Kitabı oxu: «Купите папиросы»

– Да! – я уже психовал, хотелось выкинуть телефон. Нет, Витька, вернее Виктор Михайлович – главный редактор в нашем уездном издательстве, отнюдь не плохой человек, вернее даже очень хороший – терпеливый. До сих пор не скинул меня со счетов, до сих пор пытается что-то мне подкинуть – вытянуть меня пытается. Но тема… Тема меня бесила до полного беспредела. История о малыше беспризорнике. Девочка со спичками – что тут можно добавить? Да, если честно – не читал я ее, не смотрел, но что с того – тема пережеванная, перемытая до последней косточки – все на полочках, да по стеллажикам разложенная задолго до меня, – Все понял. Хорошо. Постараюсь.

– Сроки, Женя, сроки не забывай! – сиплый, прокуренный голос Вити в трубке просто давил своей требовательностью, – Хоть замануху ты должен им для аванса кинуть. Обязан. Понял?

– Да понял я. Ну все, давай.

– Давай, – и он сбросил вызов.

Сунул телефон в карман, тут же хлопнул по нему, по карману, потом по другому, потом в карманы куртки полез – только зажигалка, а вот сигарет – нет. Глянул по сторонам – площадь, толпа народа, но ни одного ларька в округе, хотя есть магазины, но до них аж через подземный переход, на ту сторону шестиполосной дороги идти.

Только шаг сделал, как…

– Дяденька, купите папиросы.

Опустил взгляд и обмер. Форменный Гаврош. Я думал таких уже века два как не выпускают: пальтишко обтрепанное, грязное, штаны широкие, мешковатые, над грязной мордашкой худой козырек то ли кепки здоровенной, то ли картуза – даже не знаю, как назвать такой. Если его, мальчишку этого на полотно о французской революции запихнуть, то даже и незаметно было бы, что он совсем не здешний, и вообще – не из этой эпохи.

– Что? – спросил я.

– Купите папиросы, – отер нос широким рукавом пальто, – дяденька.

– Сигареты?

– Нет, у меня только папиросы, – он даже как то потускнел сразу, наверное решил, что брать не буду.

– Какие?

– Беломорканал.

– Советские что ли?

– Да.

– Возьму конечно. Почем?

– Полтора рубля за штуку.

– А пачка?

Он прямо расцвел, улыбнулся широко и искренне, и сразу стал похож на обычного, хоть и чуть перепачканного мальчугана, а не на нахохлившегося воробья.

– За двадцать пять.

– А почему не тридцать?

– Потому что опт.

– Дешево отдаешь, – полез в карман за деньгами, достал пятидесяти рублевую купюру, – давай две пачки.

Он занырнул чуть не по локоть в карман своего необъятного пальто, лицо его было серьезным, выудил оттуда две пачки папирос – тех самых, старых, добрых, без целлофановой обертки, сине белых, с картой.

– Спасибо, – открыл картонную пачку, – сам то куришь?

– Мне нельзя, я маленький.

– Мамка запрещает, – вырвалось у меня на автомате и тут же я пожалел о своих словах. Кто знает, почему он здесь, почему не в школе за партой в чистой отутюженной форме, почему торгует тут, на улице в такой одежонке затрапезной, почему на хлеб себе сигаретами… тьфу ты – папиросами зарабатывает?

– Нет, она мне ничего не запрещала, – сказал он грустно, спрятал купюру в глубокие недра своего кармана и пошел прочь.

– Эй! Да подожди ты! – догнал, хотел за рукав ухватить, но увидел с какой готовностью во взгляде уставилась на нас здоровая тетка из толпы – только дай повод, разорется о карманниках, о шпане. Обогнал мальчишку, – Стой!

– Да.

– Слушай, – не знал, что сказать, – ты есть хочешь?

– Немного, – ответил спокойным голосом, вроде даже как-то скучно что ли, вот только глазенки его загорелись очень уж ярко, жадно.

– Пойдем, я тебя хоть накормлю. Недалеко тут живу…

– Нет, Я к вам не пойду.

– Почему?

– Люди всякие бывают, – он отвернулся, будто боялся меня обидеть.

– Это да, правильно говоришь. Люди бывают всякие. Давай хоть булочку тебе куплю, – оглянулся на магазин через дорогу.

– А можно пирожок? – спросил он как самый настоящий ребенок без налета своей уличной мудрости.

– Где?

– Тут недалеко, – с готовностью ответил он, – тетя Ира продает, – и спешно добавил, – они недорогие, с ливером.

– Веди.

– Сейчас, только Бимку заберу.

– Кого?

Он уже мчался к краю площади, где на газоне сидел и терпеливо ждал хозяина, надо полагать, тот самый Бимка.

– Бим, Бимка, – закричал мальчуган и собаченок соскочил, завилял куцым хвостиком, припустился с газона к нему навстречу.

И вот он уже обратно бежит и черный лопоухий щенок, помесь спаниэля с кем-то лохматым и крупным, несятся рядом с ним вприпрыжку.

– Твой? – присел, погладил щенка по лобастой голове.

– Прибился, – по-взрослому ответил малыш.

– Где эти твои пирожки?

– А тут, в парке. У тети Иры самые вкусные, – не удержался, сглотнул.

– А ты давно беспризорничаешь?

– Да есть немного, – мы неторопливо шли сквозь пестрый людской поток, и щенок рядом с нами вышагивал смирно, будто выдрессированный. Интересно мы, наверное, со стороны смотримся.

– А с полицией у тебя проблемы часто бывают?

– Не, они меня знают. Детям я папиросы не продаю, не побираюсь. Взять с меня нечего. Участковый, дядя Коля, конфетами угощает.

– Хорошо устроился.

– Не жалуюсь.

– Удивительно.

– Почему?

– А тебе не говорили, что ты вообще удивительный ребенок?

Он не ответил, глянул на меня, улыбнулся и дальше зашагал по присыпанной жухлой, сырой листвой аллее парка.

Вот уже и тетю Иру его видно, вернее не тетю, а ларек ее горячего питания, два человека в очереди перед ним: старичок с тросточкой и студент с сумкой через плечо перекинутой. Мы пристроились за студентом, Бимка уселся чуть поодаль на газоне. Пес, как и сам мальчик, был необычным в своем поведении. Слишком дисциплинированный для щенка, не носится, круги не нарезает без толку, не скулит, не тявкает. Я даже попытался припомнить, попадалась ли нам по пути какая-нибудь живность, за которой он должен был погнаться: белки, что носились тут зачастую, или же кошка может дорогу перебежала – не вспомнил.

Тетя Ира – гром баба, весьма крупного телосложения, с по-будьдожьи обвисшими щеками, махала белыми руками-окороками перед лицом старичка, кричала, что сколько ей по указанию прописано майонеза на порцию отмерять, столько и выжимает, и что он, старый этот со своей мелочью, со своим рыжьем, лучше бы в аптеку шел, а не ей тут командовал, и делу бы ее не учил. Студенту сходу заявила, что микроволновка у нее не разогревает, а только размораживает, и потому студент ушел с холодным хотдогом, да еще и был сопровожден долгим ее, тети Иры, пристальным взглядом.

Когда очередь дошла до нас, я разве что не съежился под ее холодными, вернее – ледяными глазами.

– Что вам? – бросила она так, будто хотела послать меня далеко и надолго.

– Теть Ир, нам два пирожка с ливером, – малыш беспардонно уцепился за высокий прилавок, ногами, стоптанными штиблетами, влез на приступку белую, что окантовывала ларек – дикая наглость поведения, я уже конкретно съежился. Сейчас начнется!

– Ой! Ангелочек! Привет, – она расцвела, мгновенно переменилась в лице. Вот только что, всего мгновение назад, передо мной стояла злая, склочная баба, что и себя то любит разве что по красным дням календаря и вот тут же, будто кто нажал на выключатель, ее лицо вспыхнуло добротой, засияло, и стала она не противной и вроде бы даже не такой старой, как поначалу казалась. И будто даже в ней что то привлекательное появилось, женственное, а не сплошь бабское.

– Здравствуйте, – ответил мальчик, – как у вас дела, как торговля?

– Да все помаленьку, все помаленьку, – в голосе звучали материнские нотки, – что тебе? С ливером? Как всегда.

– Да, нам… – начал я.

– Мужчина, подождите, – голос ее переменился, вновь нотки холодной стали зазвучали.

– Мы вместе, – сказал малыш.

– Один пирожок? – переспросила тетя Ира, будто забыла уже, про просьбу малыша.

– Два, – и он в дополнение показал врастопырку два чумазых пальца, – нас двое.

– Четыре, пожалуйста, – вклинился я в разговор.

– Четыре, так четыре, – повернулась к холодильникам, что были у нее за спиной, – подогреть?

– У вас же… – начал я, вспомнив про бедного студента, что ушел с холодным хотдогом, но осекся, замолчал. Просто у тети Иры не очень хороший характер – так и запишем, сделаем себе пометочку.

– А почем они? – тихо спросил у малыша.

– По двенадцать рублей. Самые дешевые. У вас деньги есть? – и он с готовностью, будто не радовался моему полтиннику, как манне небесной несколько минут назад, полез в карман.

– Есть конечно, – положил руку ему на плечо – какое заскорузлое у него оказывается пальтишко – свалявшееся, катышки как проволока – острые и жесткие.

Еще полтинник, конечно же, найдется – не великие это деньги, вот только… вот только вообще напряг с наличкой – выходит вся. Дома, если хорошо пошукать, найдется пара тройка тысяч, но на этом все, да если еще бутылки сдать. Вспомнил про батарею пустых бутылок на кухне у хрущевского холодильника, и сразу подумалось о том, что небрит, страшен, глаза красные с бодуна, да еще и фонит, наверное, не слабо. И я – вот такой красивый звал этого мальчугана к себе домой. Да и чем бы я его там кормил? Бич пакетами разве что, может еще пара яиц в холодильнике осталась – все, а больше и нет ничего.

Нашел полтинник, получил сдачу в два рубля и целофанновый пакет с горячими пирожками.

– Держи, вручил пакет мальчишке.

– Кушайте на здоровье, приятного аппетита, – добавила тетя Ира, и еще раз меня резанула эта мгновенная ее перемена к обычной, нет, даже скорее доброй женщине. И перемена эта не была наигранной, вынужденной, натянутой – она и вправду таяла сердцем, менялась. Что за струнку в ее душе нашел мальчишка, да и во мне же он что-то откопал, что стою сейчас вот тут, пирожки вот ему купил, а раньше милостыню нищим подавал разве что перед сессией – на удачу.

Мы отошли от ларька, я хотел пристроится на ближайшую лавочку, но малыш пошел дальше – в тенистую аллейку и я следом. Он прошел мимо обжитых лавочек, мимо галдящей толпы, что стояла у кассы на аттракционы и дальше – куда-то на окраину парка, где уже не было ни ларьков, ни аллеек толковых. Потом он свернул с дорожки на протоптанную тропинку, что тянулась вдоль кованного с чугунных прутьев забора, пошел по ней и – лавочка в укромном уголке, и даже урна рядом с ней имелась. Сколько раз в этом парке бывал, никогда даже не догадывался, что есть тут такое укромное, спрятанное от всех глаз, местечко.

– Я всегда тут пирожки кушаю, – сказал мальчик, – чтобы людей не пугать.

– Что? Ах, да, – забыл уже, что малыш этот – беспризорник, что выглядит он мягко говоря непрезентабельно – забылось.

– Вы садитесь, тут чисто, – и он сам уселся на лавочку, достал пирожок, протянул мне.

– Спасибо, не хочу, – я уставился вперед, туда, где под елью белка что-то быстро искала в желтой жухлой траве, смешно и юрко вскидывая красивую мордочку, озираясь. Весь шум парка, музыка, что лилась из колонок над аллеями, крики радостные от аттракционов – все это доносилось будто издалека, из параллельного застенного мира. Как оказывается там шумно, пока ходишь средь людей – не замечаешь, но здесь, на контрасте, в этом лесном тягучем прелом запахе листвы, травы и хвои тишина становится осязаемой, материальной.

– А можно я тогда все пирожки заберу? – тихо, даже чуть испуганно, спросил малыш.

– Конечно.

– Спасибо, – он отломил треть пирожка, с ладони дал щенку. Тот с готовностью, но с непривычной для уличных собак аккуратностью, взял угощение. Малыш не торопился есть сам: он отщипывал жирное тесто от прирожка и бросал на вытоптанный перед лавочкой пятачок. Откуда-то, хотя вроде и не откуда им было взяться, налетели голуби, вокруг них, таких больших, зобатых сизарей, коротко и быстро перескакивали воробьи. И все это без обычной для такой кормежки толкотни, быстрых перебежек голубиных от крошки к крошке – смирно, спокойно и каждой твари доставалось по кусочку промасленного теста. Краем глаза заметил движение, повернул голову и обмер: с дерева, что в полуметре от лавочки, зависнув на лапках-коготках, на нас смотрела глазенками бусинками белка и пушистые кисточки на ее ушках трепетно и потешно вздрагивали. Наши взгляды встретились, но нет, она не убежала, не полезла вверх, махнув на прощание своим шикарным пушистым хвостом. Она соскочила на землю, повернула головку так, этак, а после, будто и не было тут никого, забыв про свою природную пугливость, запрыгнула на лавку, уцепилась лапками за мои мятые джинсы и вот уже она у меня на коленках и смотрит на мальчика. А тот, словно и не замечая такого чуда, отщипывает еще кусочек и, не глядя, не радуясь по-детски ярко такой пушистой невидали, протягивает ей ладонь и белка берет! Берет своими крохотными пальчиками этот щипок и прямо у меня на коленках начинает есть! А я дышать забыл и смотрел, не моргая: и Бим, и птицы, и белки, что потянулись из леса, с елей к нам – все это будто так и должно, будто всегда так и было, только я вот, тварь злобная, никогда такого не видал.

А малыш обкорнал остатки пирожка едва ли не до ливера, так что тот уже темнел сквозь ноздреватое тесто, закинул масляными пальцами его себе в рот, достал следующий. И вновь щипки, и снова братия лесная ждет, и щенок ушастый черный лег около лавки, положив умную мордаху на лапы, и разве что только бровями шевелит, на юрких белок поглядывал, на птичек, но с места не двигался – смотрел. Идиллия.

Малыш закончил со вторым пирожком, отер руки о штаны, и тут же вся живность разлетелась, разбежалась кто куда.

– Опять салфетку не положила, – будто передо мной извиняясь, сказал он.

– Характер такой, – ответил я.

– Привычка, – сказал малыш, спросил, – можно эти, – продемонстрировал пакет, – домой заберу?

– Конечно.

Мы замолчали, сидели, слушали тишину. Разве что Бим, что лежал в ногах, изредка фыркал, всхрапывал, будто пыль ему в нос попадала, или принюхивался. Я все хотел спросить про белок, про то, почему не опасались они нас, но почему-то не спрашивал.

– Ты где живешь? Тебя проводить?

– Не надо.

– Хорошо. Мне пора, – демонстративно оперся руками о колени, встал, хотел протянуть руку для рукопожатия, сказать: «ну все, бывай», но вместо этого спросил, – ты всегда там, на площади обитаешься?

– Да. Почти.

– А завтра будешь?

– Да.

– Я приду? – сказал и осекся, испугался своего вопроса. Не должен вот так взрослый выпрашивать разрешения у малого – наводит на нехорошие мысли, будто я извращенец какой.

– Приходите, – малыш ничуть не удивился вопросу, будто его каждый день взрослые непонятные дядьки спрашивают: «ну что. Я к тебе заскочу?».

– Тогда… давай, до завтра.

– До завтра.

Я пошел прочь по той самой тропинке, уже почти до аллеи дошел, когда вспомнил – имя! Имя то я не спросил!

Хотел было пойти обратно, да передумал – завтра. Завтра поинтересуюсь. И еще – сигареты, вернее папиросы – так ведь и не покурил, да и вообще что-то забыл про курево. Хлопнул по карману, достал пачку, папиросу, прикурил – надо, надо было продуть и размять сначала, как то делали в фильмах. Не протягивается, не курится – гаснет.

– Тьфу ты, черт! – размял пальцами, дунул на воняющую табаком набитую часть – вроде там, в фильмах, так делали. Прикурил по новой – нормально, только вкус у табака куда как резче, позабористей.

Шел по улице, лужи перепрыгивал и думал: мальчишка то ведь – самое-то для истории. Как он вовремя подвернулся. Можно все выспросить, узнать, помнится его очень сильно, очень по-взрослому, зацепило когда про мать я сболтнул. Похоже он не просто так, не из вредности из дома ушел, да и ушел ли? Куда-то же он собирался, куда-то домой. Но в любом случае – с матерью там очень даже неплохая социальная трагедия намечается, и потом, можно даже ссылку дать на то, что события взяты из реальной жизни – это…

– Стоп! – рявкнул сам на себя и девушка, что рядом проходила аж взвизгнула, отпрыгнула, едва не угодив красивыми красными сапожками в неплохую такую придорожную лужу. Все. Стоп. Я говорю, я думаю не про какого-то отстраненного персонажа, не в новостях я его увидел. Я говорю про настоящего, про живого человечка, которому пришлось через все это пройти самому, своими ножками, своим разумом, душой свой детской он через эту трагедию прошкондыбал, своими слезами. И именно так, и именно таким макаром! И его драму не надо смаковать, не надо сгущать краски – это человек, это друг, это ребенок. У меня такой же сынишка где-то там, на другом конце города, на улице Ухтомского сейчас сидит-лежит-гуляет и я помню, как он ревел горючими слезами, как он прятал лицо, как сам прятался, считая себя виновником в нашем с Леной разводе, думая, что это из-за него папа с мамой разбегаются. И не важно, что папа пил и шлялся, и не важно, что пил папа из-за постоянных скандалов с мамой, или скандалы были из-за того что пил – важны были только эти тихие слезы маленького мальчика, маленького моего Сережки.

И уже домой не торопилось мне, и бродил по улицам, сворачивал вдруг и внезапно, и сидел на каких-то лавочках, оказывался вдруг в каких-то скверах, около не работающих по осенней стыли фонтанов – наступал вечер. А когда начало смеркаться, когда краски стали густеть и в промерзшем до стеклянной прозрачности небе поплыл рогатый месяц, я как-то сразу оказался около своего дома, около своего подъезда. Сел на лавочку, достал пачку – надо же, последняя папироса осталась – когда только успел выкурить? Руки сами по себе помяли папиросину, продул на автомате, закурил. Дым от этого табака едкий – глаза режет.

Пока курил – совсем стемнело, окна желтым уютом горят, за занавесками люди ходят. У них семьи, жены, дети, бабушки и может быть собаки с кошками, а я вот, теперь, один. Как и этот малыш и нет у нас никого, и не к кому идти.

Докурил, еще раз глянул на черное, с едва заметной лиловой проседью небо и зашел в подъезд.

Насчет яиц ошибся – не было их. Заварил бич-пакет и, пока лапша отстаивалась, набрал Виктора Михайловича – Витьку, в далеком прошлом нашем – одногрупника. Пока шел гудок, достал вторую пачку, стукнул торцем папиросы об пачку, размял, продул, закурил и только когда сморщился от дыма, попавшего в глаза, только тогда Витька взял трубку.