памяти, некоторые происшествия в реальности занимали больше времени, отдельные диалоги реконструированы, а некоторые герои описаны обобщенно. Я изменила ряд имен, дат и подробностей, чтобы защитить анонимность невинных (и не очень) людей.

Введение

Меня зовут Патрик Гагни, и я социопатка. Я любящая мать и жена. Участливый психотерапевт. Я очень обаятельна и всем нравлюсь. У меня много друзей. Я член загородного клуба. Устраиваю вечеринки по поводу и без. Живу в красивом доме. Я писательница. Люблю готовить. Голосую на выборах. У меня хорошее чувство юмора, есть собака и кошка, и, как и другие женщины, у которых есть кошки и собаки, я отвожу детей в школу и жду в очереди из машин, чтобы высадить их у ворот.

На первый взгляд меня не отличить от любой другой американки. Заглянув в мои соцсети, вы увидите счастливую мать и любящую жену, занимающуюся откровенным самолюбованием. А ваши друзья, скорее всего, скажут, что я «милая». Но знаете что?

Мне нет дела до ваших друзей.

Я лгунья. Я воровка. У меня эмоциональный интеллект улитки. Я практически не испытываю угрызений совести и вины. Я злостный манипулятор, мне все равно, что думают окружающие. Меня не интересует мораль. Меня вообще ничего не интересует. Я не принимаю решений, основываясь на каких-то правилах. Я способна почти на все.

Знакомо?

Если вы выбрали эту книгу и читаете ее, готова поспорить: вы узнали себя. Вероятно, вы тоже принадлежите к миллионам людей, которых считают социопатами. Или знакомы с миллионами тех, чья личность вписывается в так называемый «социопатический спектр». И речь не о криминальных типах. Врачи, адвокаты, учителя, почтальоны… Социопаты повсюду, они не скрываются. Просто начните замечать – и вы увидите.

Я рано начала все замечать. В детстве другие дети из моего района катались на великах и ходили друг к другу в гости, а я читала детективы, в основном тру-крайм. Меня завораживали темные стороны человеческой натуры. Отчего люди становятся злодеями? Почему способны на убийство? Мне хотелось знать.

Потом я наткнулась на слово «социопат» и подумала: «Так вот же он, ответ». Я и раньше слышала этот термин. Но что он означает? Кто такой социопат? Я пыталась найти объяснение в словаре. Но в моем потрепанном томике, изданном компанией «Фанк и Уогналлс» в 1980 году, с желтеющими страницами даже слова такого не оказалось.

Я решила, что это какая-то ошибка, пошла в мамин кабинет и открыла другой словарь, более новое издание. «Уж там-то должно быть слово “социопат”», – подумала я. Я смотрела туда, где должно было стоять это слово, между «социологией» и «социумом», но там ничего не было. Слова будто не существовало. Но я-то знала. Я читала про социопатов в книгах. Слышала про них в новостях. И в школе – тоже. Я даже в дневник это слово записала. Я знала, что где-то должно быть определение социопата; надо было просто его найти.

Теперь мне многое стало ясно. Как доктор психологии, я не могу не восхищаться коварным гением подсознательного ума, ведь именно из-за него определенные вещи нас притягивают, а другие не вызывают интереса. Фрейд считал, что случайностей не бывает. Но понять, почему меня увлекала тема социопатии, можно и без докторской степени. Связь можно уловить и без Фрейда. И даже если не верить в судьбу, совершенно ясно, почему мой путь никак не мог привести меня в другую точку.

С самого начала все красные флаги были на месте. Уже в семь лет я поняла, что со мной что-то не так. Многие вещи, которые заботили других детей, мне были просто безразличны. Некоторые эмоции, радость и гнев например, возникали спонтанно, хоть и нечасто. Но эмоции, выполняющие социальную функцию: вина, эмпатия, угрызения совести и даже любовь – давались мне нелегко. Точнее, обычно я вообще ничего не чувствовала. И поступала «плохо», чтобы справиться с ощущением пустоты. Это «плохое» поведение было похоже на внутреннюю потребность.

Спросили бы вы меня тогда – я описала бы эту потребность как напряжение, своего рода распирающее чувство, давящее на мою голову изнутри. Как ртуть, медленно ползущая вверх по столбику в старых термометрах. Поначалу я почти этого не замечала – так, небольшое искривление на моем обычно спокойном когнитивном радаре. Но со временем эти искривления стали более отчетливыми, а быстрее всего с напряжением помогали справиться поступки, которые неизменно вызывали негативную реакцию у окружающих и заставляли их испытывать эмоции, которые я испытывать не могла. Поэтому я совершала эти поступки снова и снова.

В детстве я не представляла, что справиться с этой потребностью можно по-другому. Я ничего не знала об эмоциях и психологии, не понимала, что эволюция «заточила» человеческий мозг на эмпатию и отсутствие спонтанного доступа к эмоциям, по мнению ученых, приводит к сильнейшему стрессу, который, в свою очередь, провоцирует человека на компульсивные акты насилия и деструктивное поведение. Тогда я знала лишь одно: мне нравится делать что-то, что пробуждает во мне чувства, причем неважно какие. Любые. Все лучше, чем ничего.

Теперь, повзрослев, я могу объяснить, почему так себя вела. Могу сослаться на исследования, в которых проанализирована связь между тревогой и апатией и выдвигается гипотеза, что спровоцированный внутренним конфликтом стресс подсознательно толкает социопатов на деструктивное поведение. Я допускаю, что внутреннее напряжение, которое я испытывала, вероятнее всего, являлось негативной реакцией на отсутствие эмоций, а потребность в «неправильном» поведении – попыткой мозга стать хотя бы отчасти «нормальным». Правда, найти эту информацию было нелегко. Пришлось за ней поохотиться.

Я охочусь за ней до сих пор.

«Социопат» – загадочное слово. Это явление изучалось веками, но сам термин употребляют как попало и объясняют им всевозможные грехи. Одного-единственного определения не существует. Само слово, как и люди, которых оно обозначает, стало неким парадоксом, словом-хамелеоном и ярлыком, коим часто бросаются в гневе и обиде; словом, в котором заключено намного больше эмоций, чем рационального анализа. Но почему?

Почему слово «социопат» заставляет людей реагировать скорее эмоционально, чем рационально? Забавно, но именно это я пыталась понять задолго до того, как мне поставили диагноз. Я сделала это своей миссией.

Эта книга рассказывает, как я реализовывала эту миссию. Я захотела ее написать потому, что повседневный опыт социопатов заслуживает рассказа о нем. На всякий случай проясню, что не собираюсь преуменьшать тяжесть этого расстройства. Социопатия – опасное психическое состояние, его симптомы, причины и лечение должны быть исследованы и клинически изучены. Именно поэтому я решила поделиться своей историей – чтобы люди, страдающие от этого расстройства, могли получить помощь, в которой нуждаются уже очень давно. И, что немаловажно, чтобы другие социопаты увидели свое отражение в человеке, которому есть что предложить, кроме тьмы.

Естественно, мой опыт найдет отклик не у всех. Я по чистой случайности могу о нем рассказать. Мне повезло родиться в мире, где я обладала всеми мыслимыми привилегиями. По правде говоря, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что моя жизнь могла сложиться совсем иначе, если бы я принадлежала к другой расе, иному социальному классу и полу. По чистой случайности я смогла приоткрыть завесу тайны, окружающую мое расстройство, и построить жизнь, в которой мне посчастливилось помогать людям. Вообще говоря, сама эта книга существует благодаря везению, и мне повезло, что я в итоге поняла, как важно людям с расстройствами видеть, что о них пишут, и узнавать себя в описанных ситуациях.

Большинство социопатов непохожи на героев кино. Это не серийные убийцы вроде Декстера или героини сериала «Убивая Еву», и у них нет ничего общего с одномерными антагонистами криминальных романов. Они сложнее вымышленных примеров из книги «Ваш сосед – социопат»¹. Диагностика расстройства также намного сложнее «теста на социопата» из двадцати вопросов, типа тех, что печатают в глянцевых журналах, а понять социопата с помощью туториала с ютуба² вряд ли получится.

Думаете, вы знакомы с социопатом? Наверняка. Но я также готова поспорить, что им окажется совсем не тот, кого вы подозреваете. Вопреки популярному мнению, социопаты представляют собой нечто большее, чем набор личностных маркеров. Это дети в поисках понимания, пациенты в поисках валидации, родители в поисках ответов, люди в поисках сострадания. Но система не может дать им того, в чем они нуждаются. Школы их не признают. Их не лечат специалисты. Им в прямом смысле некуда обратиться за помощью.

Репрезентация важна. Я рассказываю свою историю, так как в ней показана правда, которую никто не хочет признавать: тьма встретит тебя там, где меньше всего ждешь. Я преступница, но никогда не привлекалась к ответственности. Я мастерски умею притворяться. Меня никогда не ловили с поличным. Я редко сожалею о содеянном. Я дружелюбная. Я ответственная. И я невидимка. Я хорошо сливаюсь с толпой. Я – социопат двадцать первого века. И я написала эту книгу потому, что знаю: я не одна.

Часть I

Глава 1. Честная девочка

Когда я спрашиваю маму, помнит ли она, как во втором классе я ткнула девочку в голову карандашом, мама отвечает: «Смутно».

И я ей верю. В моем раннем детстве вообще много «смутного». Кое-что вспоминается с абсолютной ясностью. Запах деревьев в национальном парке «Редвуд» и наш дом на холме рядом с деловым центром «Сан-Франциско». Как я любила этот дом! До сих пор помню сорок три ступеньки от первого этажа до моей комнаты на пятом и стулья в гостиной, на которые я залазила и крала висюльки с люстры. Но есть вещи, которые я помню плохо. Например, как впервые забралась к соседям, когда их не было дома. Или откуда у меня появился медальон с буквой «Л».

Внутри медальона – две черно-белые фотографии, которые я не стала выбрасывать. До сих пор иногда открываю медальон и смотрю на них. Кто эти люди? Откуда они взялись? Хотела бы я знать. Думаю, я могла найти медальон и на улице, но, скорее всего, я его украла.

Я начала красть раньше, чем заговорила. По крайней мере, так мне кажется. Точно не помню, когда в первый раз что-то «позаимствовала», но к шести-семи годам у меня в шкафу была уже целая коробка с украденными вещами.

В архивах журнала «Пипл» есть фото Ринго Старра, он держит на руках маленькую меня. Мы во дворе его дома, недалеко от места моего рождения в Лос-Анджелесе (мой отец был музыкальным продюсером), и я буквально стаскиваю с Ринго очки. Все малыши играют с очками, скажете вы, что такого? Но я смотрю на очки, которые сейчас лежат на моей книжной полке, и понимаю, что была единственным ребенком, умыкнувшим очки у битла.

Проясню: я не страдала клептоманией. Клептоман испытывает постоянную и непреодолимую тягу взять вещи, ему не принадлежащие. Я же страдала от другой потребности – компульсивного поведения, вызванного апатией, причинявшей сильный дискомфорт и обусловленной отсутствием обычных социальных эмоций, например стыда и эмпатии. Это чувство почти не поддается описанию. Естественно, тогда я этого не понимала. Я знала лишь одно: я отличаюсь от других детей, я чувствую по-другому. Я врала и не ощущала вины. Когда дети на площадке ушибались, мне не было их жалко. Обычно я не чувствовала ничего. И это «ничего» мне не нравилось. Поэтому я пыталась заменить «ничего» «чем-нибудь».

Все начиналось с побуждения избавиться от пустоты, с беспощадного напряжения, распиравшего меня изнутри и заполнявшего все мое «я». Чем дольше я пыталась его игнорировать, тем хуже становилось. Напрягались мышцы, живот скручивался тугим узлом, который все сильнее затягивался. Возникала клаустрофобия, будто меня заперли в моей собственной голове. В бездне.

Поначалу моими сознательными реакциями на апатию были всякие мелкие пакости. Не то чтобы мне хотелось воровать. Просто выяснилось, что это самый легкий способ избавиться от напряжения. Впервые я поняла это в первом классе, сидя за спиной девочки по имени Клэнси.

Напряжение копилось уже много дней. Я не осознавала причины, но меня переполняла фрустрация и хотелось сделать что-то плохое. Например, встать и опрокинуть парту. Я представляла, как подбегаю к тяжелой металлической двери, ведущей на улицу, сую пальцы в щель и захлопываю дверь. На миг мне показалось, что я это сделаю. Но потом я увидела Клэнси и ее бантики.

У нее были две заколочки: розовые бантики с обеих сторон. Левый бантик съехал и держался на волоске. «Возьми себе, – вдруг услышала я голос в голове. – Возьми – и тебе полегчает».

Эта мысль казалась такой странной. Клэнси была моей одноклассницей, она мне нравилась, и я не хотела у нее воровать. Но пульсацию в голове надо было как-то прекратить, и в глубине души я чувствовала, что кража поможет. Я осторожно потянулась и отстегнула бантик.

Тот поддался легко. Если бы я его не отстегнула, он бы, наверно, сам упал. Впрочем, теперь мы этого никогда не узнаем. Сжав в руке бантик, я почувствовала себя намного лучше, будто из чрезмерно надутого шарика выпустили воздух. Напряжение исчезло. Не знаю почему, но мне было все равно. Я нашла выход. Я испытала облегчение.

Эти ранние примеры девиантного поведения отпечатались в моем мозге, как GPS-координаты, прокладывающие дорогу к пониманию себя. Даже сейчас я могу вспомнить, где взяла все предметы, которые мне не принадлежали. Кроме медальона с буквой «Л». Ума не приложу, откуда он у меня. Зато помню день, когда мать нашла его в моей комнате и спросила меня об этом.

– Патрик, ты должна сказать, где его взяла, – заявила она.

Мы стояли у моей кровати. Одна из декоративных подушек лежала криво, и я делала вид, что поглощена ее выравниванием. Но мама сдаваться не планировала.

– Взгляни на меня, – сказала она и схватила меня за плечи. – Где-то сейчас кто-то ищет этот медальон. Этот человек гадает, куда он запропастился, и ему грустно, что он не может его найти. Подумай, как ему грустно.

Я зажмурилась и попыталась представить, что чувствует хозяин пропавшего медальона. Но не смогла. Я не ощутила ровным счетом ничего. Я открыла глаза, взглянула на маму и поняла, что она знает. Знает, что мне все равно.

– Детка, послушай, – она опустилась на колени. – Брать чужое – это воровство. А воровать – очень-очень плохо.

И снова я ничего не почувствовала.

Мама замолчала и задумалась, как быть дальше. Глубоко вздохнула и спросила:

– Это не в первый раз?

Я кивнула и указала на шкаф, где хранилась моя коллекция краденого. Вместе мы просмотрели содержимое коробки. Я объяснила, что это за вещи и где я их взяла. Потом мы вытряхнули всё из коробки, и мама сказала, что мы вернем все эти вещи законным хозяевам. Я не возражала. Меня не пугали последствия, и я не испытывала угрызений совести – к тому времени я уже понимала, что ни то ни другое не «нормально». На самом деле возвращение краденого было мне только на руку. Моя коробка заполнилась до краев, а теперь опустела, и у меня освободилось много места для нового краденого.

Когда мы просмотрели все вещи, мама спросила:

– Зачем ты их взяла?

Я вспомнила ощущение напряжения в голове и иногда возникавшую у меня потребность делать плохое.

– Не знаю, – ответила я и не соврала. Я правда не знала, откуда бралось это ощущение.

– А тебе… тебе жаль, что ты это сделала? – спросила мама.

– Да, – ответила я и тоже не соврала. Мне правда было жаль. Но я жалела не о том, что причинила людям вред; мне было жаль, что приходилось воровать, чтобы воображение не рисовало более страшные картины насилия.

Мама, кажется, хотела скорее обо всем забыть.

– Я так тебя люблю, дорогая, – произнесла она. – Не знаю, зачем ты взяла эти вещи, но хочу, чтобы ты пообещала: если когда-нибудь еще сделаешь что-то подобное, сразу мне скажи.

Я кивнула. Лучше моей мамы во всем мире не было никого. Я так сильно ее любила, что сдержать обещание оказалось легко. По крайней мере, поначалу. Мы так и не смогли выяснить, кому принадлежал медальон, но с годами я начала лучше понимать, что, должно быть, чувствовал его хозяин, обнаружив пропажу. Если бы сейчас кто-нибудь украл у меня этот медальон, я, наверно, почувствовала бы то же самое, но я не уверена.

Как и угрызения совести, эмпатия никогда не возникала у меня спонтанно. Мои родители были баптистами. Я знала, что после совершения греха человеку положено раскаиваться. Учителя говорили о «системе доверия» и о чем-то, что называли «стыдом», но я не понимала, почему это важно. Точнее, умом понимала, но никогда не чувствовала ничего подобного.

Естественно, с моей неспособностью овладеть ключевыми эмоциональными навыками мне было очень непросто заводить и сохранять друзей. И дело заключалось не в злобе, не в подлости – я не была злым ребенком. Я просто отличалась от других. А другие не всегда ценили мою уникальность.

Было начало осени; мне только что исполнилось семь лет. Девочка из класса позвала на ночевку всех остальных девочек, включая меня. Ее звали Коллетт, и она жила в паре кварталов от нашего дома. Я надела свою любимую розово-желтую юбку. У Коллетт был день рождения, и я несла подарок: кабриолет для Барби в серебристой оберточной бумаге.

В машине мама крепко меня обняла. Я еще никогда не ночевала у подруг, и она волновалась.

– Не беспокойся, – сказала она и вручила мне рюкзак и детский спальник с узором из куколок. – Можешь вернуться домой, если захочешь.

А я и не беспокоилась. Наоборот, радовалась. Ночевка в новом месте! Не терпелось скорее пойти в дом.

День рождения выдался веселым. Мы объелись пиццы, торта и мороженого и переоделись в пижамы. Стали танцевать в гостиной и играть во дворике. Но когда пришло время ложиться спать, мама Коллетт заявила, что надо вести себя тихо. Она включила нам фильм в гостиной. Мы разложили спальные мешки полукругом. Одна за другой девочки уснули.

Когда фильм кончился, я одна не спала. В темноте я остро ощутила отсутствие всяких чувств. Я взглянула на неподвижных подруг. Те лежали с закрытыми глазами, и мне стало неуютно. Я почувствовала, как в ответ на внутреннюю пустоту нарастает напряжение, и мне вдруг захотелось со всей силы ударить девочку, лежавшую рядом.

«Странно, – подумала я. – Я ведь не желаю ей зла». В то же время я знала, что если ударю ее, то смогу расслабиться. Я тряхнула головой, прогоняя искушение, и тихонько вылезла из спальника, чтобы быть от нее подальше. Я встала и пошла бродить по дому.

У Коллетт был маленький братик, его звали Джейкоб. Его комната находилась на втором этаже; там был балкон с видом на улицу. Я тихо поднялась наверх и вошла в детскую. Джейкоб спал; я уставилась на него. Он казался таким крошечным в своей колыбельке, намного меньше моей младшей сестренки. Одеяло сползло и лежало скомканным в углу. Я взяла его и аккуратно укутала малыша. Потом повернулась к балконным дверям.

Тихо щелкнув задвижкой, я открыла двери и вышла в темноту. Отсюда был виден почти весь город. Я встала на цыпочки, наклонилась вперед и оглядела улицу; увидела перекресток в конце ряда домов. Узнала название улицы – наша была прямо за ней. Всего пара кварталов отделяла меня от дома.

Вдруг я поняла, что не хочу здесь больше оставаться. Мне не нравилось, что все, кроме меня, уснули, и не нравилось быть предоставленной самой себе. Дома мама всегда была рядом, чтобы меня приструнить. А здесь: кто меня остановит? Кто помешает сделать… что именно? Мне стало не по себе.

Я спустилась вниз и вышла на улицу через парадную дверь. Было темно; мне это нравилось. Я чувствовала себя невидимкой, и внутреннее напряжение мгновенно испарилось. Я шагнула на тротуар и пошла домой, оглядывая попадавшиеся на пути дома. Что за люди в них живут? Чем они сейчас заняты? Вот бы узнать! Вот бы на самом деле стать невидимкой и целыми днями следить за соседями!

Было прохладно, улицу окутывал туман. Мама называла это «ведьминой погодой». На перекрестке я достала из рюкзака спальник и завернулась в него, как в огромный шарф. Идти оказалось дольше, чем я думала, но я не сожалела об этом.

Я взглянула на противоположную сторону улицы и заметила открытую дверь гаража. «Интересно, что там? – подумала я, и тут меня осенило: – А ведь я могу пойти и посмотреть».

Я двинулась через улицу, удивляясь, насколько ночью все выглядит иначе. Казалось, в темноте не существовало никаких правил. Все спали, меня ничто не сдерживало, и я могла делать что угодно. Пойти куда глаза глядят. В доме Коллетт при этой мысли мне становилось не по себе. Но здесь, на темной улице, та же мысль вызывала прямо противоположные чувства. Я ощущала свою власть, мне казалось, что всё в моих руках. Почему такая разница?

Я приближалась к открытой двери гаража. Луна освещала мне дорогу. Зайдя внутрь, я замерла и огляделась. С одной стороны стоял бежевый универсал, рядом валялись разные игрушки и безделушки. «Наверно, в доме есть дети», – подумала я. Я задела щиколоткой деку скейтборда, шершавую, как наждачная бумага.

Противясь желанию забрать скейтборд себе, я подошла к машине и открыла заднюю дверь. В автомобиле загорелся плафон, гараж залил мягкий свет, я запрыгнула в салон и закрыла за собой дверь. Замерла и стала ждать, чего – не знаю.

В салоне стояла оглушительная тишина, но мне это нравилось. Я вспомнила фильм «Супермен» с Кристофером Ривом и визиты Супермена в Крепость Одиночества. «Это мое тайное убежище», – прошептала я. Представила, как с каждой секундой набираюсь сил³.

Снаружи что-то мелькнуло; я заметила проезжавшую машину, темный седан, и прищурилась, провожая ее взглядом. «Что ты тут делаешь?» – подумала я и решила, что машина – мой враг.

Я быстро открыла дверь, вышла из гаража на цыпочках и как раз успела увидеть, как седан свернул за угол. «Генерал Зод!» – гневно подумала я и перебежала на ту сторону улицы, где оставила свои вещи. Наклонившись, чтобы их поднять, уловила знакомый запах стирального порошка и решила, что пора домой. Прижимаясь к краю тротуара, зашагала вперед, стараясь держаться ближе к деревьям. Ускорив шаг, весело перебегала от тени к тени. «Как можно бояться ночи? – думала я, и на сердце было так отрадно. – Это же лучшее время».

Когда я наконец дошла до подножия холма, на котором стоял мой дом, я чуть не падала от изнеможения. Вскарабкалась по крутому холму, волоча за собой рюкзак, как санки. Боковая дверь была открыта, и я вошла без стука. Бесшумно поднялась по лестнице в свою комнату, постаралась не разбудить родителей, но стоило мне забраться в кровать, как в комнату влетела мама.

– Патрик! – воскликнула она и хлопнула по выключателю. – Ты как тут оказалась?

Меня испугала ее реакция, и я заплакала. Надеясь, что она поймет, я все ей рассказала, но, кажется, после этого стало только хуже. Она тоже заплакала, глаза испуганно расширились, по щекам покатились слезы.

– Детка, – наконец проговорила она и крепко меня обняла, – никогда, слышишь, никогда больше так не поступай. Представь: если бы с тобой что-то случилось? Вдруг ты не смогла бы дойти до дома?

Я согласно кивнула, хотя ни первое, ни второе меня совсем не тревожило. Скорее, я растерялась. Разве мама не говорила, что я могу вернуться домой, если захочу? Тогда почему так расстроилась?

– Я имела в виду, что я должна тебя забрать, – объяснила она. – Обещай, что больше так не будешь делать.

Я пообещала, но доказать верность своему обещанию в ближайшие несколько лет мне не представилось возможности. Вскоре я выяснила, что родителям других детей не нравится, когда к ним на ночевку приходят девочки, которые среди ночи могут заскучать и решить уйти домой сами. Мама Коллетт была недовольна, узнав, что я сделала, и не скрывала своего презрения. Она рассказала о моем исчезновении другим родителям, и меня перестали приглашать на ночевки. Но что-либо подозревать начали не только родители. Другие дети тоже смекнули, что со мной не все в порядке.

– Ты странная, – сказала Эйва.

Одно из немногих моих воспоминаний о первом классе: в углу комнаты стоит игрушечный домик. Мы играем в дочки-матери. Эйва – моя одноклассница. Она милая, дружелюбная и всем нравится. Поэтому, когда мы играем, ее всегда выбирают «мамой». Однако я выбираю другую роль.

– Я буду дворецким, – объявила я. Эйва растерянно взглянула на меня.

Судя по сериалам, у дворецких была лучшая работа в мире. Они могли надолго исчезать без всякого объяснения. Имели неограниченный доступ к пальто и сумкам хозяев и гостей. Никто никогда не сомневался в их действиях. Они могли входить в комнату и ни с кем не общаться. Могли подслушивать. По-моему, идеальная профессия. Но когда я объяснила свой выбор девочкам, меня никто не понял.

– Ты почему такая странная? – спросила Эйва.

Она не со зла это сказала. Это было скорее констатацией факта, риторическим вопросом, не требовавшим ответа. Но, взглянув на нее, я увидела на ее лице странное выражение. Раньше я не замечала за ней такого. Очень специфическое выражение: смесь растерянности, уверенности и страха в равных частях. И она была не одна. Другие дети смотрели на меня так же. Я насторожилась. Они будто видели во мне то, чего я сама не могла разглядеть.

Я решила разрядить обстановку, улыбнулась и поклонилась.

– Простите, мадам, – ответила я, подражая голосу дворецкого. – Я веду себя странно потому, что кто-то убил повара!

Это был мой фирменный прием, который я довела до совершенства: неожиданное заявление с примесью юмора. Все рассмеялись и завизжали, игра приняла интересный, хоть и зловещий оборот, и о моей «странности» забыли. Но я знала, что это временно.

Помимо тяги к воровству и исчезновениям по ночам, что-то еще во мне смущало ровесников. Я это знала. И они – тоже. Хотя в классе мы мирно сосуществовали, после занятий меня редко приглашали поиграть. Впрочем, я не возражала; я обожала одиночество. Но через некоторое время мама начала беспокоиться.

– Не нравится мне, что ты так много времени проводишь одна, – сказала она. Дело было в субботу, после обеда. Она зашла ко мне в комнату, чтобы проведать меня после нескольких часов сидения у себя.

– Все в порядке, мам, – ответила я. – Мне так нравится.

Мама нахмурилась и села на кровать, рассеянно положив себе на колени плюшевого енота.

– Я просто подумала, что было бы здорово пригласить друзей. – Она замолчала. – Хочешь позвать кого-нибудь в гости? Может, Эйву?

Я пожала плечами и посмотрела в окно. Попробовала подсчитать, сколько простыней надо связать вместе, чтобы получилась веревка, по которой можно было бы спуститься из окна моей комнаты на землю. На этой неделе я увидела в каталоге «Сирс» портативную веревочную лестницу и загорелась идеей сделать такую же своими руками. Правда, я не совсем понимала, зачем она мне, просто решила, что у меня должна быть такая лестница. Вот только бы мама меня не отвлекала.

– Не знаю, – ответила я. – То есть… да, Эйва – хорошая девочка. Можно пригласить ее в следующем месяце.

Мама отложила енота и встала.

– На ужин придут Гудманы, – взбодрилась она. – Сегодня сможешь поиграть с девочками.

Гудманы жили по соседству; родители иногда их приглашали. Их две дочки терроризировали весь район, и я их ненавидела. Сидни всех травила, а Тина была просто дурой. Они постоянно ввязывались в неприятности, обычно из-за Сид, и дико меня бесили. Впрочем, не мне было их осуждать. Но в то время я находила оправдание своей неприязни: их поведение было намеренным. Я порой тоже вела себя сомнительно, но я нарушала правила не оттого, что мне это нравилось; я вела себя плохо потому, что у меня не было выбора. Я следовала инстинкту самосохранения и выбирала меньшее из зол. А вот поведение сестер Гудман, напротив, было образцом подлости и тупости, и они нарочно пытались привлечь к себе внимание. Их проделки были бессмысленными: жестокость ради жестокости.

Моя сестра Харлоу была младше меня на четыре года; тогда ей исполнилось года три. Мы жили на верхнем этаже дома, с няней, приятной женщиной из Сальвадора по имени Ли. Комната няни Ли располагалась по соседству с нашей. Когда Гудманы приходили в гости, няня обычно укладывала Харлоу в ее комнате. И не было ни раза, чтобы Сидни не попыталась как-нибудь им напакостить.

– Давайте проберемся в комнату Ли и выльем ей воду на кровать! – прошептала она тем вечером. Мы втроем сидели у меня.

Естественно, она меня выбесила.

– Это тупо, – ответила я. – Она поймет, что это мы, и дальше что? Какой смысл? Расскажет родителям – и вас просто заберут домой.

Моя косичка была заколота бантиком, который я украла у Клэнси. Я потянула за застежку и подумала: «А может, правда вылить воду на кровать? Не такая уж плохая идея».

Сид приоткрыла дверь и выглянула в коридор.

– Уже поздно, она ушла к себе. Наверно, уложила Харлоу. – Она резко обернулась. – А давайте ее разбудим! – Тина оторвалась от журнала и одобрительно хрюкнула. Я растерянно уставилась на Сид.

– Зачем? – спросила я.

– Затем, что тогда Ли придется снова ее укладывать! А потом мы еще раз ее разбудим и еще… Вот умора!

Мне это не казалось смешным. Во-первых, я ни за что не позволила бы им издеваться над своей сестрой. Я не знала, сколько ступенек между пятым и четвертым этажами, но была готова «случайно» столкнуть их с лестницы, если понадобится. Что до няни Ли, мне не хотелось, чтобы она выходила из комнаты. Я знала, что как только сестра засыпает, няня звонит домой и часами разговаривает со своими родственниками. А я в это время могу спокойно слушать «Блонди».

Тогда я помешалась на Дебби Харри. Меня завораживало все связанное с группой «Блонди», особенно их альбом «Параллельные линии». На обложке Дебби Харри стоит в белом платье, уперев руки в бедра, и сердито смотрит в камеру. Мне очень нравилась эта фотография, и я хотела быть похожей на Дебби. В маминых фотоальбомах того периода видно, что я пытаюсь копировать эту позу и выражение лица.

На обложке Дебби не улыбалась, и я решила, что тоже не буду улыбаться – ни при каком раскладе. К сожалению, за этим последовал катастрофический инцидент со школьным фотографом, в ходе которого я пнула и уронила штатив, и мама решила, что Дебби Харри плохо на меня влияет, и выкинула все мои пластинки «Блонди». Я достала их из помойки и слушала по ночам; пока няня Ли не смекнула, что происходит.

1.Стаут М. Ваш сосед – социопат. Как распознать и противостоять людям, которые готовы пойти на все для достижения желаемого. М.: Бомбора, 2021. Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.

2.Запрещен в РФ.

3.Супермен в своей тайной пещере подзаряжался силой от находившегося там космического корабля, прилетевшего с его родной планеты.