Kitabı oxu: «9 дней в «Раю», или Тайна императорской броши»

© Тимошев Р.М., 2024

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024

* * *

Часть I
Странная миссия в «Эдеме»

1

27 декабря 1916 года. Париж.

Таверна «Wepler»

Из воспоминаний графа П.А. Игнатьева:

«…Император был разгневан и возмущен. Предательство болгар, всем обязанных России, выводило его из себя. Однако он успокоился.

– Скажите мне, полковник, как вы организовали вашу разведслужбу во время пребывания во Франции?

Я назвал имена моих агентов-групповодов и перечислил их подвиги.

– Молодцы, – сделал вывод император, – вы делали и будете делать хорошую работу. Этот путь усеян многочисленными шипами, но я знаю, что вы не отступите ни перед какими препятствиями.

– Ваше величество мне льстит.

– Вы – Игнатьев, и этим все сказано. А какие чувства питают союзники к России?..

– …Франция, например, всем сердцем с нами; она оплакивала наше поражение под Танненбергом, и если бы она могла легко с нами сноситься, мы получали бы все, чего нам не хватало, а ей посылали все то, что она за столь дорогую цену покупает в Соединенных Штатах. Франция всегда вела себя по-рыцарски…

– То, что вы рассказываете, полковник, малоутешительно…»¹

Было уже темно, когда такси – знаменитое со времени битвы под Марной «Renault AG1 Landault»² – въехало на площадь Клиши восемнадцатого округа Парижа, и, обогнув памятник маршалу Монсею, возвышавшемуся в центре, остановилось у дома 14, с широкой вывеской «Tavern Wepler», над освещенными витринами первого этажа.

Расплатившись и выйдя из автомобиля, коренастый мужчина – уже знакомый нам ротмистр Листок, ныне облаченный в штатское, – взглянул на вывеску, затем на витрину, сквозь которую сверкал переполненный людьми зал, и, обернувшись, обвел глазами освещенную огнями площадь.

«Однако гуляют, черти! – подумал он незлобно. – И зима не зима… Декабрь месяц, а лишь дожди да промозглый ветер. Как в дрянную осень!»

И все-таки это был Париж! После окопов Оберива, где проливала кровь его 1-я Особая пехотная бригада Русского экспедиционного корпуса, да военного госпиталя на окраине Реймса, на койках которого залечивал он второе ранение, все эти парижские улицы – пусть декабрьские и холодные, но полные мирной жизни, прекрасных женщин и беспечных мужчин – казались ему почти чудом! И чудо это явил штабс-капитан Иваницкий – в тот самый момент, когда он собирался уже отправиться в военный лагерь Майли, куда надлежало ему явиться по окончании излечения. Именно этот вдруг объявившийся в Реймсе тридцатилетний офицер привез, точно благовест, давно ожидаемое и все же неожиданное распоряжение самого представителя русского командования в Союзном совете во Франции генерала от инфантерии Палицына – откомандировать его, ротмистра Листка, в распоряжение Русской миссии при Межсоюзническом бюро в Париже. И когда штабс-капитан вновь повез его в Париж, да еще на свою квартиру на улице Полковника Ренара, 5, радости не было конца!

Несколько омрачало, правда, то обстоятельство, что его благодетель напрочь отказался что-либо объяснить – и относительно причин столь нежданного его перемещения, и сути служебных обязанностей, которые с этим перемещением наверняка были сопряжены. Выразительно поцокав языком, точно приструнивая чересчур любопытного ребенка, Иваницкий лишь покачал головой и, хитро сощурясь, заверил:

– Поверь слову – завтра все узнаешь! А пока отдыхай! Вот и средства на первое время!

И, вытащив из кармана пачку ассигнаций, игриво воскликнул:

– Даже завидую, твоему высокоблагородию! Штатское готово, отмоешь окопную пыль, гульнешь в приличном ресторане, подышишь парижским воздухом, а уж завтра и скажут, что делать!

Однако «завтра» ясности не принесло. Явившись к обеду, все тот же Иваницкий сообщил только следующее:

– Собирайся! В восемь надобно быть в таверне «Wepler»! Как доехать – таксисты знают. Столик заказан на имя мсье Истомина. Запомнишь?

– Запомнить-то запомню. Только кто он, мсье Истомин?

– Представится сам!

– Что за тайны, дьявол тебя побери! Неужто нельзя яснее?

– Яснее, Алексей Николаевич, сказать не могу – тороплюсь…

С этим чертов штабс-капитан и ушел.

Листок еще раз оглядел площадь, освещенные окна бутиков и ресторанчиков вокруг, мельком взглянул на бронзовый силуэт маршала Монсея – парижского героя 1814 года, проводил взглядом проходящих мимо элегантных мужчин в пальто и шляпах, статную даму, за которой потянулся шлейф тончайших духов… Невольно подумалось, что длиннополые расклешенные пальто с пелеринами да круглые шляпки на милых головках смотрятся не менее привлекательно, нежели роскошные дамские наряды довоенного времени…

Ротмистр прислушался: где-то на выходящем на площадь бульваре – вероятно, в квартале красных фонарей – звучала задорная мелодия канкана. Похоже, гудит «Мулен Руж» – славное кабаре со знаменитой красной мельницей.

Листок вновь взглянул на бордовую вывеску «Tavern Wepler».

И все же, какого черта, «Взвейтесь, соколы, орлами!», именно здесь назначена встреча с этим мсье Истоминым! В самом оживленном и злачном месте ночного Парижа! Если мсье – представитель Русской миссии, то почему его, ротмистра Листка, не вызвали на Любекскую улицу, в самую контору? Не доверяют? Желают проверить? А может, у русских агентов теперь так принято – встречаться в самых увеселительных местах Парижа? А впрочем, лучшего места для тайного свидания, вероятно, и не найти – можно сойти за обычного алчущего французишку…

Он достал из внутреннего кармана пиджака золотой «брегет» и, отвернув его в сторону освещенной витрины, посмотрел на стрелки – до назначенной встречи оставалось двадцать минут… Что ж, будет время врасти в обстановку!

Пока подавал пальто гардеробщику, подошел метрдотель – уже полнеющий, но безукоризненно выглядевший мужчина средних лет. Даже перевязанный на поясе серый фартук придавал ему некую пикантность и манерность. И обратился он как-то по-особенному – грациозно, с легким, полным благородства поклоном.

Во французском Листок силен не был, но сообразил – спросили, заказан ли столик. И почти наугад – ибо не вполне был уверен в правильном толковании вопроса – пробормотал:

– Мсье Истомин…

– Un instant…³

Метрдотель быстро взглянул в книжечку, движением мага извлеченную из кармана фартука, и, пробежав глазами по страницам, кивнул:

– S’il vous plait, monsieur! Je vous emmene a la table⁴.

Таверна – шумная, переполненная посетителями обоего пола – представляла собой длинное помещение с высокими окнами-витринами, прикрытыми по сторонам бордовыми портьерами. Желтые стены его были расписаны какими-то фантастическими узорами, придававшими ему те легкость и беззаботность, которые вполне соответствовали общей атмосфере гудящего заведения.

Пять квадратных колонн по центру как бы делили ресторан на два зала. Правый, особенно шумный, был заставлен длинными рядами столов. Столы же левого от входа зала были уютно огорожены обитыми темно-красным бархатом перегородками, создающими впечатление какого-то замысловатого лабиринта. Здесь также стоял пьяный гомон, но скрывающихся за ними мадам и мсье, о которых издали можно было судить лишь по торчащим из-за перегородок головам, Листок разглядел, лишь ступив – вслед за метрдотелем – на дорожку петляющего прохода.

Импровизированные «кабинеты» были полны галдящими компаниями, влюбленными парочками, девицами, восседающими на коленях похотливых буржуа, подвыпившими завсегдатаями, что-то распевающими, раскачиваясь под мелодию заглушаемого общим кавардаком граммофона. И чем дальше он продвигался вглубь зала, тем более приходил к мысли, что мсье Истомин избрал место встречи неслучайно. Для тайных встреч этот вертеп был действительно подходящим – не привлекал излишнего внимания. И даже то, что заказанный столик оказался в стороне от шумного центра – за последней перегородкой в конце зала, – также было кстати; не надо было напрягать слух, чтобы быть услышанным.

Усадив клиента, метрдотель махнул кому-то рукой и, что-то проговорив – чего Листок, однако, по вышеуказанной причине не понял, – удалился. А через минуту перед ним вырос молодцеватый гарсон – в таком же сером фартуке, только до самых колен, – и, раскрыв на столе меню, спросил, что мсье будет пить. По крайней мере так ротмистру показалось, поскольку в вопросе различил два знакомых слова – «Monsieur»⁵ и «Boire»⁶.

Заказал так, как позволял ему выговорить имеющийся в наличие лексикон:

– Jusqu’a present, seul… le Bardo…⁷

Потом, предварительно сложив фразу в голове, добавил:

– J’attends un ami…⁸

Однако гарсон тупо выпучил глаза, словно разглядел в нем обезьяну.

Листок вытащил из кармана часы и, откинув золотую крышку, постучал по циферблату:

– J’attends un ami, дурак!

И произошло чудо! Опустив взгляд на «брегет», парень вдруг расплылся в улыбке на всю ширь здоровых зубов и воскликнул на чистейшем русском языке:

– Мсье из России!

Листок обалдело вскинул глаза:

– Ты, что же, русский?

– Ага, – добродушно кивнул тот.

– Так какого же шута! Неси бокал вина, паршивец!

– Сию минуту! – скороговоркой отреагировал гарсон, уже поворачиваясь, но ротмистр остановил его:

– Постой, чертова душа! Как ты здесь оказался?

– Волею судеб, ваше высокоблагородие! – опять же скороговоркой отрапортовал парень и, быстро отвернувшись, запетлял торопливо меж перегородками.

Листок проводил его изумленным взглядом. «Как прощелыга догадался про “высокоблагородие”? – промелькнуло в голове. – Оно – “благородие”, – что же, написано на моей морде? Или эта скотина так шутит?»

Он опустил глаза на все еще раскрытую крышку часов, на которой – о, ужас! – красовался императорский вензель. «Боже! Я осел! Сам себя выдал! И это перед самой встречей с секретным мсье! Уж не агент ли Второго бюро⁹ этот пройдоха?

Часы показывали две минуты девятого. Листок захлопнул крышку и, приподняв голову над бархатной перегородкой, с тревогой оглядел зал.

«Однако пора бы тому явиться… Только кто он, этот загадочный “мистер Икс”?»

Неожиданно из-за колонн вновь выскочил его русский «паршивец» и, лавируя меж перегородок, понес над головами посетителей поднос с единственным бокалом красного вина. Взгляд ротмистра отчего-то привлекла именно эта прозрачная посудина на высокой ножке. Она парила, точно крохотная балерина, то опасно взлетая над плешью какого-нибудь мсье справа, то круто падая вниз, а то плавно облетая роскошную шляпку ничего не ведавшей мадемуазель слева. Казалось, вот сейчас, через мгновение, неизбежно повинуясь законам физики, соскользнет она с подноса на чью-нибудь обреченную голову, но нет же! Словно приклеенная, она ни на йоту не сдвигалась со своего плоского постамента, и только рубиново-красная жидкость в ней, точно платьице, взвивалась то на один край стекла, то на другой, не теряя тем не менее ни одной капли пьянительной влаги…

Но вот бокал опустился на белую салфетку, взмахом руки разложенную гарсоном перед Листком, и «циркач», только что свершивший свое чудное представление, с торжествующей улыбкой слегка поклонился:

– Vorte Bordeaux, Monsieur!¹⁰

И вдруг, склонившись, по-русски прошептал:

– Мсье Истомин уже в гардеробной…

Листка словно пригвоздили к стулу. Он изумленно взметнул глаза на гарсона, но тот быстро выпрямился и, ловко повернувшись, тут же поплыл своей играющей походкой по лабиринту перегородок.

Листку оставалось только, вытянув шею, проводить его взглядом. «Кто же ты, сукин сын? Русский агент или дешевый провокатор? – вновь промелькнуло в голове. – Если последнее, то кто тогда мсье Истомин? Из той же породы?»

Он поморщился, как от дурной пилюли: «Брр… Этого не может быть! О встрече было объявлено Иваницким – не подозревать же, в конце концов, и его, “Взвейтесь, соколы, орлами!”. И как в противном случае быть с распоряжением Палицына о моем откомандировании в распоряжение Русской миссии?»

Мысли прервала сценка, неожиданно выхваченная им у дальней колонны. Навстречу уже поворачивающему в соседний зал гарсону неожиданно вышел широкоплечий, с короткими усиками мужчина в изящном, сразу бросающемся в глаза костюме. И как незамедлительно отметил глаз – ростом он был вровень с парнем-гарсоном, а значит, несколько выше его, Листка, – ростом не выше среднего. И хотя ротмистр во все глаза смотрел на вошедшего щеголя, он и потом не смог бы сказать, общался ли тот с гарсоном – казалось, он даже не заметил его.

Однако то, что общение все же имело место, выдал короткий кивок парня в конец зала. В тот же момент голова незнакомца повернулась в указанную сторону, и Листка, точно молнией, пронзил острый, внимательный взор черных глаз, от которого что-то екнуло внутри Алексея Николаевича. И как это уже не раз бывало, по телу пробежал холодок неясного предчувствия: через минуту, уж в который раз за последние годы, судьба его резко изменится – теперь непредсказуемо и бесповоротно…

2

Накануне.

10 октября 1915 года. Тифлис.

Возвращение

«Приказ Армии и Флоту.

23 августа 1915 г.

Сего числа я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими силами, находящимися на театре военных действий. С твердою верой в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли русской.

Николай».

Почти весь 15-й год ротмистр Алексей Николаевич Листок провалялся в госпиталях – сначала в Тифлисе, затем в Пятигорске. Выписался лишь в конце сентября по третьей категории – «поправившийся от тяжелого поражения, годный по состоянию здоровья продолжить службу на нестроевых или административных должностях». И все же он вернулся в Тифлис – за назначением. Тому были свои, личные причины.

На фронтах дела были хуже некуда. С весны по конец лета 1915 года на всех фронтах русские армии терпели одно поражение за другим. В конечном счете все превратилось в грандиозное отступление – позже названное «Великим», – в результате которого за пять месяцев тяжелейших сражений Россия потеряла огромную территорию, включавшую Галицию, Польшу и Литву.

Военные неудачи – вкупе с невероятно огромными на фронтах человеческими жертвами и падением морального духа армии – тяжело сказывались на всем обществе. Повсюду заговорили о бездарности военного командования, о наличии германофильской партии в верхах и повсеместном засилье немецких шпионов. Бурление в головах незамедлительно вылилось в отвратительные еврейские погромы, преследование этнических немцев и поиск внутренних врагов, в том числе внутри правящей династии. И как для многих тогда в России, все происходящее в это время на фронтах и тылу стало для ротмистра Листка немалым потрясением. Что-то для него было неправильным и противоестественным в том трагическом факте, что еще вчера блестящая Императорская армия великой, хранимой православным Богом страны ломается под натиском внешнего врага. По выписке решил твердо: на фронт, в действующую армию!

С приездом в Тифлис незамедлительно отправился в штаб Кавказской армии и был немало удивлен, когда, доложив дежурному штаб-офицеру о цели прибытия, был неожиданно представлен не своему прежнему начальнику разведывательного отделения подполковнику Драценко, а его превосходительству генерал-майору Болховитинову. Тому самому генералу, что в тифлисском госпитале вручал ему – едва успевшему прийти в сознание – орден Святого Георгия 4-й степени. И как оказалось, это был уже не генерал-квартирмейстер Кавказской армии, а исполняющий дела ее начальника штаба.

Вообще, за год в Кавказской армии произошло немало перемен. Из газет он знал, что граф Воронцов-Дашков – при нем исполнявший обязанности наместника Кавказа и главнокомандующего армией – в августе был отправлен на почетный отдых и что убеленный сединами старик принял отставку с огромной благодарностью. Знал также, что его место занял великий князь Николай Николаевич, смещенный своим племянником императором Николаем с поста Верховного главнокомандующего, и что государь самолично возглавил русскую армию. Но вот что его действительно удивило в пояснении дежурного офицера, так это то, что наряду с главнокомандующим Кавказской армией, коим теперь являлся великий князь Николай Николаевич, была введена должность командующего все той же армией. И что назначен на нее истинный герой Сарыкамыша – уже генерал от инфантерии – Николай Николаевич Юденич, оставивший прежний пост начальника штаба Кавказской армии в пользу своего генерал-квартирмейстера генерал-майора Болховитинова. Последний, однако, по каким-то неясным причинам оставался в Тифлисе, при новом наместнике Кавказа, а реальным управляющим делами генерал-квартирмейстера полевого штаба Юденича был поставлен полковник Драценко, в бытность ротмистра Листка – подполковник, начальник разведывательного отделения армии, некогда его непосредственный начальник.

Это последнее обстоятельство сначала немало огорчило ротмистра. Именно Драценко был свидетелем его, ротмистра Листка, ранения при раскрытии готовящегося теракта на его императорское величество в Сарыкамыше, и потому именно с ним ротмистр Листок и намеревался встретиться по своему делу.

Однако на удивление и генерал Болховитинов принял его весьма приветливо. Выйдя из-за стола – высокий, подтянутый, с лощеным, круглым, как луна лицом, – он прошел навстречу, протянул руку и, смешно причмокнув мясистыми губами, улыбнулся, растягивая генеральские усы в ровную линию.

– Как же, как же, помню героя, Алексей Николаевич! Никак встали в строй, спаситель Отечества?

– Благодарю, ваше превосходительство! – несколько смутившись от неожиданно теплого рукопожатия, произнес Листок. – К сожалению, выписан по третьей категории – «годен для нестроевой и административной». Признаться, Леонид Митрофанович… хотел бы остаться в строю. Затем и прибыл, чтобы просить!

Болховитинов, не дав договорить, жестом показал на кресла, стоящие подле стола:

– Присаживайтесь, Алексей Николаевич, в ногах правды нет!

Они сели. Закинув ногу на ногу и некоторое время помолчав, генерал попросил:

– Расскажите для начала о себе… Как жили после нашей последней встречи?

Листок сначала кивнул, затем пожал плечами:

– Особенно рассказывать нечего, ваше превосходительство. Семь месяцев в тифлисском госпитале, где имел честь получить из ваших рук Святого Георгия, затем три месяца на Кавказских водах подлатывался, да вот дали месяц побывки по ранению. Но прежде хотел встретиться с Драценко, поговорить о своей дальнейшей судьбе. Оказалось, в Тифлисе его нет, так что спасибо, что приняли…

Болховитинов отчего-то нахмурился:

– Драценко нынче в Карсе, Алексей Николаевич, в полевом штабе нового командующего генерала Юденича. Считайте, занял мою прежнюю должность, хотя по-прежнему числится начальником разведывательного отделения. Так что сейчас у него горячая пора – планируется брать Эрзерум!

И вдруг он стал говорить о том, о чем ротмистру Листку уже было известно, – об изменениях, какие произошли в армии за время его вынужденного отсутствия. Слушал, однако, не перебивая, мысленно соображая, для чего генерал вдруг пустился в этакие подробности: либо это было его личной болью, и, значит, он не вполне однозначно принял перемены в Кавказской армии, либо… Либо готовил его, Листка, к отказу в помощи. И похоже, последнее было ближе к истине, поскольку свои рассуждения Болховитинов закончил неожиданным вопросом:

– Теперь-то как думаете распорядиться собой, Алексей Николаевич? Быть может, на заслуженный покой? Это вполне возможно устроить.

Листок медленно помотал головой:

– На фронтах не все благополучно, ваше превосходительство. Этого уже не скрыть… А здесь, на Кавказе, как вы изволили упомянуть, готовится большое наступление. – Голос ротмистра неожиданно дрогнул. – Не могу я на покой, Леонид Митрофанович, сердце не велит! Убежден, еще мог бы принести пользу на прежнем, контрразведывательном поприще. Не знаю только, возможно ли? Потому и прибыл в Тифлис ходатайствовать…

Болховитинов внимательно посмотрел на ротмистра.

– Понимаю, Алексей Николаевич, даже очень хорошо понимаю… Что ж, коли так, постараюсь помочь. Тем более что Россия без преувеличения обязана вам жизнью своего государя!

С минуту он сидел, задумавшись.

– Вот что, милейший Алексей Николаевич, устрою-ка вам аудиенцию главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Где вы остановились?

– Еще не успел определиться – с вокзала, прямо сюда, в штаб…

– Хорошо, это поправимо, – мотнул головой Болховитинов, вставая. – Я распоряжусь.

И уже подавая руку вскочившему следом ротмистру, добавил:

– Прошу только пару дней не отлучаться – его высочество может вызвать в любую минуту. Хотя… – Генерал помедлил. – Завтра воскресенье, так что, скорее всего, аудиенция будет назначена на понедельник. Однако будьте готовы в любое время!

Листок с жаром пожал протянутую руку генерала:

– Благодарю, ваше превосходительство… За все…

* * *

Примерно через час адъютантом Болховитинова было объявлено, что за Алексеем Николаевичем забронирован номер в только что выстроенной Арамянцем – карабахским коммерсантом и кавказским нефтяным магнатом – роскошной, «а-ля Франц», гостинице «Мажестик». Пояснил, как найти: сравнительно недалеко от штаба Кавказской армии – на углу Головинского проспекта и Барятинской улицы. Ко всему прочему, ко входу в штаб подал под него коляску и выделил крепко сложенного казачьего приказного урядника из охранной роты.

Однако, выйдя на воздух, Листку ехать расхотелось. Несмотря на начало октября, стояла теплая погода. Ярко светило осеннее солнце, на близстоящих деревьях беззаботно щебетали птицы, густо пахло первыми опавшими листьями…

– Вот что, братец, пройдусь-ка, пожалуй, – сказал он рослому казаку. – Скарб мой невелик – один саквояж, – так что поезжай, любезный, без меня. Тифлиса не знаю, но по Головинскому хаживал – как-нибудь найду ваш хваленый «Мажестик». А ты, служивый, оформи квартиру да поджидай – надолго не задержу.

– Сделаю, ваше высокоблагородие! – оскалился детина и кивнул мохнатой шапкой.

Когда коляска тронулась, Листок вышел с дворика штаба на уютную Эриванскую площадь. Неторопливо прошелся по ее левой стороне, свернул на Дворцовую улицу, состоящую всего из нескольких помпезных зданий по обеим сторонам, и, пройдя мимо дома наместника, который ныне занимал вышеупомянутый дядя российского императора, вышел на главную тифлисскую артерию – Головинский проспект – прямой, как красавец Невский в Петрограде.

Здесь было оживленно. Катили многочисленные коляски с вальяжными пассажирами, по тротуарам прохаживалась разношерстная публика, преимущественно мужского пола. То там, то здесь, позвякивая шпорами, мелькали бравые военные, выделяющиеся серыми шинелями и высокими папахами. Гордо шествовали экзотичные горцы, покрытые серыми бурками. Меж ними сновали уличные торговцы с широкими латками, покрикивали зазывалы, приглашая прохожих в хлопающие дверями большие и малые магазины, дымили пряным запахом многочисленные кофейни…

Всей этой живой суеты большого города еще не было, когда ранним утром коляска везла его к штабу. И потому вдруг обрушившееся на ротмистра течение мирной жизни сначала радостно ошеломило его, так что невольная улыбка проступила на его лице, но уже в следующую минуту вызвало недоумение. Как-то не вязалась эта «мирная жизнь» с делами на фронте, с полмиллионом только что убитых и раненых в Польше да с миллионом оказавшихся в плену. А сколько потерь-то еще будет! И не где-нибудь, а здесь, на Кавказском фронте, в ходе готовящегося ныне сражения за Эрзерум!

Внезапно нахлынувшие было мрачные мысли развеялись милой дамочкой – судя по изысканному одеянию и сопровождению тетки с двумя джигитами – явно из какой-нибудь знатной кавказской семьи. Она гордо, точно пава, проплыла мимо, и хотя – не желая дать дурного повода для ее сопровождающих – он лишь мельком взглянул на прекрасный юный профиль, сердце Листка сладостно заныло под офицерской шинелью. Отчего-то сразу вспомнилась сестричка из тифлисского госпиталя, почти полгода выхаживавшая его. Наталья Ивановна… Наташа…

Последнее время он все чаще вспоминал о ней. Привык к нежным ручкам? Или здесь нечто большее чем привязанность? Эх, свидеться бы, да пока невозможно – госпиталь в Навтлуге, на окраине Тифлиса… Пока никак нельзя!

Оказавшись перед округлым фасадом «Мажестика», Листок замер в восхищении. Только что выстроенное, сверкающее белым камнем здание – пятиэтажное, с узорными карнизами между ярусами фасада, высокими окнами первого этажа, – действительно походило на кусочек Парижа, внезапно перенесенный сюда, за тридевять земель, в Тифлис. И вновь кольнуло сердце – отгрохать сейчас, во время Великой войны, столь дорогое чудо, когда на фронтах не хватает солдатских сапог! Эх ты, матушка Русь!

В покрытом мрамором фойе встретил казак-урядник.

– Все сформлено, вашсокбродь, как приказано! – скороговоркой доложил он ротмистру. – Нумер четыреста пятнадцать. Вот и ключики, пожалуйте!

Листок, позвякивая, потряс на ладони связкой из двух ключей с массивным медным номерком.

– Что ж, молодец, пойдем глянем на твои апартаменты!

Две просторные комнаты углового номера, выходящие окнами – одна на Головинский проспект, другая на Барятинскую улицу, – показались ротмистру шикарными. По крайней мере не хуже парижского «Мажестика» или «Европейской»! От этой мысли ротмистр даже рассмеялся: признаться, в лучшей петроградской гостинице «Европейская» никогда не проживал, Парижа в глаза не видел, но отчего-то всегда в воображении именно эти заведения казались ему эталонами гостиничного шика. И все же приятно – Болховитинов и впрямь по-товарищески отнесся к его появлению в штабе!

Повернувшись к уряднику, весело подмигнул:

– Вот тебе и «Взвейтесь, соколы, орлами!». Спасибо, казак, удружил! Ставь саквояж, и вот тебе рубль на водку!

– Премного благодарен, вашсокбродь! – лихо козырнул урядник, свободной рукой подхватывая подброшенную Листком монету.

Отобедал внизу, в просторном ресторане гостиницы. Выбрал русскую кухню:

«Борщокъ съ дьяблями – за 60 коп.

Стерлядь по-русски – за 3 руб.

Мясо холодное съ дичью – за 1 руб. 25 коп.

Ризото куриные печенки – за 2 руб.».

К сему меню заказал два бокала грузинского красного вина, а на конец трапезы – рюмку коньяка братьев Форер.

Уже за коньяком Листок стал рассматривать немногочисленных посетителей – скорее от сытого самодовольства, нежели от какого-либо интереса.

Ресторан был полупустой – с десяток занятых столов. И среди присутствующих – лишь две дамы. Одна – почтенного возраста, в окружении мужчин, судя по чинности – членов одной армянской семьи. Вторая – довольно-таки хорошенькая барышня лет двадцати, очаровательно улыбающаяся двум раскрасневшимся от вина молоденьким офицерам, без умолку развлекающим свою юную подругу армейским вздором. Было нечто чарующее в ее лукавом взоре, с которым она посматривала на своих моложавых кавалеров, в милых ямочках на пурпурных щечках, которые делались еще милее и глубже от улыбки, отвечающей очередной шутке бравых ухажеров, в тонких пальцах, которыми она брала ножку бокала и не спеша подносила к кончикам губ…

Листок поймал себя на мысли, что завидует этим безусым подпоручикам, которые могут вот так беззаботно сидеть рядом с нежным существом, ощущать мягкий шорох ее девичьего платья, дышать ее ароматом… И наверное, впервые в жизни ему стало грустно оттого, что, имея за плечами уже сорок лет жизни, так и не познал радости человеческой любви – искренней, светлой, отчего-то олицетворяемой сейчас этой милой юной женщиной… Вернее не ею, а Натальей Ивановной – сестричкой из тифлисского госпиталя… Где ты сейчас, прекрасное дитя?

В фойе его поджидал все тот же казачий урядник.

– Ты, что же, вернулся, братец? – едва взглянув на него, рассеянно спросил Листок. – Забыл чего?

– Никак нет, ваше высокоблагородие! – неуместно громко, по уставу, отчеканил казак. – Велели передать, чтобы завтра к десяти часам ваше высокоблагородие явились к его превосходительству генерал-майору Болховитинову. В одиннадцать часов они-с представят вас главнокомандующему!